Глава 1 «Король Лир»
Глава 1 «Король Лир»
Шекспир написал пятнадцать пьес, которые так или иначе связаны с английской историей. Четыре из них посвящены довольно темным временам до завоевания Англии норманнами в 1066 г., а одна — еще более древним и чисто легендарным событиям. Это «Король Лир».
Изначальный Лир фигура не просто легендарная, а мифическая, потому что он был богом. В кельтской мифологии Лир (Lear) был бог моря (Lir или Ler у ирландцев и Llyr у валлийцев). Широко известная легенда гласила, что у него было четверо детей, которых злая мачеха превратила в лебедей.
Старая сказка о Лире и его детях никак не связана с версией, которая дошла до нас благодаря Шекспиру; однако благодаря ей имя Лир стало известно многим поколениям детей, которым рассказывали сказки. Даже если они забывали все остальное, то в памяти оставалось, что сказка имеет какое-то отношение к детям Лира.
Около 1135 г. Лир впервые превратился в легендарную историческую фигуру. Это произошло благодаря Historia Regum Britanniae («Истории королей Британии») Джеффри Монмутского.
В то время, когда Джеффри писал свой труд, кельтские народы Британии уже шесть веков медленно, но верно вытесняли с их земель, и теперь они жили в Уэльсе. Однако англо-норманнское влияние постепенно усиливалось, и спустя полтора века Англия полностью и окончательно овладела Уэльсом.
Умирающие культуры всегда вызывают большой интерес, и Джеффри, который жил на границе Уэльса и, возможно, сам был отпрыском кельтов, проявлял этот интерес. Вполне естественно, что ему хотелось подчеркнуть великое прошлое угасающего народа. С этой целью он широко использовал легенды и мифы и создал во многом выдуманную историю, хотя в Средние века к ней относились вполне серьезно. Если в фантазиях Джеффри и были зерна истины, мы этого уже никогда не узнаем.
Именно в труде Джеффри впервые письменно зафиксированы темные легенды о короле Артуре. Возможно, прототип Артура возглавлял войско кельтов, разбившее саксонских захватчиков и на время остановившее их продвижение.
Лира Джеффри тоже позаимствовал из мифов и сделал его королем всей Британии, причем задолго до появления Артура. Считается, что Лир основал Лирстер (Lear-cester) и сделал его своей столицей. Теперь это город Лестер (Leicester), расположенный в средней Англии в 95 милях (152 км) к северо-западу от Лондона. (Конечно, единственная связь Лестера с Лиром заключается в случайном совпадении двух начальных букв этих слов.)
Джеффри рассказал легенду о жестокой неблагодарности дочерей Лира, и эта новая версия осталась в людской памяти навсегда. Во времена Шекспира история обрела жизнь в новых формах: например, ей посвящена длинная эпическая поэма «Королева фей», написанная Эдмундом Спенсером в 1590 г. Она появилась в виде пьесы под заглавием «Истинная история короля Лира, приведенная в летописях», впервые постановка была осуществлена в 1594 г. и, видимо, возобновлена в 1605 г.
В 1586 г. английский историк Уильям Кэмден написал популярную историю Британских островов, причем придал легенде новый поворот, связав ее не с кельтским королем Лиром, а с саксонским королем Айном, который правил с 688 по 726 г. н. э.
Решив написать собственную пьесу на этот сюжет, Шекспир обратился к истории, изложенной Рафаэлем Холиншедом. (Его труды Шекспир использовал при написании многих своих пьес.)
Холиншед опубликовал двухтомные «Хроники Англии, Шотландии и Ирландии» в 1577 г., и его работа пользовалась невероятной популярностью. К более ранним опусам Холиншед относился недостаточно критично, и первые главы его книги почти целиком основаны на труде Джеффри Монмутского. Это относится и к истории Лира, которую в какой-то степени унаследовал Шекспир.
Согласно Холиншеду, Лир правил тогда же, когда Иоахаз был царем Иудеи. В таком случае это было около 800 г. до н. э. Впрочем, точная дата ничего не дает, потому что об этом периоде политической истории Британских островов (как и обо всем, что предшествовало вторжению Юлия Цезаря в 55 г. до н. э.) у нас нет достоверных данных.
Однако, если принять на веру, что царствование Лира относится к 800 г. до н. э., это означало бы, что описанные в пьесе события происходят раньше событий «римских» пьес Шекспира. Если же говорить о его «греческих» пьесах, то «Короля Лира» следовало бы хронологически расположить между «Троилом и Крессидой» и «Тимоном Афинским».
«…Герцог Альбанский больше герцога Корнуэлльского»
Пьеса начинается во дворце короля Лира, однако где расположен этот дворец — в Лестере или еще где-нибудь — не указано. На сцене появляются два дворянина, и один говорит другому:
Я думал, что герцог Альбанский нравится герцогу больше герцога Корнуэлльского.
Акт I, сцена 1, строки 1–2 (перевод Б. Пастернака)
Конечно, титул Duke (герцог) — анахронизм. Он возник в эпоху Римской империи от слова «dux» (вождь, предводитель) и первоначально использовался как титул командира вооруженного отряда. Затем этот титул заимствовали германские королевства, пришедшие на смену Римской империи, и постепенно так стали называть только вельмож высшего ранга (особенно во Франции, где это слово превратилось в due).
На Британских островах этот французский титул появился только в XIV в., когда его ввел английский король, пытавшийся одновременно стать и королем Франции.
Тем не менее этот анахронизм полезен. Несомненно, вожди кельтских племен носили некий кельтский титул, но зачем было его использовать? Этот титул был эквивалентен привычному «герцог», а поскольку кельты, изображенные в пьесе, говорят на языке современном Шекспиру, они могут пользоваться и современными Шекспиру титулами.
Корнуэлл (современный Корнуолл) и Альбани (Олбани), герцоги которых упомянуты в первой же реплике пьесы, соответствуют описанному времени, так как обе области Британии были важными местами проживания кельтов.
