Глава III. Фасты жрецов

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава III. Фасты жрецов

О длиннокрылой, прекрасной

Луне расскажите мне,

Музы Сладкоречивые, в пенье

Искусные дочери Зевса!

Гомер

Каждый посетитель Палладинского холма — и житель столицы, и провинциал — знал, что нет среди небожителей существа могущественнее, чем Янус, «Привратник Двери небесной», «Ведающий круговращением Мира». Да и кто мог превзойти это божество по силе, если оно олицетворяло собою пространство — всю Вселенную, а через небесную гармонию ритмов ее движения — время, то главное, что определяло облик владыки Света. Только неотесанный варвар мог, занеси его беспутные ноги в храм на Палладинском холме, подивиться двуликости головы Януса: изваянный из белоснежного мрамора он, восседая на престоле из слоновой кости, с напряженной настороженностью взирал и на запад, и на восток, что позволяло ему знать отошедшее в прошлое и предвидеть грядущее. Если малосведущий в пантеоне римских богов провинциал вдруг осмелился бы, окажись он перед устрашающими взорами, робко полюбопытствовать у Януса:

— Ты нам скажи, почему из всех небожителей ты лишь

Видишь, что сзади тебя, видишь, что перед тобой?[11]

то немедленно получил бы от него краткий, по исчерпывающий ответ:

— Я, чтобы времени мне не терять головы поворотом,

Сразу на оба пути, не обернувшись, смотрю!

Знай дремучий невежда, что время это определялось прежде всего ликами привередливой Луны, он сообразил бы, почему Янус не может позволить себе терять мгновения даже на «головы поворот», а тем более на праздную болтовню. Ведь ему, при неусыпных наблюдениях за переменами лунного диска, приходилось одновременно сверять вид его с тем, каким он был месяцы назад, а главное, безошибочно предугадывать, в урочный ли час соизволит принять божественное ночное светило сначала вид полудиска, а затем и окружности, когда именно оно, состарившись, подойдет к моменту «смерти» около Солнца на востоке, а когда появится вновь из «небытия» на западе «золотым новорожденным теленком», серпом месяца. И если бы Янус ограничивался только присмотром за быстроногой Луной! Так нет же — он одновременно вынужден был соизмерять неровный месячный ритм ее бега с медлительными шагами Солнца и следить при этом за восходами и заходами звезд. Да и это бы куда ни шло, не доставляй ему хлопот «блуждающие звезды» — планеты. Ну о каком тут «головы повороте» Может идти речь, когда Янусу при такой беспокойной жизни впору было обзавестись еще парой ликов, чтобы, не косясь по сторонам, следить не только за востоком и западом, но также за севером и югом!

Если уж богу времени приходилось тяжело при наблюдениях за головоломными круговертями Мира, то каково же было понтификам, смиренным слугам в храме его, которые, даже облачась в достойные лишь их высокого сана священные одеяния, оставались все же обыкновенными (хотя и без особых способностей и познаний) людьми. И великий глава жреческого братства благочестивых прислужников Януса, сам многомудрый Pontifex maximus, был, увы, однолик, а значит, всего лишь двуглаз. Поскольку при столь серьезных делах, как наблюдения за сводом Неба с его многочисленными светлыми небожителями, эти обстоятельства не могли приниматься в расчет, то понтификам не оставалось ничего другого, как трудиться совместно. Но и тогда каждому приходилось быть начеку, постоянно тревожась, как бы не оставить без внимания какую-нибудь небесную «мелочь». Ведь она могла при определенных условиях, положим, при ожидании затмения, обернуться для жрецов губительными неприятностями — лишением сана и позорным изгнанием из почтенных рядов «избранных богом».

Стоит ли говорить, что наибольшие хлопоты доставляла понтификам желтовато-серебристая Луна. Ведь предсказать с должной точностью поведение ее необычайно трудно. Проще всего было, конечно, тем жрецам, кому Pontifex maximus поручал за особо зычный голос ежедневно объявлять о восхождении Солнца, начало седьмого часа дня — полдень, время заката дневного светила — начало ночи и, наконец, полночь, ее седьмой час. Последовательно отсчитывались также сначала 12 часов ночи, а затем 12 часов дня, что и исчерпывало сутки. Но кто мог все глаза проглядеть, так это жрецы — обладатели самого острого зрения и самые прилежные. Им доверялось улавливать «канун» — последний серп умирающей Луны, а затем самый важный в начале каждого месяца момент — первое появление в заранее известном месте и в окружении совершенно определенных звезд западной части небосклона молодого серпа, божественного знака рождения каждого из 12 (или 13) лунных месяцев года. Дело то было совсем не простое, если даже, положим, жрец точно знал, когда он видел в последний раз утром на востоке серп отошедшей в прошлое Луны, ее канун, или приближение «смерти», около места восхождения из-за горизонта Солнца, Серебристый рог Луны мог сверкнуть на западе уже через сутки. Но он мог вдруг задержаться еще на одни сутки, а то и еще на одни. Все это держало наблюдателя в нервном напряжении, ибо от того, когда происходило явление в небесах первого серпа и каким он при этом выглядел, худеньким или более полновесным, зависело многое: продолжительность месяца, а также длительность в сутках каждой из трех его частей, рубежи которых четко определяли священные фазы растущей Луны. Стоит ли говорить, что от момента появления нежного небесного младенца зависело объявление главного при начале месяца ритуального действа, которое призвано было облагодетельствовать милостями небожителей все последующие дни — жертвоприношения Юноне, великой богине, покровительствующей родам.

