Водка как вечный спутник русской души

Водка как вечный спутник русской души

Пьющие персонажи В. Шукшина по своей литературной природе восходят к художественным решениям Некрасова и Достоевского. Страдание становится единственной нормой существования русского «чудика», которого мучает «сволочь-маета»: «Случалось, выпивал... Пьяный начинал вдруг каяться в таких мерзких грехах, от которых и людям и себе потом становилось нехорошо. Один раз спьяну бился в милиции головой об стенку, на которой наклеены были всякие плакаты, ревел – оказывается: он и какой-то еще мужик, они вдвоем изобрели мощный двигатель величиной со спичечную коробку и чертежи передали американцам».

В XX веке миф о самом пьющем народе стойко закрепился за русскими. Фрейд и Ницше избирают героев Достоевского для иллюстраций к своим смелым теориям. Запад сталкивается с загадкой русской души, расхристанной, непричесанной, непонятно почему уверенной, что именно ей доверено расшифровать тайну отношений Бога и человека, саморазрушительной, не жалеющей ни себя, ни мира. Фрейдизм и ницшеанство дали описание явления, сделали его бесконечно интересным для разума и уха Запада, однако не смогли предложить объяснения природы широкой и загадочной русской натуры.

Сама русская культура часто удовлетворяется тем, что констатирует свою особую духовность. И неожиданно возникает прозрение: русский дух инаков потому, что пьян.

Запад бессознательно приходит к мысли, что природа русской души раскрывается в пьяной риторике. В нее включается и томление о величайших вопросах мира, и боль от созерцания человеческого несовершенства, и размах демонических натур, опрокидывающих навзничь все без исключения нормы. Бесконечный поиск переходит в сомнение, а затем в убежденность – и напрочь отвергает компромисс.

В XX веке даже пьяницам-персонажам Ремарка и Хемингуэя не приходит на ум оспорить у русских героев право называться самыми нетрезвыми.

Сама культура поддерживает и лелеет мифологию пьющего народа. Пьянство создает иллюзию освобождения, делает бесконечные проблемы относительными. Законы существования превращаются в набор ничтожных условностей, страхи отступают.

В знаменитом произведении Венедикта Ерофеева пьяный бред несет русского героя по реальности, условно названной «Москва – Петушки». Сама проблематика путешествия Ерофеева вроде бы понятна любой иноязычной культуре (пьют везде), однако для Запада остается непонятной нетрезвая риторика, рисующая в юродиво-покаянных интонациях Достоевского путь пьяной души по миру. Запад вновь и вновь пытается постигнуть странную русскую натуру, причудливость которой рождена, как выясняется, не любовью к водке, а страстью к словесному надрыву, выворачивающему душу наизнанку.