Кельты, шаг за шагом отступавшие на запад под давлением саксов с востока, в конце концов были вытеснены на два западных полуострова, Уэльский и Корнуэлльский (которые иногда называют Северным и Южным Уэльсом соответственно).
Корнуэлльский полуостров постепенно сужается и имеет форму рога с длинным мысом, уходящим в море. По-кельтски рог — corn, поэтому слово «Корнуолл» может означать «рогообразный Уэльс».
Когда значение этого слова со временем забылось, мифотворцы придумали героя по имени Кориней (Corineus), который якобы завоевал этот полуостров, убив гиганта; в честь этого героя будто бы и назвали данное место.
В Корнуэлле, меньшем по площади и более узком, чем Уэльс, кельты не могли успешно сопротивляться англичанам. В 815 г. последний тамошний оплот кельтов захватил Эгберт, саксонский король Уэссекса.
Но как быть с Альбани? Это слово происходит от латинского «альба» (белая); иногда так называют высокогорные районы, потому что снеговые шапки на вершинах гор не тают даже летом.
Известно, что Албанией древние римляне называли восточную оконечность Кавказских гор, выходящую к Каспийскому морю.
Можно привести и другой пример: горную часть Балкан, находящуюся напротив каблука «итальянского сапога» и известную древним грекам как Эпир, англоязычные народы и по сей день называют Албанией. Теперь это независимое государство, которое местные жители называют Шкиперия.
Наконец, высокогорный район северной Шотландии (остающийся кельтским и по сей день) в древности также именовался Албанией; это название иногда употребляют и сейчас в качестве поэтического эпитета. Холиншед указывает, что Албания включала не только шотландское высокогорье (Хайленд), но все земли к северу от реки Хамбер; это может означать, что «Альбани» включала в себя северную Англию и всю Шотландию (хотя, конечно, во времена короля Лира слов «Англия» и «Шотландия» попросту не существовало).
Человека, который произносит первые слова пьесы, зовут граф Кент (точнее, «эрл». Этот титул саксонского происхождения; в Англии он оставался высшим до введения заимствованного у французов титула «дьюк» — герцог). Кентом называется юго-восточная оконечность Англии. Поскольку этот регион расположен ближе всего к континенту, ему чаще грозили иноземные нашествия. Когда там высадились древние римляне, они назвали его Канциум (Cantium, по имени проживавшего там племени). У англичан оно превратилось в Кент (Kent), но в названии древнего города Кентербери (Canterbury), расположенного в этих местах, сохранилась более древняя форма этого наименования.
Настоящие имена герцогов Альбанского и Корнуэлльского в пьесе не приводятся; каждого называют только по титулу. Согласно Холиншеду, герцога Альбанского звали Маглан (Maglanus), а герцога Корнуэлльского — Хеннин (Henninus). Имя графа Кента тоже не приводится, но этот персонаж полностью придуман Шекспиром, и у Холиншеда такого героя нет.
«Перед разделом королевства…»
Видимо, вопрос о том, какой из герцогов больше по душе королю, имеет принципиальное значение. Тот, к кому обращается граф Кент, отвечает:
Но теперь, перед разделом королевства, стало неясно, кого он любит больше.
Акт I, сцена 1, строки 3–5
Выясняется, что герцоги — наследники короля, поэтому отношение к ним Лира очень важно.
Человека, к которому обращается Кент, зовут граф Глостерский (или просто Глостер). В дошекспировском варианте пьесы о короле Лире такого героя нет, но у Шекспира он играет очень важную роль. На создание сюжетного хода, связанного с Глостером, Шекспир вдохновил эпизод из «Аркадии» — пасторального романа, написанного в 1581 г. английским поэтом сэром Филипом Сидни. События, изложенные Сидни (чересчур подробно и, на современный вкус, скучно), происходят в Малой Азии; при этом упоминаются такие области, как Галатия, Пафлагония и Фригия.
Шекспир переносит действие в доримскую Британию и таким образом подкрепляет сюжет о короле Лире.
Но почему Шекспир называет этого человека именно графом Глостером, если у Сидни его прототип — король Пафлагонии? Конечно, спросить самого Шекспира нельзя, поэтому попробуем пофантазировать.
Первым историческим графом Глостером был Роберт, сын короля Генриха I Английского. Он жил с 1090 по 1145 г. и сыграл важную роль в гражданской войне, начавшейся после смерти Генриха I. Глостер был главным сторонником дочери Генриха Матильды и оспаривал права на трон племянника покойного короля Стефана.
Но если Роберт Глостер сам был сыном Генриха, почему он не занял место покойного отца? Дело в том, что он был незаконным сыном, а потому не имел права унаследовать трон. Сюжет Глостера тесно связан с темой незаконных сыновей; возможно, именно поэтому Шекспир и вспомнил имя «граф Глостер».
«У меня есть законный сын…»
Речь о незаконных сыновьях заходит тут же. Глостера сопровождает юноша; выясняется, что это его внебрачный сын Эдмунд. Он вернулся из-за границы (где, видимо, учился; во всяком случае, во времена Шекспира юноши из благородных семейств получали образование только на континенте). Глостер представляет сына Кенту и произносит несколько довольно грубых шуток о незаконном происхождении Эдмунда.
Хотя грубость, похоже, не свойственна характеру Глостера (который раскроется позже), однако в этой пьесе столько действующих лиц, что для развития сюжета необходимо сразу сообщить об отношениях Эдмунда с отцом.
Глостер продолжает:
У меня есть законный сын, сэр, на год с чем-то старше этого…
Акт I, сцена 1, строки 19–20
Этот старший и законный сын (отцовский наследник по всем статьям), которого зовут Эдгар, появится впоследствии. Их имена для доримской Британии являются анахронизмами. Как Эдмунд, так и Эдгар — имена не кельтского, а саксонского происхождения. Однако во времена Шекспира саксонские имена уже казались достаточно архаичными, чтобы придать «Королю Лиру» налет древности, так что разница между кельтскими и саксонскими именами для публики значения не имела (как и в наше время).