Наконец желанное явление народу Рима серпа Луны свершилось! После печального времени новолуния, таинственной невидимости Луны, наступали радостные календы, день торжественного ее возрождения. В это время жрец и должен был с энтузиазмом и громогласно возгласить священное: «Саlо!» — «Созываю!» То был призыв к народу собраться на площади и узнать сокровенное — каким будет грядущий месяц. От этого торжественного «Саlо!» происходит «календарь». Он определял строгие правила счисления времени, в частности, выделение суток, разделяющих почитаемые фазы растущей Луны. Итак, с провозглашением calo наступал новый месяц. И тут после ликующих приветствий и благодарений, которые сопровождали жертвоприношение той, что помогала самому Небу разрешаться от бремени, Pontifex maximus и его помощники приступали к обсуждению вида новорожденного. Итогом становился внушенный божественными замыслами Януса приговор — какой следует ожидать продолжительность каждого из последующих этапов жизни Луны в течение месяца, но при том принималось во внимание, что в ней будет два периода: счастливый и несчастливый. Первый из них, светлый, определялся двумя приятными этапами, когда шаловливое лунное дитя, набираясь сил и света, приобретало сначала вид полукруга, а затем, мужая и взрослея, достигало предельной зрелости — совершенного в округлости диска, царственно сияющего в ночи на фоне россыпей точечных звездных искр.

Ночь, когда Луна светила в половину своей силы, достигнув первой четверти, определялась как «nonus», «ноны», что означало «девять», а почему именно так и столько ли в действительности, разговор о том грядет. Задача жрецов храма Януса в день календ состояла в том, чтобы сначала определить, сколько суток разделяют момент первого явления серпа и время превращения его в полудиск, в ноны. Загвоздка тут заключалась в том, что этот детский и подростковый этапы счастливого периода жизни Луны обязательно должны были содержать нечетное, а значит, совершенное и благоприятное число дней, но отнюдь не десять, как можно подумать. Жрецам предстояло в сущности, установить лишь, в 5-е или 7-е число наступят эти ноны, а выбор той или другой даты определялся решением — коротким (29) или длинным (31 сутки) виделся понтификам наступивший месяц. К коротким они обычно причисляли, январь, апрель, июнь, август, сентябрь, ноябрь и декабрь, а к длинным — март, май, июль и октябрь. Только февраль был и тогда коротышкой, включая в себя, в отличие от других, четное (несовершенное) число дней — 28, но иногда намного больше, а почему — вопрос особый. Затем, когда проблема распределения дней по месяцам к общему удовлетворению решалась, Pontifex maximus определял, на какое число должно приходиться полнолуние.

Смысл определения четверти Луны как наступления нон (девяти) скрывался в том, что сам этот термин призван был напомнить и подсказать — до наступления полнолуния оставалось девять дней. Само же полнолуние называлось весьма примечательно — иды, что означало или «разделять» (iduare), или «Юпитер», но не исключено, что то и другое вместе. Первое заключало в себе многозначительный подтекст — как раз то самое разделение месяца на два главных периода: счастливые сутки непрестанного, до полнолуния, роста света ночного светила и несчастливые, когда оно медленно, вплоть до кануна, угасало, теряя свет. Иды полной Луны были днями самого лучезарного Юпитера. Вот почему с таким старанием жрецы раздумывали — на 13-е или 15-е число приурочить им жертвоприношение «Владыке Неба» и «Отцу дня», мудро разделившему месяц на светлую и темную половины? Впрочем, понтифики больше делали вид, что установление рубежа ид давалось им с муками. Ведь если уж знаешь день нон, то определить, когда будут иды, в действительности не составляло труда: 5-е число первых предопределяло выбор 13-го числа вторых, а 7-е соответственно — 15-го. Ноны, значит, наступали за восемь (по римскому счислению — за девять) суток до ид, после которых жрецам предстояло вести отсчет «мрачной» половины месяца, когда Луна «умирала». Для темной, траурной половины месяца культовые празднества не полагались, а значит, и определение их момента не требовалось. Да и то сказать — кому же придет на ум веселиться, когда Луна, страдая в небесах, отходит в небытие?

Все о предстоящем месяце, согласованное на совете жрецов в день календ, громогласно объявлялось собиравшимся на центральной площади города. Римляне узнавали тут, сколько продлится наступивший месяц, какое на сей раз количество дней отделят календы от нон, а ноны от ид и, наконец, долго ли придётся ожидать прихода календ очередного цикла жизни ночного светила. Каждый теперь знал, когда, сообразуясь с ликом Луны, следует приносить жертвы богам. Тому же, кто в последующие дни запамятует, достаточно было выйти в урочный час на ту же площадь и дождаться, когда жрец выкрикнет, какие именно наступают сутки. Примечательно, что отсчет их велся им в обратном порядке. Дежурный понтифик мог, положим, выкрикнуть: «Седьмой день перед нонами марта!» или затем, следующим вечером: «Шестой день перед нонами марта!», и так до тех пор, пока не объявлялся день самих нон. Столь же постепенно, уменьшая в должной последовательности номерной знак 8 дней, приближал время провозглашения ид.

Такая для кого-то, быть может, озадачивающая манера отсчета суток к некоему нулевому, а значит (как теперь при старте ракеты!), к особо величественному моменту отличалась между тем не сразу бросающейся в глаза значимостью. Эта манера счисления призвана была нацелить внимание на грандиозность предстоящего Появления в Небе Луны в виде полудиска или полного круга. Каждый римлянин должен был знать, сколько дней осталось до того момента, как на площади прозвучит волнующее, заветное: «No-nus!» или, того значительнее, «Idus!»

