Дракула в России: первый визит
Дракула в России: первый визит
В XV в., как и ранее, в Валахии не велись хроники — ни княжеские, ни монастырские. Потому хотя сохранились деловые письма самого Дракулы на латыни и церковнославянском языке,[13] но румынские источники, содержащие информацию о кровавом господаре, — это поздние записи фольклорных преданий.[14] Зато о Дракуле охотно писали современники-иностранцы: в частности, известны немецкие, венгерские, поздневизантийские и русские сочинения.
Построены эти произведения при помощи сходного композиционного приема: их авторы, отказавшись от хронологического порядка, излагают отдельные достопамятные «анекдоты» — деяния или речения Цепеша, явно восходящие к устным преданиям.[15] Оценка же может быть различной. Католические источники скорее враждебны. Таковы немецкие печатные брошюры-памфлеты (ранний из них сохранился в рукописной копии), повествующие о «садистических» деяниях господаря-изверга, пространное стихотворение венского миннезингера М. Бехайма, латинская хроника итальянского гуманиста А. Бонфини, подвизавшегося при дворе Матьяша Корвина. С большей симпатией относятся к Дракуле византийские историки Дука, Критовул, Халкокондил, но и они преимущественно пересказывают истории о его свирепых шутках.
Тогда же было составлено русское «Сказание о Дракуле-воеводе», которое, по-видимому, представляет собой не перевод, но оригинальное сочинение. Оно анонимно, но некоторые факты позволяют более или менее достоверно установить, кто был его автором.
В финале «Сказания» анонимный повествователь пишет, что после смерти Дракулы венгерский король «забрал свою сестру с двумя ее сыновьями в Венгерскую землю, в Будин. Один при королевском сыне живет, а другой был у Варадинского епископа и при нас умер, а третьего сына, старшего — Михаила, мы видели тут же на Будине: бежал к королю от турецкого царя; еще не будучи женат, прижил его Дракула с одной девкой». Слова автора прямо свидетельствует о его личном посещении Венгрии в сопровождении каких-то спутников. Это и послужило «внутренним доказательством» при атрибуции «Сказания» дипломату Федору Васильевичу Курицыну, который в 1482 г. «с своими товарищи» посетил Матьяша Корвина, исполняя поручение великого князя Ивана III договориться «о братстве и о любви» (т. е. о союзе против польского короля Казимира) с венгерским королем. Во время их посольства — «при» них — умер тот сын Дракулы, который находился при епископе города Вардана (или Варадина Великого, ныне — город Орядя в Румынии); только русское «Сказание» сообщает о его кончине. Вообще, насколько можно судить, специалисты не располагают сведениями ни о венгерской жене Дракулы, ни об их детях. Лично видели русские послы в Будине и другого сына Дракулы — Михаила, который позднее правил в Валахии, демонстрируя наследственную жестокость. Вероятно, в окружении венгерского короля Курицын и почерпнул начальные сведения о его вассале.
Успешно проведя переговоры с Матьяшем Корвином, Федор Курицын в 1484 г. — на обратном пути в Москву — прибыл к молдавскому господарю Стефану Великому. Показательно, что информированный автор «Сказания» безразлично именует Стефана то молдавским властителем, то валашским. Видимо, в отличие от Молдавии, с которой у Руси складывались тесные отношения (дочь Стефана — Елена Волошанка — вышла замуж за сына Ивана III), Валахия оставалась страной легендарной.
При дворе Стефана, давнего (и почти верного) союзника Дракулы, автор «Сказания» мог расширить свои знания о валашских воеводах. Таким образом, «Сказание» основано на сведениях, собранных за границей и, может, за границей и создавалось. «Русский посол, приехавший до августа 1485 г., — суммирует исторические факты медиевист Я. С. Лурье, — имел полную физическую возможность написать это произведение на основе устных рассказов, услышанных во время пребывания в Будине, Варадине и Молдавии. Задержанный в 1484 г. в Белгороде (Аккермане, т. е. в Турции. — М. О.), посол получил и вынужденный досуг для письменных занятий».[16] Дело в том, что русского дипломата задержали турки, но отпустили по просьбе московского союзника — крымского хана Мегли-Гирея.
Относительная пространственно-временная приближенность автора «Сказания» к описываемым событиям отразилась на лексике: опираясь на «анекдоты», которые рассказывали иноземцы (или в иноземной среде), он в собственном тексте сохраняет иностранные слова («поклисарь», «сиромах»), а также — сталкиваясь с неразрешимыми переводческими трудностями — прибегает к «потенциальным словам», к словотворчеству («зломудрый»). Неудивительно, что «Сказание» по-своему достоверно.
Но важно учитывать, что автор, описывая Валахию, сведения собирал в Венгрии (и, возможно, в Молдавии). Валахия оставалась для него «незнаемой» страной. Что не компенсировалось даже конфессиональной общностью: католическая Венгрия в «Сказании» зримей и понятней, чем православная Румыния. Более того, Валахия прямо мифична, ведь автор ориентировался на устные «анекдоты», в которых информация «кодировалась» по фольклорно-мифологическим законам.
Румыния изображена сказочным — вне каких-то особых «этнографических» подробностей, без имени столицы — государством, где реализована утопия «грозного» царя. Короче говоря, Валахия — это страна Дракулы и «дракулических» воевод, а Дракула демонический государь со всеми подобающими атрибутами, жестокостью, остроумием, даром колдуна.