«…За королем Французским, Глостер, и герцогом Бургундским»
На сцене появляются король Лир и весь его двор. Здесь герцоги Альбанский и Корнуэлльский, которых упомянул Кент. Атакже три дочери Лира. По старшинству это Гонерилья, Регана и Корделия. (У Холиншеда старшую дочь зовут Гонорилла, а младшую — Кордеилла.)
Сыновей у Лира нет, поэтому он собирается сделать своими наследницами дочерей. Поскольку герцог Альбанский женат на Гонерилье, а герцог Корнуэлльский на Регане, они от этого решения выигрывают.
Корделия не замужем, но на ее руку претендуют сразу два жениха. Властный Лир, входя, упоминает их и говорит Глостеру, щелкая пальцами:
Сходи за королем Французским, Глостер,
И герцогом Бургундским.
Акт I, сцена 1, строки 35–36
Конечно, во времена доримской Англии ни Франции, ни Бургундии еще не существовало. Области, впоследствии получившие эти названия, тогда назывались Галлией. Действительно, Холиншед в своих «Хрониках» указывает единственного жениха, Аганиппа, «одного из вождей Галлии (которая теперь называется Францией)». Кроме того, он сообщает, что в тогдашней Галлии было двенадцать вождей.
Это похоже на правду. Галлия была разделена на территории, принадлежавшие отдельным племенам, а сами галлы были такими же кельтами, как и бритты, поэтому их языки не слишком отличались друг от друга.
Однако Шекспир отказывается усложнять рассказ описанием галльских племен, неизвестных публике. Ему легче говорить о Франции.
Что же касается Бургундии, то это обширная область на востоке Франции, в XIV и XV вв. полунезависимая и управлявшаяся герцогами, отпрысками французской царствующей династии. Бургундия играла важную роль в войнах XV в. между Англией и Францией. Хотя в 1477 г. Бургундия окончательно вошла в состав Франции, память о ней в Англии была свежа, так что Шекспир мог свободно использовать этот титул.
«…Мы разделили край наш на три части»
Наконец Лир излагает свой план. Он состарился и хочет отдохнуть от государственных обязанностей. Король говорит:
Узнайте все:
Мы разделили край наш на три части.
Ярмо забот мы с наших дряхлых плеч
Хотим переложить на молодые
И доплестись до гроба налегке.
Акт I, сцена 1, строки 39–43
Короче говоря, Лир отрекается от престола, чтобы в покое и довольстве провести остаток дня.
Сознательное и добровольное отречение от престола под предлогом, что король хочет отдохнуть от государственных дел, в высшей степени необычно. Подавляющее большинство монархов цепляется за власть до последнего вздоха, несмотря на возраст, усталость и сложность своих обязанностей.
Одним из немногих, кто добровольно решился на такой поступок, был Айн, король западных саксов. В 726 г. он отрекся от престола ради того, чтобы посвятить остаток дней религии. Айн начал с паломничества в Рим, но, увы, годы взяли свое, и он умер, не добравшись до цели. Возможно, это отречение и заставило историка Уильяма Кэмдена приписать легенду о Лире именно Айну.
В истории можно найти еще два знаменитых добровольных отречения от престола. В 305 г. н. э. всемогущий римский император Диоклетиан, успешно правивший государством в течение двадцати одного года, отрекся от престола и счастливо прожил последние восемь лет как частное лицо. А в 1554 г. император Священной Римской империи Карл V, самый могущественный правитель в христианской Европе, после тридцати пяти лет правления разделил свою империю и ушел в монастырь, где мирно прожил остаток жизни.
Возможно, пример Карла V, все еще свежий в памяти людей, сделал правдоподобнее легенду о Лире. Без этого пьесу обвинили бы в отрыве от реальности. (У Холиншеда Лир вовсе не отрекается от престола, а просто подготавливает раздел королевства после своей смерти; но у его зятьев не хватает терпения дождаться естественного конца.)
«…И тайнами Гекаты…»
В этот момент Лир внезапно решает перед объявлением о разделе королевства потребовать у дочерей публичного признания в любви к нему. Это довольно типично для старого короля, много лет слышавшего угодливые речи, но так и не насытившегося лестью. Лир обожает славословие, связанное с королевской властью, и выражает это пристрастие так откровенно, что невольно изумляешься, как он решился расстаться со своим положением. Одного этого пристрастия достаточно, чтобы понять: дело кончится катастрофой.
Гонерилья и Регана охотно включаются в игру, красноречиво признаваясь отцу в своей любви, и Лир чувствует удовлетворение.
Но Корделия, младшая дочь, на это не способна. Она не может принудить себя к унизительной лести. Девушка пытается уклониться от ответа, но, когда ее загоняют в угол, говорит, что любит Лира так, как дочери положено любить отца. Однако впавшему в детство Лиру хочется другого; гнев вспыхивает внезапно и приводит к характерному для него эмоциональному взрыву. Король полностью лишает Корделию наследства:
Священным светом солнца,
И тайнами Гекаты, тьмой ночной,
И звездами, благодаря которым
Родимся мы и жить перестаем,
Клянусь, что всенародно отрекаюсь
От близости, отеческих забот
И кровного родства с тобой.
Акт I, сцена 1, строки 111–115
Шекспир избегает анахронизма и не говорит в пьесе о христианстве, однако использовать кельтскую мифологию он тоже не может. Римляне успешно стерли с лица земли друидов, кельтских священнослужителей, под тем предлогом, что религия кельтов темна и служит злым силам. (Конечно, настоящая причина заключалась в том, что друиды были организаторами национального сопротивления римлянам.) А то немногое, что осталось от римлян, позднее успешно выкорчевали христиане.
В результате нам совершенно неизвестны верования друидов; есть только впечатление (возможно, ошибочное), что их обряды были отвратительные и кровавые.