После овеянного именем Юпитера праздничного полнолуния ид наступали самые печальные из дней месяца — 16-е или 18-е сутки. Луна появлялась тогда в Небе со скорбной печатью смерти, то есть с признаком ущерба. С этого момента название текущего месяца более не слышалось на площади: понтифики, избегая, во имя благополучия людей, упоминать его в несчастливое время умирающей Луны, определяли только позиции дней (их порядковые, при том же обратном счете, номера), опять-таки не относительно предстоящей третьей четверти, кануна (последнего серпа), или новолуния (невидимости), как следовало бы ожидать, а обязательно по отношению к календам очередного месяца. Так, если дело происходило в марте, то после полнолуния на площади можно было, допустим, услышать выкрик: «Двенадцатый день перед календами!» или в следующий вечер: «Одиннадцатый день перед календами!». Всякий понимал, что упоминаются вновь нетерпеливо ожидаемые календы, но уже апреля. Теперь же идут сутки за сутками второй, «смеркающейся», несчастливой половины все того же месяца марта, которой, будь на то воля богов, лучше бы вовсе не было на свете, ибо вся она охватывала смертные часы Луны. Греки сумели с еще большей силой подчеркнуть свою неприязнь ко второй половине лунного месяца: до полнолуния, по мере роста Луны, дни нумеровали в прямом счете, а до появления первого серпа очередного месяца — в обратном, что при уменьшении «весомости» чисел как бы отражало тяжелую и медленную, день за днем поступь шагов смерти. И это напоминало о необходимости поостеречься в такое неблагоприятное время.

Стремление жрецов Януса приноровить течение времени к строго определенным фазам строптивой Луны, а по ходу дела подразделить месяц на удобные для счета малые календарные блоки нельзя не признать разумным. Четверть, полнолуние и народившийся серп для календ — вот то самое существенное, что постоянно держалось под неусыпным контролем понтификов, а в памяти народа закреплялось праздниками жертвоприношений соответствующим богам, лунная природа которых не может оспариваться. Вместе с тем понятно, что счисление времени по фазам Луны, которые могли отстоять одна от другой на неодинаковое число дней в разные месяцы, да еще непредсказуемо варьировать, предопределяло и непостоянство последующих. Точную продолжительность их можно было бы, пожалуй, рассчитать без особого труда, но это означало бы коренное изменение освященной веками и традицией манеры счета времени. И потому жрецам долго еще приходилось, присматриваясь к фазам Луны и предсказывая грядущее, то увеличивать длительность месяца, то уменьшать его, что делало службу времени в Риме делом нелегким. Учтем и то обстоятельство, что погода далеко не всегда способствовала прямым наблюдениям за Луной. Жрецы, правда, знали, что нужно предпринимать: они тогда просто объявляли, что иды текущего месяца предшествуют календам следующего на период в 17 дней (обстоятельство, предопределившее известную неприязнь пифагорейцев к 17 — дню ущерба ночного светила в лунном месячном цикле и количество суток, когда оно умирало, а затем пребывало в небытии).

Неточности, которые со временем становились очевидными, приходилось, корректируя календарь с реальными событиями в жизни светил, исправлять, уменьшая или, напротив, увеличивая продолжительность месяцев. Дело осложнялось порой тем, что на Pontifex maximus оказывали нажим политики, консулы и полководцы, желавшие, чтобы важные для них дела совершались в благоприятное время. Все это вместе взятое приводило порой к konfusio, к сумбуру и сумятице в календаре, а значит, и к недопустимым святотатствам по отношению к богам, ожидающим изъявления почтения к себе в должное время. В таких случаях на головы жрецов обрушивалось негодование граждан республики, а сама Луна, как главная виновница недоразумений, становилась, как считалось, предметом недовольства небожителей, лишенных из-за ее капризов и непостоянства жертвенной трапезы. Пересмешнику Аристофану доставляло, видно, истинное удовольствие наблюдать за растерянными жрецами, которые тщетно пытались упорядочить счет времени по Луне:

Вам не удастся дни согласовать

С ее веленьями; запутали вы их, и век не разобраться.

И боги все, ложась без ужина в постель,

Согласным хором льют на голову ее

Поток упреков в разочарованье горьком,

Что праздник встретить им пришлося без пирушки.

Но лунный месяц — не единственное, что доставляло понтификам хлопоты. Ведь год был тоже лунным, а это означало заботы не меньшие. Годовой цикл, как и месячный, подразделялся у римлян на два периода — счастливый и несчастливый. Поскольку увеличение количества света естественно трактовалось как явление благоприятное, то к счастливым относились месяцы, следующие за днями зимнего солнцестояния, но, разумеется, не далее летнего солнцестояния, когда продолжительность светлого дня вновь начинала уменьшаться, а ночь наращивала мрак. Все месяцы первой половины года носили имена светлых богов, празднества и жертвоприношения в честь которых как раз и свершались в начале каждого лунного месячного цикла. Не приходится удивляться, что это время увеличения силы света открывал януариус, посвященный, как следует из его названия, самому Янусу. Он-то, выступая во главе шеренги божеств-месяцев, как никто другой знал, когда именно следует открывать новый год. На вопрос ему все того же неосведомленного в календарных ритуалах провинциала:

Ты мне скажи, почему новый год начинается в холод,

Разве не лучше ему в путь отправляться весной?—

он, недолго помедлив, «в два лишь стиха уложил свой ответ:»

Солнцеворот — это день и последний для

Солнца и первый. Тут поднимается Феб, тут начинается год.

