Дракула в России: новый визит

Дракула в России: новый визит

В 1900-х гг. роман Стокера достиг России, причем — таинственная славянская симпатия к вампирической проблематике? — это были первые его переводы на иностранный язык.[36] До октябрьского переворота 1917 г. роман переводили неоднократно, явно воспринимая как популярное авантюрное сочинение. В одном из переводов «Дракула» по аналогии был даже приписан Мери Корелли, известной русским читателям в качестве автора мистико-приключенческих романов, а в 1912–1913 гг. «Дракула» вышел в серии приложении к еженедельнику «Синий журнал» — типичному образчику массовой журналистики.

М. Г. Корнфельд, издатель этого еженедельника, выпускавший также специально-юмористический журнал «Сатирикон» и специально-детский журнал «Галчонок», очевидно, тяготел к паралитературе. Потому, решив, наряду с прочими средствами привлечения читателей, прибегнуть к изданию библиотеки-приложения, он включил в серию не только авантюрные романы (К. Фаррера, А. Конан-Дойля), но и, как гласила реклама, «литературу из области таинственных и неизвестных миров и необыкновенных событии». Своего рода жемчужиной серии, опять же согласно рекламе, надлежало стать «самой страшной книге мировой литературы» — «Граф Дракула (Вампир)» Стокера.

Соответственно работавшая для «Синего журнала» переводчица Нина Сандрова (псевд. Надежды Яковлевны Гольдберг) интерпретировала «Дракулу» в качестве феномена паралитературы. Она произвольно исключала или кратко пересказывала сцены, которые по ее мнению, не содержали «действия», да к тому же были сложны с языковой точки зрения. Так, бессвязная речь Ренфилда в главе XVIII: «Вы должны гордиться вашим состоянием и высоким положением. Признание их Соединенными Штатами является прецедентом», — отнюдь не должна обнаруживать безумие пациента дома умалишенных: слово «state», переведенное как «состояние» в данном случае значит «штат», и Ренфилд говорит о штате Техас, откуда родом его собеседник, неожиданно демонстрируя удивительные познания в истории Северной Америки.

В результате такого рода вольностей особенно страдали эпизоды, где Стокер использовал просторечие. Стоит отметить, что эти эпизоды принципиальны для понимания романа. Например, чудаковатый старый моряк, рассуждения которого выпали по вине Сандровой из главы VI, поведал историю самоубийцы, в могиле которого позднее нашел первое убежище Дракула, высадившись на английский берег. Тем самым исчез и намек на «родство» самоубийц и вампиров, обусловленный религиозной и традиционно мистической направленностью романа.

Однако формату развлекательной библиотеки «Дракула» Нины Сандровой, видимо, отвечал и в качестве паралитературного романа нашел в России подражателей. В том же «Синем журнале» за 1912 г. Сергей Соломин (Сергей Яковлевич Стечкин) напечатал рассказ «Вампир» (№ 46), где влияние «Дракулы» ощутимо и на сюжетном уровне (история новой Синей Бороды, жены которого «подозрительно» умирают от малокровия), и в параллельности научных (причина смерти несчастных женщин — неизвестный вирус) и «таинственных» интерпретаций. Кстати, опубликованный несколько позже рассказ Соломина «Женщина или змея» (1912, № 48) напоминает другой роман Стокера — «Логово Белого ящера». Наконец, в 1912 г. Московской типографией В. М. Саблина выпущена книга «Вампиры» — «Фантастический роман барона Олшеври из семейной хроники графов Дракула-Карди». Роман выполняет функцию предыстории событий, развертывающихся в произведении Стокера (обстоятельства появления вампиресс, обитающих в Трансильванском замке). Сочетание «иностранного» имени и титула неизвестного сочинителя — «барон Олшеври» — правдоподобно расшифровывается с учетом принятых тогда форм сокращения (б. Олшеври) как «больше ври», демонстрируя русское происхождение и явную установку не столько на оккультизм, сколько на развлечение.