Шекспир ограничивается тем, что заставляет Лира взывать к небесным божествам, придуманным самим драматургом. Например, его упоминание о Гекате, связанной с подземным царством, ассоциируется с представлением о мрачных аспектах обрядов друидов.
«Варвар скиф…»
Раздражение Лира доходит до крайних пределов. Он говорит:
Грубый скиф
Или дикарь, который пожирает
Свое потомство, будут мне милей,
Чем ты, былая дочь.
Акт I, сцена 1, строки 118–122
Лир имеет в виду родителей, которые поедают своих детей («пожирают свое потомство»); но вскоре он получит возможность говорить о детях, поедающих своих родителей. Король упоминает скифов, которые во времена древних греков считались воплощением варварства.
Однако в предполагаемую эпоху короля Лира скифы еще не перекочевали на территории к северу от Черного моря; это произошло минимум через сто лет. Кроме того, даже после появления на этих землях они были точно такими же варварами, как и сами бритты в то время.
«…Меж драконом и яростью его»
Корделия, на которую обрушиваются громы и молнии, молчит, но прямой и честный Кент пытается вмешаться. Охваченный гневом тиран тут же властно обрывает его:
Ни слова, Кент! Не суйся меж драконом
И яростью его.
Акт I, сцена 1, строки 123–124
Это действительно кельтский образ. Ранние кельтские племена, жившие в Британии, изображали дракона на знаменах, с которыми они шли в бой. Военного вождя называли Пендрагоном («Головой дракона»), потому что он шел во главе тех, кто нес стяг с драконом. Этот титул носило несколько кельтских королей, упоминаемых в древних легендах; самый известный из них Утер Пендрагон, отец короля Артура.
В данном случае Лир упоминает дракона как символ своего королевского положения.
«Аполлон — свидетель…»
В гневе Лир делит часть, предназначенную Корделии, между Гонерильей и Реганой. Кент снова пытается вмешаться и стоит на своем даже после того, как Лир грозит ему суровым наказанием и начинает клясться богами. Кент тут же парирует:
Да, Аполлон —
Свидетель, что напрасно ты клянешься.
Акт I, сцена 1, строки 162–163
Конечно, римские боги в доримской Британии такой же анахронизм, как и христианский бог, но разве у Шекспира был другой выход? Единственными «фальшивыми богами», известными публике (не считая идолов, упоминаемых в Библии), были только римские. Позже в пьесе клянутся Юпитером и Юноной.
«…Плохо владел собой»
Лир упрямо ничего не желает слушать. Он прогоняет честного Кента и, продолжая оскорблять лишенную приданого Корделию, предлагает ее в жены бургундскому и французскому королям. Бургундец отказывается, но француз берет Корделию замуж по любви.
Последние детали соглашения уточнены. Лир отрекается от власти, но сохраняет за собой титул короля и сотню рыцарей в качестве личной свиты. Он собирается жить у дочерей по очереди, проводя у каждой месяц.
Присутствующие расходятся; оставшиеся на сцене старшие дочери Гонерилья и Регана начинают обсуждать ситуацию. Этим женщинам можно посочувствовать. До сих пор у нас не было возможности оценить их по достоинству. Да, конечно, они лицемерили, высказывая любовь к отцу, но Лир сам принудил их к этому. С какой стати им было разделять судьбу Корделии?
Более того, теперь им предстоит иметь дело с выжившим из ума старым королем, который всегда был тираном, а теперь, вероятно, впал в старческое слабоумие. Гонерилья говорит:
Видишь, как он взбалмошен!
Акт I, сцена 1, строка 290
Регана соглашается:
Это у него от возраста. Хотя он и раньше плохо владел собой.
Акт I, сцена 1, строки 295–296
Иными словами, даже тогда, когда король был вполне разумен, под влиянием лести он искренне считал себя мудрым и предусмотрительным правителем. (Скоро настанет время, когда он поймет, что жестоко ошибался, и получит возможность исправить эту ошибку.)
«Ты, Природа…»
Действие перемещается в замок Глостера, местонахождение которого также не указано. Это мог быть город Глостер, расположенный в 100 милях (160 км) к западу от Лондона. Однако использование этого названия было бы анахронизмом, потому что Глостер был основан только при римлянах, во время правления императора Нервы (около 97 г. н. э.).
Бастард Эдмунд держит в руках письмо и говорит:
Природа, ты моя богиня! В жизни
Я лишь тебе послушен.
Акт I, сцена 2, строки 1–2
Во времена Шекспира была распространена идея, что под влиянием цивилизации изменилось качество человеческой жизни. В «естественном состоянии» люди жили, руководствуясь не законом, а своими желаниями и потребностями, и оставались дикарями. Напротив, развитие общества предусматривало создание правил, которые должны были защитить людей от эгоистичных желаний других. sЭтa точка зрения была наиболее четко выражена в книге «Левиафан» английского философа Томаса Гоббса, опубликованной в 1651 г., через поколение после смерти Шекспира.
(Однако существовал и противоположный взгляд. кое-кто доказывал, что человек был счастлив именно в «естественном состоянии». Только с развитием общества люди начали стремиться к власти, высокому положению, богатству и господству над себе подобными. Впрочем, такая точка зрения не имела широкого распространения вплоть до XVIII в., когда ее наиболее красноречиво высказал французский философ Жан Жак Руссо в трактате «Общественный договор», опубликованном в 1762 г.)
Объявляя своей богиней Природу, Эдмунд отрекается от всех ограничений, налагаемых обществом. В эти ограничения входят законы, устанавливающие различия между законными и незаконными детьми, а также между старшими и младшими сыновьями. Прав тот, кто сильнее, а потому Эдмунд стремится унаследовать земли и титулы по закону природы, согласно которому все наследует сильнейший и умнейший. Эдмунд уже придумал, как этого добиться.
