Север и юг

Север и юг

География нового времени отлично иллюстрирует радикальную агрессивность белой цивилизации. Сколь помпезно звучит: «Великие географические открытия». Пролонгация данных открытий менее помпезна. Куда бы не ступил белый человек, всюду он принес голод, спиртные напитки, угнетение, смерть, огнем и мечом навязывая туземным народам свою авторитарную религию и беспредельную жадность.

Прагматическое освоение среды обитания требует рекогносцировки, и роль авангарда играют здесь геометры, географы, землемеры. Новая география и новая астрономия основаны на сугубо квантитативной методике. Век Просвещения выбрал эталоном измерения пространства одну сорокамиллионную долю Парижского меридиана — «метр». Кроме слова «Париж», остальные понятия условны и совершенно абстрактны. Измеряя метром лесную тропинку, спящего крокодила, водопад и прочее, просветители получили «точный периметр земного шара».

Циркуль и угломер против живого пространства.

Живое пространство, прихотливая жизнь земли, воды, воздуха, огня. Земледелец бредет в поле и вдруг… пропадает. Куда? Не в четвертое ли измерение? Измерение первое, второе, третье.

Рене Генон в «Символизме креста» коснулся ситуации точки, прямой и кривой линии. Замкнутая кривая невозможна — конечная точка никогда не сомкнется с начальной — они сойдутся сколь угодно близко, но зазор, пусть минимальный, останется. Это объясняется движением всего и вся и отсутствием идеальной плоскости. Окружность равным образом немыслима — поворот циркуля перейдет в другую окружность, в результате образуется спираль. Но и начальная точка пришла извне. Следовательно: «Начальная и конечная точки не принадлежат линии, начало и конец — вне процесса, который они ограничивают». К примеру, земная жизнь — дистанция меж двумя моментами инобытия.

Наука такими тонкостями не интересуется и пренебрегает минимальными зазорами — ведь иначе никакой теории не построишь. Любимое выражение: «для удобства и наглядности будем считать»… минимальное движение за покой, минимально неправильное движение за равномерное прямолинейное, минимальное неравенство за равенство, максимальную удаленность за бесконечность и т. д.

Дважды встретить одного человека нельзя. Нет ни одного объекта, равного или идентичного другому, всегда присутствует минимальное различие, лишняя песчинка на одном из двух идентичных пляжей. Но эта лишняя песчинка центральна. События, повороты судьбы, счастье и несчастье, как правило, зависят от пустяков: апельсиновая корка на пути бегущих ног, горошина под многочисленными перинами принцессы, последняя соломинка на спине верблюда. Смещение уровней происходит совсем незаметно. Быстрей крыла мотылька, неслышней изгиба водоросли, недвижней горного кристалла удача переходит в неудачу, любовь в ненависть, вода… в огонь.

Часть, принимающая себя за целое, ничего не может знать о принципе собственного бытия. Предполагать что-либо «известным», то есть отграничивать от «менее известного», строить на этом расчеты и планы нелепо: досконально знакомое, заученное наизусть всегда способно преподнести сюрприз. Наше «познание», основанное на повторяемости, узнавании, похожести, пытается зафиксировать нечто, никакой фиксации недоступное.

Усреднить, упорядочить мировосприятие — такова тенденция новой эпохи. Идеи спустились с неба на землю, добро, справедливость, красота превратились в лозунги, абстрактные обобщения, моральные догмы, вколоченные зубрежкой и кнутом, человек стал… человечеством. С детства мы заучиваем «простые истины», необходимые цивилизованному субъекту: таблицу умножения, музыкальную темперацию, элементарные физические законы. Что все это в высокой степени сомнительно, нам в голову не приходит. Азбука стандартизации, со временем разрастаясь, определяет образ жизни, быт, вкусы, симпатии, антипатии.