Весенний месяц — martius — олицетворял Марс, защитник и охранитель устоев жизни, покровитель земледелия и скотоводства, а также бог войны. Далее следовал aprilis, месяц богини плодородия, «отверзающей» (aperire) землю, которая к этому времени бывала готова «раскрыть» свои дары, способствовать произрастанию зерен и развертыванию почек деревьев; majus, когда природа в лице богини Майи, матери Меркурия, являла всю свою красоту и силу; и наконец, junius, месяц Юноны, величайшей из римских богинь. Ну разве это не прекрасно, что в июне, накануне череды «мертвых» месяцев, господствует та, кто через 10 лунных месяцев, в марте, будет облегчать Небу роды первого дитя весны — серпа Луны?! Выходит, месяцы второй половины года были не совсем мертвы. Сила света в них угасала, но тогда же, в конце июня, в них закладывался зародыш новой жизни, некоего существа, вместе с которым весной предстояло возродиться всей природе. В июне, в дни летнего солнцестояния, обильными пиршествами заканчивались фасты, праздничные даты светлых месяцев, богом дарованные «священные установления» календаря. На небе тогда в блеске являлись звезды пояса Ориона:

От подгородного храма домой возвращаясь, подвыпив,

И обращаясь к звездам, некто такое сказал:

«Пояс твой, Орион, и сегодня, и, может быть, завтра

Будет незрим, но потом я уж увижу его».

А кабы не был он пьян, он добавил бы к этому вот что:

«Это случится как раз в солнцестояния день».

Месяцы «смертной» половины года составляли сутки, светлая часть которых, неуклонно уменьшаясь, становилась опасно короткой к дням зимнего солнцестояния, когда год, умирая, готовился навсегда отойти в прошлое. Господство часов мрака в них воспринималось скорбной печатью неблагополучия, и потому не удивительно, что никто из небожителей не претендовал на сомнительную честь олицетворять их собою. Недаром месяцы эти просто нумеровались. Позже одержимые непомерным тщеславием люди пытались навязать им свои имена, что, к чести человечества, в случаях с Нероном, Клавдием и Тиберием не удалось исполнить[12]. Но это были совсем ничтожные смертные, и они, в отличие от богов, не ведали, очевидно, что творили, когда, сгорая от зависти к Юлию Цезарю и Августу, тоже возжелали закрепиться в памяти человечества, хотя бы посредством темных месяцев отходящего в невозвратное года.

Почему же в перечне подразделений годового календаря мудрого реформатора Нумы Помпилия не упомянут февраль? Сделано это преднамеренно и с целью особой — попытаться посредством этого самого удивительного из месяцев года объяснить мнимые странности древнейшего (из упомянутых в письменных источниках) календаря, честь установления которого связана с именем одного из основателей Рима — храброго воителя Ромула. В самом деле, не странно ли, что февраль олицетворяет вовсе не светлое божество, как положено месяцу первой половины года календаря диктатора Нумы, а, напротив, грозного бога мертвых и Преисподней Фебрууса или Фебруария, мрачнее которого в пантеоне подземных владык вообразить невозможно. Да и празднества, что свершались в дни февраля, никогда но блистали весельем. В дни, близкие последней его декаде, римляне свершали обряды, призванные способствовать продолжению рода и его благополучию, селяне производили так называемые очищения, упрашивая божество даровать их стадам плодовитость, а 21–22 февраля, в поминальные дни, отдавалась дань глубокого уважения манам, душам умерших предков. В эти дни почитания отцов около горящих погребальных костров и у домашнего очага звучали скорбные молитвы и благочестивые славословия:

Честь и могилам дана. Ублажите отчие души

И небольшие дары ставьте на пепел костров!

Маны немного ждут: они ценят почтение выше

Пышных даров. Божества Стикса отнюдь не жадны.

День Каристий идет вслед за тем: для родных это праздник,

И собирается тут к отчим семейство богам.

Память усопших почтив и родных посетивши могилы,

Радостно будет к живым взоры свои обратить

И посмотреть, сколько их после всех умерших осталось,

Пересчитать всю семью, весь сохранившийся род.

Не менее примечательные события происходили 23 февраля: в этот день свершались терминалии, празднества в честь бога «разграничения» Термина, и regifigium, торжества по случаю «бегства царя», в действительности же, по-видимому, радостные проводы окончательно потерявшей силу зимы. А на следующий день — однажды в два года — Pontifex maximus отдавал распоряжение прервать счисление суток февраля и начать отсчет загадочных dies intercalaris, вставных дней, скрытого периода года, известного посвященным как mariedonius (от mariere — «увязывание», «совмещение»). Это были заветные 22 или 23 дня, упрятанные от взоров не только смертных людей, но даже от всех иных, кроме Януса, небесных владык, коим тоже, во избежание святотатства и несчастья, не следовало о них знать. Лишь двое ведали, для чего, если считать время по Луне, необходимо раз в два года свершать в последнюю декаду февраля таинство mariedonius, «увязывания» времени лунного и солнечного, в сущности, введение в календарь тайного месяца, mensis intercalaris. Знали они, и сколько дней следует причислить (в первую двулетку — 22, а во вторую — 23 dies intercalaris), и, что особенно важно, когда именно следует «незаметно» производить интеркаляцию, подключение дополнительных дней к сбивающемуся с должного ритма лунно-солнечного счисления времени. Это нужно было делать по весьма знаменательному небесному знаку — первому вечернему восходу ослепительного Арктура, одной из звезд созвездия Волопаса, явление которой приходилось на день после чествования бога-разграничителя Термина и через 62 дня после зимнего солнцестояния.