«Эти недавние затмения…»
Входит Глостер, расстроенный и потрясенный событиями при дворе. Он сразу замечает письмо, которое Эдмунд намеренно неловко пытается спрятать. Глостер требует отдать ему письмо. Выясняется, что оно от Эдгара (законного сына). Эдгар завуалированно (но вполне ясно) предлагает Эдмунду вместе убить отца и разделить наследство, не дожидаясь смерти родителя.
Публика знает, что письмо подложное и Эдгар не виноват, но Глостеру это неизвестно.
Глостер, не желающий верить в виновность Эдгара (он не так чудовищно скор на гнев, как Лир), просит Эдмунда придумать, каким способом подтвердить преступные намерения единокровного брата, и мрачно бормочет себе под нос:
Вот они, эти недавние затмения, солнечное и лунное! Они не предвещают ничего хорошего.
Акт I, сцена 2, строки 112-+-113
В этой реплике отражена вера древних в то, что всякое отклонение от нормы, происходящее в небесах, представляет божественное знамение и сулит катастрофы.
Однако у этой фразы есть еще одно значение: она содержит намек на событие, происшедшее во время написания пьесы.
Считается, что премьера «Короля Лира» состоялась 26 декабря 1606 г.; следовательно, сама пьеса была написана раньше. В сентябре предыдущего, 1605 г. состоялось затмение Луны, а в октябре — наблюдаемое в Англии затмение Солнца. Вскоре из печати вышла брошюра, в которой утверждалось, что эти явления приведут к грозным последствиям.
Похоже, что Шекспир приступил к пьесе в начале 1606 г. и у него было время вставить в речь Глостера фразу, являющуюся откликом на актуальное событие. Глостер перечисляет ужасы, которых следует ждать от затмений; возможно, Шекспир заимствовал их из указанной брошюры.
«…Под созвездием Дракона»
Глостер уходит, и Эдмунд насмешливо комментирует речь своего отца. Сам он напрочь отвергает астрологию и возможность влияния небесных светил на человека. Может быть, Шекспир хотел таким образом заклеймить Эдмунда как циника и атеиста, но времена изменились; современная публика от души одобряет слова Эдмунда, красноречиво обличающего лженауку.
Эдмунд начинает:
Как это глупо! Когда мы сами портим и коверкаем себе жизнь, обожравшись благополучием, мы приписываем наши несчастья Солнцу, Луне и звездам.
Акт 1, сцена 2, строки 128–131
Он приводит характерный пример, насмехаясь над астрологическими прогнозами:
Отец проказничал с матерью под созвездием Дракона. Я родился на свет под знаком Большой Медведицы. Отсюда следует, что я должен быть груб и развратен. Какой вздор! Я то, что я есть, и был бы тем же самым, если бы самая целомудренная звезда мерцала над моей колыбелью.
Акт I, сцена 2, строки 139–144
Созвездие Дракона[1] представляет собой спираль относительно ярких звезд неподалеку от небесного северного полюса. Большая Медведица также находится рядом с этим полюсом; у американцев она известна под названием Большой Ковш.
Астрологического значения эти созвездия не имеют, поскольку не входят в зодиак, а орбиты Солнца, Луны и планет проходят именно через знаки зодиака. Однако Эдмунду нет до этого дела; у него своя логика. Выражение «Хвост Дракона» дерзко указывает на обстоятельства отцовских «проказ», а «Большая Медведица» — на грубую и дикую медвежью натуру.
«…Тома из Бедлама»
Появляется Эдгар, законный сын Глостера, единокровный брат Эдмунда, и Эдмунд готовится сыграть новую роль. Он говорит:
Напущу на себя грусть вроде полоумного Тома из Бедлама.
Акт I, сцена 2, строки 146–147
Начнем с того, что Бедлам — искаженное Бетлехем (Вифлеем). В 1402 г. в Лондоне открылась больница Святой Марий Вифлеемской, предназначенная для лечения душевнобольных. Она была достаточно известна; в результате возник обычай называть любого душевнобольного Томом из Бетлехема, а в просторечии — из Бедлама.
До разработки современных программ исцеления душевнобольных лечебница была забита больными, издававшими страшные крики и вопли, поэтому словом «бедлам» начали называть любую сцену, при которой разносятся дикие вопли.
Том — одно из самых распространенных английских имен, поэтому оно часто использовалось (и используется до сих пор) для обозначения понятий, имеющих отношение ко многим людям, — например, «Том, Дик и Гарри», «Томми Аткинс» (безымянный солдат) и даже «томкэт» (кот-самец).
По какой-то причине Томами называли мужчин с невысокими умственными способностями; существовало выражение «Тот fool» (Том — дурак), от которого возникли существительные «tomfoolery» (дурачество, паясничанье) и «tommyrot» (дикая чушь, вздор). То же самое можно было сказать и о безумном; поэтому человека, который не настолько буйный, чтобы держать его в сумасшедшем доме, или того, кто отпущен оттуда, так как не представляет опасности для общества, и называли «Томом из Бедлама».
То, что при появлении Эдгара Эдмунд использует выражение «Том из Бедлама», становится драматическим предсказанием будущих событий. Это будущее начинает сбываться, когда Эдмунд убеждает наивного Эдгара, что их отец Глостер сердится на него. Эдгар, сбитый с т0лку неожиданным поворотом событий, дает убедить себя, что он должен постоянно носить оружие ради собственной безопасности.
«…Его шута?»
Король Лир проводит месяц у старшей дочери Гонерильи, во дворце ее мужа герцога Альбанского (местонахождение дворца также неизвестно). Как и подозревали дочери, старик расстался с королевским титулом, но сохранил прежнее высокомерие.
Подобострастный слуга Освальд жалуется Гонерилье на короля (видимо, уже не в первый раз). Гонерилья говорит:
Правда ли, что отец прибил моего придворного за то, что тот выругал его шута?
Акт I, сцена 3, строки 1–2
Должность придворного шута (или дурака) типична для средневековой Западной Европы и возникла благодаря отношению ранних христиан к безумным. В языческие времена безумие считали результатом воздействия на человека некоей божественной силы, поэтому к таким людям относились с почтением и суеверным страхом (пример подобного отношения можно найти в «Гамлете»).