Постепенно и незаметно стандартизация вытравляет индивидуальные особенности, нивелирует восприятие рутинной повторяемостью занятий и пейзажей, одинаковостью костюмов, привычек, людей и проблем. Неистовая страсть к отвлеченным обобщениям («риторический» человек XVII в., абстрактный «общечеловек» XVIII в.) породила современные моды, шаблоны, штампы. Этико-эстетические «нормы» — одно из следствий ужасающей инерции новой эпохи. Эта инерция сглаживает, нивелирует индивидуальные особенности, доводя восприятие мира, идей, людей до практической одинаковости. Прежде всякого собственного наблюдения нам объясняют, что и как надо видеть. Подняв глаза в ночное небо, мы знаем заранее: эти семь звезд составляют Большую Медведицу, а не что-нибудь иное; заметив на дороге девушку в красном платье, мы говорим себе: это красный цвет, хотя, вглядываясь внимательней, уточним: нет, это где-то между цикламеном и пурпуровым шелком в колорите малиновой ноктюэллы, да, примерно так. До чего же трудны попытки самостоятельного наблюдения. Что же говорить о радикальных преодолениях социального нивелирования. Каждый имеет право на индивидуальное восприятие. Да или нет? Если да, зачем ограничиваться пустяковой аналитикой цвета? Принято считать: смотрите, вот это созвездие, вот это существо женского пола, задрапированное красной тканью, называемой «платьем». Но разве обязательно видеть именно это? Разве нельзя иначе интерпретировать эти формы и колориты? Допустим, я регулярно встречаю одного и того же субъекта в одном и том же костюме. Одинаковый ли это персонаж сегодня, вчера и послезавтра. Разве можно встретить дважды одного человека? На его пиджаке иные оттенки, на галстуке иные складки. Более того: выражение губ изменилось, склонности шевелюры изменились. Но в силу инерции восприятие привыкает, мелкие несоответствия, «зазоры» стираются, и мы, подобно ученым, скажем: пренебрегая пустяковыми неточностями, будем считать сегодняшнего субъекта вчерашним и вообще постоянным.

Регулярные повторы подтверждают реальность данного субъекта, ибо мы убеждены: недисциплинированное восприятие неспособно четко отличать реальность от фантазмов, галлюцинаций, сновидений. Только регулярность повторов: вещей, занятий, людей, времен года, яблок на яблоне, экспонатов в музее и т. д. создает реальность окружающего. Если ритмы и циклы внезапно искажаются, исчезает безусловность убеждения, уверенность предчувствия, пропадает почва из под ног.

Ортега-и-Гассет в статье «Идеи и верования» рассуждает так: почва, земля — основа не требующих доказательств убеждений (верование, creencia): «Чтобы выйти на улицу, насущно важно, чтобы улица существовала». Но если вы «…обнаружите, что улица исчезла, земля кончается возле порога и дальше разверзается пропасть… тогда вас, несомненно, охватит изумление». В этом эссе Ортега-и-Гассет отличает само собой понятные убеждения от идей и теорий о жизни и мироздании. Сколь угодно убедительные идеи нельзя конкретизировать, проще говоря, нельзя жить по Евангелию, или по Спинозе, или по Эйнштейну. Наука, религия, искусство — «частные случаи фантастического».

От монотеизма авторитарный антропос оставил главное — понятие единства, однако понятие это претерпело серьезные изменения. На исходе Средних Веков Николай Кузанский писал в книге «De conjecturis» (О предположениях): «Единство в любом знании есть то, что познается». И еще: «Если бы мы обладали точным знанием одной вещи, то необходимо обладали бы знанием всех вещей». Почему? Потому что «абсолютная форма» одинакова во всех сотворенных вещах. Это совершенно непонятно. Над «божественным единством» — формой и мерой всего и вся — необходимо долго и тщетно ломать голову. Ныне его заменили «эталоном», «единицей измерения».

Чтобы свести многоликую, изменчивую природу к материи для обработки, надобно природу очеловечить, подогнать под тривиальные закономерности, максимально упростить. Любопытны в этом смысле басни Лафонтена и гравюры по физиогномике XVI–XVII веков, где растения, птицы, рыбы, обезьяны соответствуют разным человеческим типажам. Подобно эвгемерическому толкованию мифов, Лафонтен интерпретировал Эзопа сугубо антропоцентрически и превратил живую природу в аллегорическую панораму пороков и добродетелей человеческих.

Рациональный человек-демиург не только перестал признавать небесный интеллект своей высшей целью, но и принялся явно или скрыто оный отрицать.

Рацио основано на законе исключенного третьего, причинно-следственной связи, изоляции чего-либо от всего остального. После семнадцатого века абстрактные категории, одинаково приложимые к чему угодно, постепенно вошли в европейскую лексику — до этого мало кто употреблял слова, лишенные какой бы то ни было конкретики.