Иным было прочтение «Дракулы» русскими символистами. А. А. Блок (знавший роман по переводу 1902 г.) в письме к Е. П. Иванову (3 сентября 1908 г.) сообщал другу: «Читал две ночи и боялся отчаянно. Потом понял еще и глубину этого, независимо от литературности и т. д».[37]

Прервав цитирование письма, стоит напомнить запись в дневнике Блока (16 апреля 1913 г.) о его знакомой, которая «читала „Вампира — графа Дракулу“ и боялась, положила горничную спать с собой. Перед окном ее спальни — дерево, любимое в Петербурге, на нем ворона сидела в гнезде. Гнездо разрушили. Утром после чтения „Вампира“ ворона вращала глазами и пугала».[38]

Теперь снова — письмо Иванову: «Написал в „Руно“ юбилейную статью о Толстом под влиянием этой повести. Это вещь замечательная и неисчерпаемая, благодарю тебя за то, что ты заставил, наконец, меня прочесть ее».[39] В статье «Солнце над Россией», о которой идет речь в письме, Блок использует юбилей Толстого для противопоставления писателя царящим в России силам зла. Причем речь идет не только о реакционной бюрократии, последователях К. П. Победоносцева — «не они смотрят за Толстым, их глазами глядит мертвое и зоркое око, подземный, могильный глаз упыря».[40] В связи с этим современный славист указывает: «опираясь на отраженную в романе Стокера традицию поверий, связанных с вампирами, Блок уподобляет Толстого солнцу — его присутствие помогает сдерживать силы тьмы. Но что произойдет после заката?»[41]

Правда, не сохранись цитированное выше письмо, вряд ли удалось бы доказать, что именно роман Стокера побудил Блока написать статью о Толстом: изображение «реакционеров» и «угнетателей» в виде вампиров — «общее место» политической риторики, по крайней мере, с XVIII в. «Общим местом» было и уподобление упырю Победоносцева, которого, по словам А. В. Амфитеатрова, «часто обзывают и рисуют в карикатурах „вампиром“ России».[42]

Блок, однако, не столько отдавал дань публицистическому штампу, сколько визионерствовал — подобно Стокеру, в романе которого политика предстает в отблесках «потусторонней» тайны. Этот «мистический реализм» в подходе к политико-социальной злободневности свойствен и другим символистам. В дневнике М. А. Волошина пересказаны сны поэта Эллиса (Лев Львович Кобылинский). «Я знаю, что там режут студентов, — воспроизводит Волошин 25 ноября 1907 г. сон Эллиса. — Вот, знакомых студентов. Там у одного рыжая борода. Другой в очках. И я думаю: никогда не забуду! И вдруг все такая же ночь и я стою и знаю, что забыл. <…> И я оборачиваюсь… и вдруг вижу: посмотри — вот так, на обрубленных коленях, мертвый, прямо ко мне. Хочу бежать, оттолкнуть. А вместо этого, вдруг обнимаю и целую его. А он впивается сюда, в шею, и начинает сосать… кровь. И говорит: я еще приду. Я просыпаюсь. И вижу, окно в комнате отворено и вся она полна туманов. И 8 ночей подряд он еще приходил ко мне. В разных видах».[43]

Переплетение тем «реакция», «вампиризм», «туман» встречается, например, в памфлете А. В. Амфитеатрова, обогащавшего не слишком оригинальный образ вампира Победоносцева колоритными деталями. «Вампир! В Моравии — этой классической стране вампиров — существует поверье о необычайной способности их проникать в жизнь человеческую, под видом густого зловредного тумана, в котором никто не подозревает враждебной демонической воли: все думают, что имеют дело с самым обыкновенным природным явлением, а, между тем, живой туман, выждав свой час, материализуется в грозный фантом, — свирепое привидение склоняется к постелям спящих и сосет кровь человеческую». Или: «Вездесущий, всевидящий, всеслышащий, всепроникающий, всеотравляющий туман кровососной власти, от которого нечем дышать русскому обывателю и напитываясь которым дуреет и впадает в административное неистовство русский государственный деятель, министр. Он — медленное убийство в среде правящих и медленная смерть среди управляемых».[44]