Напротив, ранние христиане (частично благодаря новозаветным легендам об «обуянных бесами») считали, что безумные наказаны болезнью за собственные грехи. Если выходки умалишенных не вызывали страха или отвращения, то их считали просто забавными. При Шекспире и долго после него любимым развлечением лондонцев было посещение Бедлама, где можно было вдоволь посмеяться над сумасшедшими. Примерно так же мы сегодня ходим в зоопарк; разница лишь в том, что с животными обращаются намного лучше и относятся к ним с большей симпатией, чем раньше относились к душевнобольным.
Если умалишенный действительно был безопасен и казался забавным (например, умел говорить смешные «глупости»), его могла взять в свой дом семья достаточно обеспеченная, чтобы прокормить «лишний рот». Поэтому смекалистый, но бедный человек понимал: если притвориться слегка тронутым и при этом проявить немного остроумия, то можно неплохо устроиться.
После этого шут стал обычной фигурой при дворе, где он заменял современные развлекательные телепередачи: исполнял комические куплеты и танцы, отпускал реплики, устраивал зрелища и так далее. Конечно, присутствие шута в доримской Англии анахронизм, но шекспировскую публику это не волновало. При Шекспире придворные шуты процветали; они исчезли лишь лет через тридцать после его смерти.
Естественно, шуту сходило с рук то, что другому не спустили бы. Притворись безумным и пользуясь защитой высокопоставленного покровителя, шут позволял себе насмехаться над спесивыми вельможами и епископами и безнаказанно прикасаться к «священным коровам».
Подобный шут (который только притворялся ненормальным, а в действительности, возможно, был самым умным при дворе) часто поддавался искушению поиздеваться над придворными болванами, а если эти болваны не обладали чувством юмора (как часто случается), то они могли испытывать лютую ненависть к такому человеку.
Как выясняется, Гонерилья сама недолюбливает шута и возмущена поведением отца. И все же мы еще сочувствуем ей. Разделению власти всегда сопутствуют трудности, а со строптивым отцом трудно иметь дело.
Гонерилья решает поставить отца на место и приказывает Освальду сбить спесь с короля. Более того, она хочет посоветоваться с Реганой и выступить против капризного старика единым фронтом.
«…Вот мой колпак»
Граф Кент, изгнанный Лиром за защиту Корделии, возвращается переодетым и нанимается на службу к Лиру. Лир не узнает его, но высоко ценит то, как Кент расправляется с Освальдом, когда тот пытается выполнить приказ Гонерильи. В этой сцене король действует как типичный тиран — дерзко, высокомерно и необдуманно. Пока отношение дочерей к Лиру можно оправдать.
Когда Лир нанимает Кента и дает ему плату вперед, входит шут и говорит:
Я тоже найму его. Вот тебе моя шапка, носи ее. (Протягивает Кенту свой дурацкий колпак.)
Акт I, сцена 4, строка 97
«Дипломированные» шуты носили специальный костюм, самой заметной частью которого был «дурацкий колпак» — красный головной убор, сшитый в виде гребешка петуха с зубцами. Действительно, петух — безмозглое создание, исполненное глупой спеси и издающее бессмысленные звуки, так что между шутом и петухом много общего.
Поэтому головной убор шута назывался coxcomb (петушиный гребень). Со временем так стали называть не только дурацкий головной убор, но и самого дурака. Петушиный гребень — это любой глупый человек, в особенности тщеславный и напыщенный.
Однако шут предлагает Кенту свой дурацкий колпак не просто так. Он не только насмехается над предстоящей службой Кента, но и опасается за будущее короля. Это видно из его следующей реплики:
Служить ему можно только в дурацком колпаке.
Акт I, сцена 4, строки 105–106
Шут (то есть дурак) на самом деле умен и понимает, что в нынешнем положении Лир не сможет достойно вознаградить своего сторонника, потому что теперь, когда король отдал свое королевство, у него больше ничего не осталось. Сам Лир пока еще этого не осознает.
«…Один в пестром…»
Костюм придворного шута выполнял две функции. Во-первых, он должен был сам по себе вызывать смех и облегчать задачу шута. Во-вторых, он сообщал о предназначении шута и показывал всем, что этот человек обладает особыми привилегиями.
Конечно, костюм, который должен был немедленно привлечь внимание, выглядел необычно. В дополнение к дурацкому колпаку шут носил костюм, сшитый из разноцветных лоскутов сукна. Он назывался motley (буквально: «смесь, мешанина»); впоследствии тем же словом стали называть и самого шута.
Шут использует это слово в маленьком импровизированном стихотворении, где решение Лира разделить свое королевство называется глупостью. (Это его единственная тема; погребальный колокольный звон на одной ноте.)
Он говорит, что дураки есть добрые («сладкие») и злые («горькие»). К первым шут относит Лира, а ко вторым — себя:
Я злой дурак — и в знак
Того ношу колпак,
А глупость добряка
Видна издалека.
Акт I, сцена 4, строки 148–151
Нахмурившийся Лир требует уточнить, кого шут называет дураком. Шут саркастически отвечает:
Остальные титулы ты роздал. А это — природный.
Акт I, сцена 4, строки 153–154
После чего Кент уныло говорит:
Это совсем не так глупо, милорд.
Акт I, сцена 4, строка 155
Конечно, в этом заключается величайшая тайна хорошего шута: он вовсе не дурак.
«Эпикурейство и похоть…»
Входит Гонерилья, разгневанная обращением с ее слугой Освальдом. Она бранит Лира с той резкостью, которой можно ожидать от дочери старого тирана, и не проявляет к родителю ни малейшего почтения. Гонерилья называет рыцарей, сопровождающих короля, шайкой забулдыг и говорит:
Бедовый и отчаянный народ,
Благодаря которым этот замок
Похож на балаган или кабак.