По истечении всех dies intercalaris понтифики вновь как ни в чем не бывало продолжали счет пяти оставшихся дней бога Фебрууса. Тогда свершались торжества в память изгнания злых сил, которые, очевидно, олицетворяли зиму. Римляне обращались к богам с мольбой о примирении с ними, тогда жарким пламенем вспыхивал жертвенник богини Весты. Жрецы и простой люд, не говоря уже о знати, торопились в этот день заменить в своих жилищах старые ветви лавра на новые. Так на радость всем восстанавливалась гармония Неба — отныне 12 месяцев лунного года по-прежнему счастливо сочетались с 12 зодиакальными созвездиями космической дороги Солнца. Время отсчитывало последние дни мартовских календ, и римляне готовились к встрече вестника весны. В это время, как и положено по истечении девяти месяцев с лета прошлого года, рождался первый серп молодого месяца, знака пробуждения природы и начала работ землепашца. С золотистым серпом приходила также радость к тем, кто готовился занять в республике высокие должности, и понятная тоска к должникам, которым с того дня предстояло начать выплату денег по давним своим обязательствам.

При подобных порядках количество дней в годах лунного четырехлетия чередовались так: 355 ? 377 ? 355 ? 378. Шестикратное повторение четырехлетий определяло границы двадцатичетырехлетнего цикла, в пределах которого жрецам приходилось уменьшать на день (из-за накопления лишних суток) длительность 18, 20, 22 и 24-го годов. Это стало в конечном счете еще одной причиной появления «конфузных годов», когда календарь запутывался жрецами настолько, что весенние праздники могли со временем сдвинуться на осень, а то и к зиме.

И все же, как бы кто ни исправлял в Риме календарь, одна нелепица оставалась — второй месяц года Нумы, февраль, с его мрачноватыми ритуалами. Ведь почитание умерших, операция «mariedonius», празднества дня разграничения и изгнания царя, а также смена лавров в жилищах, кажется, были бы более уместны для времени, когда сходит на нет запас дней старого года. Отсюда мог бы последовать вывод, что во времена Ромула, а быть может, и значительно раньше февраль был последним «темным» месяцем, когда накануне весеннего равноденствия и оживления природы «умирал», уходя в прошлое, год. Но каков был он, этот год Ромула? А вот таким странным карликом представлен он у Овидия, как, впрочем, и у Плутарха:

Распределив времена, основатель города Рима

Установил отмечать дважды пять месяцев в год.

Видимо, Ромул, война тебе ближе была, чем светила:

Больше всего побеждать ты ведь соседей желал.

Десятимесячный лунный год на первый взгляд — нелепость, которая может быть объяснена лишь неосведомленностью создателя такого календаря в законах Неба, простительной в те давние времена всеобщего варварства. Иначе говоря, у историка могло создаться впечатление, что это был по-настоящему первый в Европе и потому малоудачный опыт разработки годового календаря. Овидий, правда, попытался понять Ромула, отыскивая цель подобного счисления времени:

Довод, однако же, есть немалый для Ромула, Цезарь,

И для ошибки такой в нем оправдание есть.

Столько месяцев мать дитя свое носит во чреве,

Столько же месяцев быть он указал и в году.

Столько же месяцев скорбь у вдовы соблюдается в доме,

И, погруженный в печаль, знаки он горя хранит.

Это и принял в расчет Квирин, облаченный в трабею,

Установляя толпе сроки, делящие год.

Большинство историков культуры такое объяснение, однако, не удовлетворило. Даже Н. К. Фламмарион назвал исчисление времени Ромулом «странным», а календарь его в целом — «настоящим безобразием». «Невероятно нелепым» ему представлялся восходящий, очевидно, к тем же временам отсчет второй половины каждого месяца относительно календ следующего и обратное счисление дней с ориентацией сначала на ноны, а потом на иды. По его словам, все эти несуразности «достойным образом завершились тем, что день за два дня до каждого из тех суток, которые должны были принимать имя второго перед нонами, идами и календами, в сущности, назывался третьим днем; сутки же за три дня до них принимали имя четвертого!»

Возмущение необразованностью Ромула было столь велико, что создание относительно точного календаря стало приписываться Нуме Помпилию, который, видите ли, оказался достаточно мудрым, чтобы сообразить — надо дополнить календарь Ромула еще двумя месяцами. Между тем, судя по характеру февральских празднеств, существо реформации диктатора, близкого пифагорейцам, состояло только в том, чтобы на два месяца перенести окончание года, совместив это событие с днями зимнего солнцестояния. Значит, не дополнить двумя месяцами, а, как можно догадываться, переместить новогодие на два месяца, придав тем самым в лунном году особое значение совсем иному, чем весеннее равноденствие, астрономическому событию — декабрьскому солнцевороту. Нуме, чтобы быть последовательным в столь значительном преобразовании, следовало бы также перенести на декабрь и все связанные с февралем празднества, а также жреческие манипуляции с dies intercalaris и marcedonius. Но он, несмотря на всю свою власть, не осмелился сделать это, а понять, почему, помогают события, связанные с еще одной, куда более значительной календарной реформой Юлия Цезаря: февральские празднества и при нем сохранили свое место в солнечном календаре, «чтобы не тревожить покой, мертвых».