Образ Дракулы отнюдь не формулируется как альтернатива привычному на Руси образу властителя. Правдоподобней здесь другая логика, напоминающая позднейшие сочинения Ивана Пересветова (XVI в.). Дракула — повелитель «антимира». Его кровожадную изощренность европейцы воспринимали в качестве некоей восточной экзотики, абсолютно неуместной в «цивилизованной» державе. Но даже у «аномального» государя есть чему поучиться. Государю «нормальной» Москвы, к примеру, не худо бы освоить навыки «грозного» — жестокого, но справедливого — управления, что получалось у «зломудрого» Дракулы, еще краше смотрелось бы на Святой Руси.
Амбициозная программа, угадываемая в «Сказании», вполне возможна в сочинении Федора Курицына. Он был не только дипломатом, но, можно сказать, фаворитом властного Ивана III. «Его ведь державный во всем слушал», — с ненавистью говорили враги.
Фавор Курицына приходится на последние пятнадцать лет столетия: он не просто один из руководителей внешней политики Руси, он — покровитель группы влиятельных еретиков, которых противники именовали «жидовствующими». Насколько можно судить, еретики отрицали догмат троичности, божественную природу Христа, институт монашества, право церкви на собственность и т. п. Одновременно они выступали апологетами сильной власти, что в определенной мере могло импонировать власти и что может объяснить двойственное отношение Курицына к образу Дракулы.
Влияние Курицына было настолько велико, что его подозревали в колдовстве. Но к началу XVI в. становится ясно, что великий князь отказался от союза (или толерантного отношения) с еретиками. Вскоре они были осуждены и казнены. Однако Курицына среди казненных не оказалось, и судьба его неизвестна. С 1500 г. имя дипломата-ересиарха ни разу и ни по какому поводу не упоминалось.
Последний вопрос: осознавал Курицын магический подтекст «Сказания о Дракуле» или скрупулезно фиксировал фольклорную информацию, не ставя перед собой задачу дешифровки? Не исключено, что верно первое предположение. В качестве аргумента здесь необходимо напомнить о другом его сочинении — «Лаодикийском послании». Послание начинается цепочкой загадочных афоризмов, где первое слово каждого последующего повторяет первое слово предыдущего: «Душа самовластна, заграда ей — вера. Вера — наказание, ставится пророком. Пророк — старейшина, исправляется чудотворением…» и т. д. За афоризмами следует таблица из 40 клеток, в каждой из которых помещено по две буквы — красная (киноварь) и черная. Буквы, включенные в квадраты, заменяют друг друга, что образует шифр, который использовал Курицын, подписывая послание своим закодированным именем. И содержание текста, и магия алфавита, и прижизненная репутация — все свидетельствует о специфических интересах автора, которые могли помочь ему при осмыслении образа государя-чернокнижника.
Надо сказать, что после разгрома еретиков и исчезновения Курицына «Сказание» на Руси охотно читали и копировали — вплоть до XVIII в. Однако новые читатели едва ли уже осознавали нюансы смысла этого произведения, которое продолжало их пленять экзотичностью содержания. Так, слово «зломудрый» попросту перестали понимать, толкуя как «зело мудрый» — «очень мудрый».
Занимательно, что в XVI в. был монах Волоколамского монастыря по имени Дракула Вассиан. Если он не принадлежал к выходцам из Румынии,[17] то его имя (или прозвище) заставляет задуматься о причудливом отношении русских к его знаменитому тезке. «Какой смысловой ореол окружал в ту пору мирское имя, или прозвище, Дракула? Как его воспринимало русское ухо — как бранное, уничижительное, нейтральное или почетное? Высказываемся за последние оттенки, и вот почему. Оно принадлежит к ряду „литературных“ имен русского ономастикона — таких, как Плакида… Китоврас… Уруслан… Езоп… К этому же ряду относится русское мирское имя Бова… Сонм „литературных“ имен XVI в. — это сонм образцовых персонажей, собор героев, богатырей, мудрецов, пусть и не безупречных с церковной точки зрения. Нет никаких оснований полагать, что Дракула среди них — белая ворона… Контекст „исторического“ среза также не позволяет приписывать прозвищу Дракула пейоративный оттенок. Как известно, в общественном сознании валашский князь достаточно рано стал ассоциироваться с Грозным».[18]
При характеристике русской литературы в канун воцарения Ивана Грозного Н. М. Карамзин указывает повесть о Дракуле, венчая краткий ее реферат меланхолическим заключением: «Автор мог бы заключить сию сказку прекрасным нравоучением, но не сделал того, оставляя читателям судить о философии Дракулы, который лечил подданных от злодейства, пороков, слабостей, нищеты и болезней одним лекарством: смертию!» (том VII, глава IV). В 1842 г. А. X. Востоков, ученый и поэт, атрибутировал повесть Федору Курицыну.
Наконец, Борис Михайлович Федоров (известный увлеченностью отечественными древностями и общением с Карамзиным) в 1843 г. выпустил третью часть книги «Князь Курбский. Исторический роман из событий XVI века», где дворцовый сказочник, развлекая Ивана Грозного «сказкой о Дракуле» (с ссылкой в тексте романа на «Историю» Карамзина), завершает «сказку» карамзинской сентенцией: «Хороша строгость с разумом, хорошо правосудие — с милостью».[19]
Итак, имя Дракулы было знакомо в России — как и в других странах Европы — начиная с XV в. Но популярность его оставалась весьма локальной: кровавый правитель небольшого государства — то ли тиран, то ли борец за правду. И, разумеется, никакой не вампир.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.