Кукла как обрядовый или праздничный символ
Кукла как обрядовый или праздничный символ
Куклы или сходные с ними антропоморфные фигурки часто используются как обрядовый или праздничный символ. При этом происходит два внешне противоположных, но внутренне взаимосвязанных процесса, предполагающих разные сценарии развития семантики обрядовой куклы. С одной стороны, с течением времени эти обрядовые артефакты стремятся вобрать в себя глубинную семантику праздника или обряда и, в конечном счете, стать его исключительным и самодостаточным знаком, постепенно оттесняющим на второй план остальные значения. Хорошим примером такого сценария является куколка в обряде «крещения и похорон кукушки» [Бернштам 1981, с. 179–203] и чучела в обрядах, предваряющих Великий пост, – см. илл. 91, кострище с чучелом «ведьмы» наверху, приготовленное для проводов масленицы [Wolfram 1972, abb. 5, австрийцы].
Илл. 91
С другой стороны, связь артефакта с обрядом или праздником, первоначально, возможно, совершенно случайная, может привести к экстраполяции обрядовой или праздничной семантики на саму куклу и/или совершаемые с ней действия, что способствует закреплению последних в качестве символических манифестаций данного обряда или праздника. В качестве иллюстрации ко второму сценарию приведем следующий пример. Как известно, средоточием праздничной жизни были традиционные ярмарки, которые устраивались один-два раза в год и отличались разнообразием представленных на них глиняных игрушек, в том числе зоо– и антропоморфных. Например, на ярмарке, приуроченной к вятской «свистопляске», продавали «барыней, кавалеров, медведей, коров, козлов, лошадей, пышнохвостых птиц и, конечно же, дешевых уток свистулек» [Энциклопедия земли 1998, с. 341]. Согласно легенде, «куклы из глины, расписанные разными красками и раззолоченные», продаются на «свистунье» «в честь вдов», оставшихся после избиения вятчанами устюжан [Хитрово 1826, с. 273 (цит. по: Зеленин 1995, с. 135)]. Таким образом, местный игрушечный промысел получает вторичную мотивацию на основе исторических событий, а изготавливаемые к празднику куколки обретают новое значение в рамках семантики праздника.
Вместе с тем обрядовая или праздничная символика антропоморфных фигурок вовсе не исключает возможности их использования в игровых практиках. Об этом свидетельствуют случаи употребления в игре обрядового зоо– и антропоморфного печенья от выпекавшихся на Сорок мучеников «жаворонков» и «куликов» до святочных и крещенских «козуль», «коньков» и «коровушек» [многочисленные примеры см.: Страхов 1991; Русский праздник 2001]. Т. Л. Сухотина-Толстая в своих мемуарах («Детство Тани Толстой в Ясной поляне») вспоминает: «Еще ранней весной мы играли очень любимыми нами жаворонками из ржаной муки, которые делал нам к 9 марта сын нашего тогдашнего повара – теперешний яснополянский повар – Сеня Румянцев. Жаворонки эти представляли из себя целое семейство. У главного жаворонка – у матки – была большая плоская спина, на которой сидела целая куча его детенышей. Иногда тут же было и гнездо с яйцами. Я украшала шеи всех маленьких жаворонков разноцветными шерстинками, а на шею матки всегда старалась достать красивую ленту. Этого разукрашенного жаворонка я возила на веревочке за собой на прогулке. Помню, как жаворонок тащился по таявшему от весеннего солнца снегу и как он от этого размокал. Когда он делался уже совершенно мягким и дряблым от воды – и начинал ломаться, то мне ничего не оставалось делать, как съесть свою игрушку. Она пахла мокрым снегом и конским навозом, но тем не менее казалась мне очень вкусной» [Сухотина-Толстая 1980; НКРЯ: Сухотина-Толстая 1910–1950].
Подобным образом использовались и красочные антропоморфные или зооморфные пряники, привозившиеся детям в подарок с ярмарки, которые выполняли роль своеобразных куколок, предназначенных не только для еды, но и для игры.
Илл. 92
Данный текст является ознакомительным фрагментом.