Итак, отошедшие в мир иной предки не позволили предать забвению календарь, по которому они жили на Земле, радуясь в начале каждого года весеннему возрождению природы — оно наполняло их души верой в бессмертие. Выходит, посетитель Рима из провинции недоумевал перед скульптурой Януса резонно — отчего это год отправляется в путь не в теплое время? Откуда ему, невежде, было знать о календарном перевороте Нумы и мудреных соображениях, которыми он руководствовался. Что касается десяти месяцев, которые слагали год Ромула, то это, судя по всему, была всего лишь одна, но особо почитаемая (священная) часть лунного года. Г. Ф. Гинцель высказал догадку, что «дважды пять месяцев» календаря Ромула представляют своего рода период жизни Солнца, а именно ту часть года, когда римляне производили земледельческие работы. К полностью «мертвому» времени года относились всего два месяца: январь и февраль, которые из мрачности их не заслуживали упоминания. Иначе надо будет признать, что, допустим, во времена Овидия год составлял всего шесть месяцев, поскольку в его поэме «Фасты» содержатся сведения лишь о празднествах января — июня, в то время как остальные месяцы не упоминаются.

Давний и, кажется, безнадежный спор о календаре Ромула можно, однако, разрешить, быть может несколько неожиданным образом: показав осведомленность охотников на мамонтов и носорогов в том, в знании чего упрямо отказывают, позоря основателя Рима, апологеты диктатора Нумы Помпилия.

…Мысль о том, что это изделие из бивня мамонта могло остаться незамеченным в слое древней глины, а затем, вымытое потоками летнего ливня, рассыпаться в прах, до сих пор не дает мне покоя. До чего же оно ненадежно и полно непредсказуемых случайностей — это хрупкое и капризное счастье археолога. Ведь стоило мне удовольствоваться проведенной согласно всем правилам работой и с чувством до конца исполненного долга покинуть раскоп, которому предстояло вскоре превратиться в котлован, наполненный дождевой водой, и, кто знает, как бы сложилась моя дальнейшая судьба.

Исследование одного из древнейших в Сибири поселений древнекаменного века, открытого несколько лет назад геологом Г. А. Авраменко в окрестностях города Ачинска, благополучно завершалось. В этот необычайно жаркий июльский день 1972 года осталось только убрать с раскопа отдельные каменные орудия, да кости и обломки бивней мамонта, которые составляли около 20 тысяч лет назад конструктивные части какой-то загадочной постройки. Вдоль округлого скопления обломков бивней располагалось несколько расплющенных четырехметровой толщей глины огромных бедренных костей мамонта. Они, судя по всему, некогда стояли вертикально, раструбами вверх, и выполняли функции своего рода держателей изогнутых бивней. С другой стороны торчали из глины обломки бивней, заклиненные для прочности пластинами окаменевшего дерева. Внутри пространства, огражденного остатками столбов, расставленных по спирали, были вскрыты небольшие очажки с золой бурого каменного угля, пятна красной охристой краски и каменные инструменты — грубые и примитивные, из оббитых галек, а также тонкие и изящные, изготовленные из ножевидных кремневых пластин или неправильной формы отщепов и сколов. Они составляли обычный для примитивной культуры палеолита набор орудий. Открытие такого комплекса на стойбище древнейших обитателей Сибири следовало отнести, пожалуй, к успеху редкому. От осознания этого и от удовлетворения результатами проведенных раскопок я был в приподнятом настроении.

Но вот с раскрытой площадки все убрано и с необходимыми предосторожностями упаковано. Проведена, наконец, последняя зачистка поверхности, по которой, подумать только, почти 20 тысяч лет назад ступали ноги охотников на мамонтов и где горели их костры. Теперь можно с чувством исполненного долга уходить, чтобы, быть может, вернуться сюда через год для продолжения раскопок. Но у археологов есть неписаное правило — по окончании работы, когда разборка культурного слоя полностью завершена и, кажется, нет больше необходимости углубляться в землю, на всякий случай «пустой грунт» прокапывается на некоторую глубину. Я попросил своих помощников выполнить такую работу. К моему удивлению, вскоре после начала этой формальной, в общем-то, операции одна из школьниц, которая старательно прокапывала ножом глину на дальнем участке раскопа, позвала меня и спросила, стоит ли ей извлекать наружу нечто, неожиданно выглянувшее на поверхность.

Это «нечто» оказалось предметом мечты каждого археолога, кто когда-либо раскапывал стойбище древнекаменного века — образец искусства, изготовленный из бивня мамонта. Разломанное на несколько частей изделие, отшлифованное до блеска и покрытое, насколько можно было разглядеть, замысловатым узором из миниатюрных каверн или лунок, лишь слегка выступало из плотного слоя глины. Изымать находку тут же было рискованно, поэтому после краткого совещания пришлось принять решение вырезать блок глины вместе с включенным в него загадочным изделием и, тщательно запеленав в вату и бинты, доставить в Новосибирск, в реставрационную лабораторию Института истории, филологии и философии Сибирского отделения Академии паук СССР. Сотрудница ее, Эльвира Александровна Скорынина, превосходно знала, как поступать в таких случаях. После освобождения фрагментов изделия от плотно обволакивающей их вязкой глины ей удалось с максимально возможной точностью реставрировать предмет. Части его совместились друг с другом почти без зазоров.