Амфитеатров, имевший репутацию знатока «таинственного», вполне мог обойтись без подсказок Стокера, да и «классической страной вампиров» им объявлена не Трансильвания, а Моравия. Но в случае с Эллисом нельзя исключить влияние и такого источника, как «Дракула», где туман часто изображается орудием повелителя вампиров. Тем более что поцелуй-укус страшного посетителя перекликается с любовью-кровососанием стокеровских персонажей. Впечатляющий образ любовника-кровососа, сыгравший немалую роль в популярности романа, эффектно рифмовался с идейными и жизнестроительными поисками Серебряного века (дионисийское «кровь-вино» В. И. Иванова, проблематика «обонятельного и осязательного отношения к крови у евреев» В. В. Розанова и т. п.).

Сходным образом в интимной лирике Блока лирический герой нередко наделяется чертами вампира, как, например, в стихотворении «Я ее победил наконец…» (1909; впервые напечатано 1914) из цикла «Черная кровь»:

Я ее победил наконец!

Я завлек ее в мой дворец!

Гаснут свечи, глаза, слова…

Ты мертва наконец, мертва!

Знаю, выпил я кровь твою…

Я кладу тебя в гроб и пою, —

Мглистой ночью о нежной весне

Будет петь твоя кровь во мне!

Но персонаж Блока — скорее представитель породы общеромантических вампиров, лишенный специфических признаков стокеровского героя.[45] Зато, по замечанию авторитетного исследователя,[46] аллюзии на «Дракулу» — наряду со «Страшной местью» Гоголя — угадываются в первых строках загадочного стихотворения «Было то в темных Карпатах…» (конец 1913, напечатано — 1915) из цикла «О чем поет ветер»:

Было то в темных Карпатах,

Было в Богемии дальней…

Впрочем, прости… мне немного

Жутко и холодно стало;

Это — я помню неясно,

Это — отрывок случайный,

Это — из жизни другой мне

Жалобно ветер напел…

Согласно реконструкции А. В. Лаврова, первоначально стихотворение задумывалось как полемический выпад против литературных оппонентов, на что указывают строки:

Что ж? «Не общественно»? — Знаю.

Что? «Декадентство»? — Пожалуй.

Что? «Непонятно»? — Пускай;

Все-таки вечер прошел.

Получается, что стихотворение было почти манифестом: «Текст „программно“ апеллирует к „своей“ аудитории, которая способна оценить загадочность, непроясненность, он — заявленное право поэта на суггестивность».[47]

Однако в 1916 г. — во время мировой войны, после кровопролитных сражений — Блок выстраивает схему, при которой цикл «О чем поет ветер» завершает все три тома его лирики как цельного произведения. В таком случае стихотворение «Было то в темных Карпатах…» — последнее в последнем цикле — оказывается финалом грандиозной лирической эпопеи. При этом поэт снимает четыре полемических строки, и тем самым стихотворение превращается в таинственное прозрение катастроф, ожидающих (к моменту новой публикации — свершившихся) русскую армию в Карпатах.

И едва ли так уж был не прав друг и родственник Блока — С. М. Соловьев, когда связывал «Было то в темных Карпатах…» с кровавыми сражениями на Галицийском фронте: «Оба мы были тогда поглощены войной и Галицийским фронтом.

Грусть — ее застилает отравленный пар

С галицийских кровавых полей…

Было то в темных Карпатах,

Было в Богемии дальней…

То же пелось и мне, я уезжал во Львов».[48]

Завершая анализ восприятия романа Стокера символистами, соблазнительно указать на «странное сближение»: блоковское прозрение царства упырей в России 1900-х, «дракулическое» пророчество о мировой войне жутковато перекликаются с тем, что Николай II в октябре 1917 г. читал «Дракулу» (в русском переводе) — факт, зафиксированный в дневниковых записях отрекшегося самодержца.[49] А на исходе 1917 г. Д. С. Мережковский писал. «Когда убивают колдуна, то из могилы его выходит упырь, чтобы сосать кровь живых. Из убитого самодержавия Романовского вышел упырь — самодержавие Ленинское».[50]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.