Акт I, сцена 4, строки 249–252[2]
Эпикурейство — учение древнегреческого философа Эпикура, как бы оправдывающее потворство своим желаниям.
Конечно, у Гонерильи есть на это причины. Несомненно, сотней рыцарей, подчиняющихся только королю, управлять трудно, особенно если надменный старый король всегда оправдывает их. Выдает Гонерилью не то, что она говорит, а ее грубость и жестокость.
«…Я неповинен»
Входит герцог Альбанский, муж Гонерильи. Видно, что он сбит с толку. Герцог не понимает, из-за чего возникла ссора. Этот мягкий человек не знает, как себя вести. Увидев разгневанного Лира, он оправдывается:
Милорд, в чем суть? Я ничего не знаю
И неповинен.
Акт I, сцена 4, строки 280–281
Характер, которым Шекспир наделяет герцога Альбанского, не похож на изображенный Холиншедом. В «Хрониках» мужья дочерей одинаково противостоят Лиру и в конце концов оба терпят поражение от французского войска.
Однако Шекспир в характерном для него стиле не желает отдать победу французам, предпочитая воспользоваться с этой целью кельтским героем. Оба герцога одинаково подходят для этой роли, но Шекспир выбирает Альбанского; для этого у него есть свои причины.
Поскольку Альбани (Олбани) включает в себя шотландское Высокогорье, сначала этот титул был шотландским. Первым герцогом Альбанским стал Роберт Стюарт, регент Шотландии, получивший этот титул в 1398 г.
Во времена Шекспира титул герцога Альбанского принадлежал Якову VI Шотландскому, который в 1600 г. передал его своему малолетнему сыну Карлу. В 1603 г. Яков VI стал королем Великобритании Яковом I; таким образом, во времена Шекспира этот титул принадлежал сначала правящему королю, а затем — одному из принцев.
Естественно, Шекспир не мог наградить таким титулом злодея. Если бы пьеса базировалась на исторических фактах, у него были бы связаны руки, но, поскольку речь идет о событиях легендарных, Шекспир сделал герцога Альбанского не отрицательным, а положительным героем, за что король Яков наверняка остался ему благодарен.
Зато герцог Корнуэлльский, которому приходится расплачиваться за двоих, становится злодеем вдвойне. Впрочем, во времена Шекспира такого герцога не существовало, так что стесняться было некого.
(В 1660 г. титул герцога Альбанского перешел к младшему внуку Якова I, позже правившему под именем Якова II. Этот молодой человек был одновременно герцогом Йоркским. Когда флот под его командованием захватил голландскую колонию Новый Амстердам, ее переименовали в его честь в Нью-Йорк; по той же причине Форт-Ориндж, находящийся выше по течению реки Гудзон, получил новое название — Олбани (Альбани).)
«Острей зубов змеи…»
Возможно, гнев Гонерильи чрезмерен, но реакция Лира намного сильнее. Ничем не сдерживаемая гордость тирана вырывается наружу: он тут же проклинает дочь, не жалея при этом яда. Кульминации проклятия достигают в эпизоде, который обогатил английский язык одним из самых известных выражений Шекспира. Лир желает своей старшей дочери остаться бесплодной.
А если ей судьба иметь дитя,
Пусть будет этот плод ей вечной мукой,
Избороздит морщинами ей лоб
И щеки в юности разъест слезами.
В ничто и в безнадежность обрати
Все, что на детище она потратит, —
Ее тревоги, страхи и труды,
Чтобы она могла понять, насколько
Больней, чем быть укушенным змеей,
Иметь неблагодарного ребенка!
Акт I, сцена 4, строки 288–296[3]
Отцовское проклятие — страшная штука, особенно для тогдашней публики, которая еще верила в магическую силу подобных заклинаний. Да, Гонерилья проявила неуважение к отцу, но реакция Лира неадекватна вине дочери. В конце концов, до этого момента у него не было повода жаловаться на Гонерилью.
Таким образом, если беспристрастно взвесить все предыдущие события, то чаша весов склонится не в пользу Лира.
«…Скорее плут…»
Взбесившийся от ярости Лир готовится переехать к Регане. Тем временем Гонерилья резко говорит испуганному шуту, чувствуя его неодобрение:
А ты — скорее плут, чем шут, — живей
Ступай за господином.
Акт I, сцена 4, строка 321
Английское слово «knave» (плут) — производное от немецкого Knabe (мальчик), оно долго имело то же значение. Затем так стали называть молодого слугу, а еще позже благодаря убеждению высших классов в том, что все слуги — бессовестные мошенники и пройдохи, оно стало означать «хитрец, ловкий обманщик».
Фраза «скорее плут, чем шут» стала поговоркой благодаря пьесе Шекспира. Пьеса отражает события, происшедшие задолго до появления римлян в Англии, однако очень похоже, что впервые это выражение встречается в письмах Цицерона.
«Семь звезд…»
Лир посылает Кента с письмом к Регане. Король уверен, что средняя дочь будет обращаться с ним лучше.
Напротив, Шут в глубине души уверен, что Регана ничем не лучше Гонерильи. Он пытается развлечь старого короля прибаутками, но Лир почти не слушает его. Он жалеет себя; хуже того, начинает подозревать, что дурно обошелся с Корделией.
Шут говорит:
Любопытна причина, по которой в семизвездье семь звезд, а не больше.
Акт I, сцена 5, строки 35–37
Семь звезд — это Плеяды, россыпь наиболее ярких звезд, видных невооруженным глазом. Согласно греческим мифам, Плеяды были семью сестрами, за которыми гнался охотник. Боги спасли девушек, превратив в голубок, а потом поместив их на небо.
В обычных условиях Лир позволил бы шуту, загадавшему эту замшелую загадку, одержать победу, но тут он рассеянно отвечает:
Потому что их не восемь?