Работа эта, по сложности и тонкости сродни ювелирной, затянулась на много месяцев. Но когда она завершилась, перед моими глазами предстала возрожденная к новой жизни мастерством, терпением и талантом реставратора фаллической формы скульптура. Ее причудливо, как змеи, обвивали снизу доверху переплетающиеся спирали, смахивающие по виду на спирали ДНК. Не без волнения осматривая свою находку, я и подумать не мог, что стою лишь на пороге пути длиною во много лет. Признаться, я даже сейчас не могу сказать, что изучение ее близится к концу. Напротив, я глубоко убежден в обратном — работа только началась и речь пока идет лишь о том, чтобы представить результаты расшифровки самой, быть может, простой информации, как бы впечатанной в изделие из бивня. Но и то, что удалось понять, позволяет с уверенностью утверждать: далекий предок сумел сделать решающие шаги в познании окружающего мира.

Ачинский «жезл» из бивня мамонта, покрытый точечным спиральным узором; переплетающиеся спирали, выгравированные на поверхности скульптуры; спирали с развилкой и простая с указанием количества лунок, составляющих каждую из лент, на которые они подразделяются.

Изучение змеевидных спиралей узора, составленного из 1065 лунок, показало, что охотник на мамонтов, создатель грубых и примитивных каменных орудий, умел, если того требовала неясная пока необходимость, выполнять работу сродни искусству легендарного Левши. Выдавленные с помощью набора кремневых штампов-чеканов лунки отличались исключительной миниатюрностью и очень близко лепились друг к другу. Поэтому анализ особенностей их форм и перенос увеличенных изображений на бумагу мог вестись не иначе, как с применением бинокулярного микроскопа с оптическим микрометром. Только такой прием мог гарантировать необходимую точность при подсчете количества лунок, удовлетворительную фиксацию очертаний каждой из них, определение величин интервалов и уяснение особенностей композиционных взаимоотношений между знаками, а также проведение необходимых реконструкций разрушенных участков. Лунки сходных очертаний (подтреугольные, четырехугольные или фигурные, вроде летящих птиц) образовывали длинные спиральные ряды. Варьирование форм знаков, вызванное сменой чекана при оттиске, выглядело вначале бессмысленным. Перенесение всех лунок на бумагу с увеличением в 20 раз со строгой приуроченностью к квадратикам сетки микрометра микроскопа оказалось предприятием адски трудным и скрупулезным. Работу эту, затянувшуюся на несколько лет, исполнил художник Вячеслав Иосифович Жалковский. Он самоотверженно довел ее до конца, прекрасно понимая значение задуманного исследования.

Спираль с развилкой (слева) и простая спираль с указанием количества лунок в строчках каждой из их лент.

Изучение особенностей узора скульптуры показало, что его составляют две переплетающиеся спирали, как бы рассеченные на отдельные ленты. Одну из спиралей можно назвать простой, поскольку в структуру ее входят три ленты, а другую — сложной. Она составлена из четырех лент, причем в верхней части как бы раздваивается: две ленты здесь соприкасаются краями нижних концов. Каждая из лент той и другой спирали в свою очередь подразделяется на три или четыре змеевидно изгибающиеся строчки лунок, которые вместе составляют подобие плотно сжатого зигзага.

Так вкратце можно описать структуру «гармоничного спирального узора», украшающего, как сказал бы иной археолог, «поделку из бивня мамонта». Но для меня это была не «поделка». Такой уничижительный термин оценки продукции ремесла низкого пошиба и базарной торговли неуместен, когда речь идет о скульптуре древнекаменного века. Он стал для меня невозможен на первых же шагах изучения объекта, когда выяснилось, что выпуклый поясок, разделяющий его на две части, располагается точно в зоне золотого сечения изделия, где к тому же находился и центр тяжести скульптуры.

Но здесь не место останавливаться на этом подробно. Уделим пока внимание главному — луночным знакам. Изучение спиралей началось с кропотливого подсчета количества лунок в каждой из лент. Подозреваю, что невыносимо скучными могут показаться ряды цифр, которые по необходимости придется привести теперь. Мне остается лишь призвать к терпению, ибо в противном случае разговор потеряет смысл. Могу, однако, заверить, что скучать придется совсем недолго, пока цифры будут представляться случайными, а набор их бессмысленным и неупорядоченным. Если же удастся уловить в них трепетное биение мысли, то, убежден, они сразу же зазвучат как строки классической поэзии. Ради того, чтобы испытать это необычайно редкое чувство сопричастности с едва ли, в обычных условиях, ощутимым и к тому же ушедшим в небытие навсегда, не правда ли, стоит слегка поскучать и потомиться?

Итак, сначала терпение:

Сложную спираль, раздвоенную в верхней части, составляет, при взгляде снизу вверх, последовательная цепочка лент из 45 ? 207 ? (173 + 187) лунок.

Простая спираль образована лентами из 177 ? 273 ? 3 лунок.

Как выясняется в ходе элементарного анализа, эти столь разные числа объединяют тем не менее две примечательные особенности:

1. Все они кратны трем (две верхние ленты раздвоенной спирали совмещены) и, хотя число лунок в каждой из них по отдельности некратно трем (173 и 187), но при суммировании они становятся кратными. Это обстоятельство представляется весьма примечательным в свете восприятия числа 3 как древнейшего в числовой символике знака Луны (в основе значимости 3 скрыта кратность его продолжительности визуально наблюдаемого лунного месяца и отдельных, наиболее эффектных фаз).

2. Все числа, отражающие количество лунок в каждой из лент спиралей, если можно так выразиться, календарные по характеру. Это не так очевидно и просто для понимания, ибо далеко не каждый задумывается о возможности подобного признака. Сказанное к тому же осложняется тем важным обстоятельством, что современный человек при обращении к календарю знаком обычно с количеством дней в неделях, декадах, месяцах, кварталах, годах при счислении времени по Солнцу. Но вне интереса его остаются иные, не менее популярные некогда календарно-астрономические подразделения. Да и зачем их знать, если они не нужны ему для повседневного использования при обращении к темам, связанным с течением времени? Стоит ли говорить о том, что, положим, для европейца лунный календарь — замшелый анахронизм и числа, раскрывающие обстоятельства жизни ночного светила, вообще неведомы многим, если не подавляющему большинству.

Поэтому попробуем сначала, используя числа, связанные с определенными лентами спиралей, припомнить то, что знали люди библейских времен и эпохи античности, а кое-что и из того, что стало ведомо лишь современным астрономам:

Спираль сложная

Лента 45. Это число суток — базовое подразделение древнего, так называемого майского календаря (360 суток) — один из восьми его своеобразных месяцев; в старину они определяли ритм хозяйственной деятельности, и «расписание» языческих по характеру празднеств; 45 суток близки продолжительности 1 1/2 синодического лунного месяца.

Лента 207. Специальный разделительный знак в ней рассекает одну из зигзагообразных строчек ленты на два блока —172 и 35 лунок. Календарная значимость того и другого числа исключительна хотя бы потому, что они определяют периоды, связанные с возможностью затмений, — первое число близко продолжительности половины «затменного», так называемого драконического года (346,62:2 = 173,31), а второе составляет период, известный в астрономии как «эпоха затмений». (30–36 суток — продолжительность прохода Солнца по эклиптике в районе лунного узла.) Следовательно, в целом лента 207 определяет период движения Солнца по эклиптике от одного лунного узла до другого (173,31 суток) и проход его в зоне самого узла, когда в среднем в течение около 34 суток могут произойти несколько затмений. 207 суток как целостный календарный блок чрезвычайно интересен следующим: в нем содержится целое число синодических лунных месяцев (207: 29,5306 = 7,0096) и полуторное сидерических (207: 27,32 = 7,5768).

Лента 173. Такое число суток составляет половину драконического года; лунные узлы по эклиптике поворачиваются на 180°.

Лента 187. Период от весеннего до осеннего равноденствия астрономы определяют как примерно равный 187 суткам; за это время лунные узлы по эклиптике поворачиваются на 270°

Рациональность принятия продолжительности года в 360 суток, широко распространенного среди разных народов Земли, — проблема дискуссионная[13]. В исследованиях по истории календаря высказываются разные точки зрения об этом так называемом круглом годе, часто противоречащие друг другу:

1. Год был составлен из такого числа суток вследствие делимости его на 60, или, напротив, использование шестидесятиричного счета обусловило появление данного года.

2. Такая продолжительность года — результат выравнивания счисления времени по Луне и Солнцу (Между двенадцатикратным оборотом первой — 354,36707 суток и годовым оборотом второго — 865,242 суток).

3. Это результат сознательного отступления от лунно-солнечного года продолжительностью в 365,242 суток ради математической системы, позволяющей разделить орбиту Солнца на 360°, на подгруппы по 30° (12 знаков зодиака) и 10° (36 звездных деканов).

4. Это результат неточности расчетов древних астрономов; позже такой год использовался как «гражданский» с целью удобства расчетов в хозяйственных делах, хотя люди уже знали истинную продолжительность тропического года; год продолжительностью в 360 суток подразделялся на 6 двойных лунных месяцев, содержащих то 29, то 30 суток каждый; раз в 6 лет в такой календарь вводился дополнительный месяц; сутки подразделялись на 6 страж — 3 дневные и 3 ночные; каждую стражу составляли 2 двойных часа; итак, в основе такого счета времени лежала система деления на 60, которую и породил сам календарь.

5. Такого года в действительности не было в Вавилоне — месте, где, возможно, появились первые календари; правда, в царстве Ур в Двуречье был известен 360-дневный хозяйственный солнечно-лунный год, но обычный счет времени велся по иному, лунно-солнечному году, истинная продолжительность которого была известна точно.

6. Продолжительность тропического года не была известна, и длительность года устанавливалась под влиянием шестидесятиричного счисления.

7. Это чисто условный год, состоящий из 12 месяцев по 30 дней каждый; пять суток к нему добавлялись особо, чтобы сохранить шестидесятиричное счисление и получить возможность устанавливать наилучшие соотношения между лунным, солнечным и звездным годами; что касается практического счета времени, то год в 360 суток и лунный месяц в 30 дней использовались главным образом в случаях, когда такие календарные блоки позволяли легко производить соответствующие расчеты (как в случаях с 36 звездными египетскими деканами).

Итак, одни исследователи предполагают знание жрецами первых цивилизаций точной продолжительности тропического года и принятие ими продолжительности условного «круглого года» в 360 дней ради подразделения орбиты Солнца на 60; другие, наоборот, считают такой год показателем неосведомленности в истинной продолжительности тропического года, знание чего будто бы было достигнуто лишь после знакомства с шестидесятиричным счислением, зародившимся вследствие решения задач астрономических, календарных и математических. В последнем случае возникновение такого счета выводится из подразделения на шесть частей (двойные месяцы) древнейшего года — или солнечного, продолжительностью 360 суток, или лунного, длительностью около 354 суток. Астрономическая подоснова деления на 60 подкрепляется фактами древнего подразделения часа на 60 минут, а каждой из последних — на 60 секунд, круга на 360° с теми же соотношениями градусов, минут и секунд, системы измерения углов в градусах, счета дробей на основе 60, сохранившегося в астрономии до конца средневековья, а в астрологических спекуляциях до настоящего времени.