Акт I, сцена 5, строка 38
Однако шута не так легко переспорить. Он сразу с горечью парирует:
Совершенно верно. Из тебя вышел бы хороший шут.
Акт I, сцена 5, строка 39
«Благородный герцог, мой господин»
Второй акт начинается в замке Глостера. Придворный Куран встречает Эдмунда и сообщает ему важную новость:
Только что я был у вашего отца с извещением, что герцог Корнуэлльский и герцогиня Регана предполагают пожаловать к нему сегодня вечером.
Акт II, сцена 1, строки 2–5
В пьесе ни слова не говорится о том, где пролегала географическая граница между Альбани и Корнуэллом. (В конце концов, эти подробности никак не связаны с сюжетом.) Поскольку Альбани — это северная часть острова, а Корнуэлл — юго-западная, можно предположить, что к Корнуэллу добавили современный Уэльс и юго-западную часть нынешней Англии, а к Альбани — ее северо-восточную часть.
Если так, то владения Глостера должны находиться на территории Корнуэлла. (Город Глостер лежит в 130 милях (208 км) от современной границы Корнуэлла — точнее, Корнуолла.) Это следует из реплики самого Глостера:
Мой господин
И покровитель, благородный герцог,
Нас посетит сегодня.
Акт II, сцена 1, строки 60–61
Конечно, в то время готовность в любой момент встретить суверена входила в обязанности вассала. Каким бы неожиданным и внезапным ни оказался визит, Глостер должен был считать, что ему оказали великую честь.
«По-видимому, будет война…»
У Курана есть и еще одна новость — точнее, слух, который он передает в форме вопроса:
Говорят, что, по-видимому, будет война между герцогами Корнуэлльским и Альбанским. Неужели не слышали?
Акт II, сцена 1, строки 11–12
Нет ничего удивительного, что разделившие между собой королевство позднее перессорились из-за дележа: каждый пытается получить как можно больше, а если удастся, то и все прибрать к рукам. Правильнее было бы сказать, что подобная развязка неизбежна.
Здесь содержится намек на то, что объединенного фронта против Лира (как у Холиншеда) не будет. Шекспир продолжает готовить для герцога Альбанского достойную роль.
Однако на быструю помощь со стороны мужа Гонерильи рассчитывать не приходится. Он не чета своей властной и решительной жене. Действительно, после ссоры между Лиром и Гонерильей герцог Альбанский пытался урезонить жену, но та бросила ему:
Довольно.
Акт I, сцена 4, строка 320
После этого герцогу Альбанскому пришлось умолкнуть. Не следует забывать, что половину королевства унаследовала именно Гонерилья. Альбанский получил ее только благодаря браку. Если можно так выразиться, он всего лишь принц-консорт и сознает определенную слабость своей позиции.
«…Передам тебе права…»
Эдмунд доволен приездом герцога Корнуэлльского и Реганы. Это позволит ему разоблачить «преступника» Эдгара в присутствии более важных персон, чем он рассчитывал.
По совету брата Эдгар не расстается с оружием. Когда Глостер едва не натыкается на них, Эдмунд настаивает на том, что Эдгар должен бежать, потому что его обвинили в измене герцогу Корнуэлльскому, и даже намекает на то, что неожиданный приезд Корнуэлльского связан именно с этим.
Он заставляет Эдгара вынуть меч и устроить притворный поединок, чтобы Эдмунда не обвинили в пособничестве брату.
Сбитый с толку и не понимающий происходящего Эдгар спасается бегством; оставшийся на сцене Эдмунд наносит себе рану, а затем обвиняет Эдгара в предательстве и в покушении на жизнь отца. Глостер верит ложному доносу без колебаний. Он даже приказывает отправить за Эдгаром погоню, схватить и казнить его. А Эдмунду он говорит:
Тебе же, мальчик мой, я передам
Права наследовать мои владенья.
Акт II, сцена 1, строки 85–87
Таким образом, первая цель Эдмунда достигнута; во всяком случае, Глостер пообещал оставить наследство именно ему. Однако вошедшему во вкус бастарду этого уже мало. Прибывшие герцог Корнуэлльский и Регана уже знают о «преступлении» и бегстве Эдгара. Корнуэлл говорит:
А вас, Эдмонд, чья преданность и доблесть
Так явно говорят здесь за себя,
Хотел бы я зачислить к нам на службу.
Акт II, сцена 1, строки 115–117
«С бунтарями…»
На самом деле герцог Корнуэлльский и Регана приехали к Глостеру, потому что узнали о конфликте Лира с Гонерильей и не хотят, чтобы старик доставлял им хлопоты.
Допустим, что Гонерилья и Регана являются соперницами и в конце концов перессорятся из-за границы между своими владениями, подтвердив таким образом слухи о «войне между герцогами Корнуэлльским и Альбанским». Однако несносный старый Лир их общий враг или как минимум общее затруднение, поэтому тут они союзницы.
Регана пытается извлечь пользу даже из происшествия с Эдгаром. Она говорит:
А не водил он дружбы с бунтарями
В отцовской свите?
Акт II, сцена 7, строки 96–97
Эдмунд тут же заверяет Регану, что так оно и есть, после чего у герцогини появляется еще один козырь, который при случае можно использовать против короля.
«…Спесивой куклы…»
На сцене появляется Кент с письмом, отправленным Лиром Регане. Одновременно прибывает Освальд с письмом Регане от Гонерильи. Кент, ненавидящий этого хлыща, бросается на него, почти с воодушевлением осыпая проклятиями, которые достигают высшей точки в тот момент, когда он говорит Освальду:
Подлец, мерзавец, блюдолиз. Низкий надутый дурак и прощелыга, вот ты кто.
Акт II, сцена 2, строки 20–22
Сбитый с толку Освальд пытается спастись от гнева Кента, но тот настаивает на поединке и кричит:
Вынимай меч, мошенник! При тебе письма против короля. Ты пособник этой спесивой куклы, строящей козни против своего царственного отца.
Акт II, сцена 2, строки 36–38[4]