Необходимо отличать абстрактные общие идеи от субстанциально обусловленных понятий Аристотеля и средневековых схоластов. Атрибуты и акциденции не разделялись от вещи, эмоционального состояния, события. Немыслимо было сказать «красное», «свобода», «любовь», «духовность», «безумие», предполагая все и ничего.

Поначалу обрели автономию «протяженность», «длительность», «движение», «энергия». Эти субстантивы, оторванные от всего конкретного и бесконечно растяжимые, поместили фирмамент, мироздание, космические стихии в режим нервической неопределенности. В эпоху Просвещения абстрагировались, то есть освободились от непосредственной жизни, не только субстантивы, но и прилагательные, и глаголы, и местоимения.

Против всепожирающего «духа» абстракции направлены сочинения «философов жизни» вообще[47] и Людвига Клагеса (1872–1956 гг.) в частности.

Самое известное его произведение «Der Geist als Widersacher der Seele» («Дух как противник/враг души») в окончательном варианте издано в 1929-32 гг. «Дух» в понимании Клагеса — сумма абстрактных концепций — религиозных, метафизических, математических, социальных. «Дух» (Der Geist) своей активизацией (Der Wille, воля) постепенно аннигилирует «душу» (Die Seele): «Душа распадается под влиянием акосмической власти духа». Эта безличная «акосмическая власть» полностью воцарилась в современном европейском континууме. Эта власть проявляется, когда целенаправленная воля научной проблемы устраняет с пути своего решения посторонние желания, вкусы, интересы; когда рискуют жизнью ради торжества «идеала»; когда фанатически и непрерывно давят ближних прессом религиозных, социальных, моральных императивов; когда «жизненная энергия служит единственно для разогрева механизма воли» (Willensmachine).

Людвиг Клагес полагает этот «дух», трансцендентный, абстрактный, чуждый животворной природе, эманацией «абсолютного Ничто». Этот убийственно аналитический «дух» ничего общего не имеет с «интеллектом» античности и средних веков. Он разделяет, рассекает, классифицирует, конструирует из частей и частиц сборные и разборные объекты. Этот «дух», которым каждый пропитывается с детства, уничтожает индивидуальность и заменяет синтетической моделью, ориентированной на «выживание» и «преуспевание». Буржуазная эпоха предлагает отнестись ко всему окружающему как к материалу, сырью, полуфабрикату.

Напрасно рассуждают — организм, механизм, живое, мертвое — для современного сознания механистично все, более или менее мертво все. Смерть — единственное непоколебимое убеждение, остальное — под вопросом. И если раньше смерть интерпретировалась инфернальной образностью, сейчас это просто негатив, пустота, растворенная в крови. Даже первый взгляд на что угодно отличается оценивающей аналитикой, непременным разъятием целого. Потому-то белые люди и удивлялись наивности туземцев, для которых физическая смерть была не переходом в «абсолютное Ничто», но в другую жизнь. Возразят: как они могли удивляться, ведь они христиане? Да. Однако рацио белого человека давно изолировало религию от обыденной жизни. Религия — специальность, религией занимаются специалисты. Это одна из главных причин дискорда белых людей с т. н. примитивами. Вот характерный отрывок из книги французского этнографа Сент-Ива Венсана «Воззрения ирокезов на природу» (1972 г.):

«Старый Вассавити насмешливо следил, как я в десятый раз считаю хемлок, сосну и клен и вытягиваю три пальца — три, понимаешь ли, три дерева. А что такое дерево, спрашивал он. Дерево это дерево, кричал я, хлопая по сосне. Погоди, остановил меня индеец, ты хлопаешь по сосне, а не по твоему „дереву“. Что тут поделаешь? Ты согласен, старик, что клен это не медведь? Вассавити объявил, что в жизни не слышал подобной чепухи. Потом рассказал, как на его глазах убегающий от охотников медведь обратился в клен, а потом, когда опасность миновала, неспешно удалился. Пауза. Старый Вассавити покачал головой и принялся меня поучать: число „три“ приятно, мол, показывать на пальцах, поскольку пальцы — друзья. Обрати внимание, продолжал индейский мудрец, сосна, хемлок и клен часто враждуют меж собой. Но вот белка на сосне, а также гнездо ворона. Сосна, белка и ворон очень дружат, можно сказать, одна семья. Вот тебе число „три“. А твои деревья… Вассавити махнул рукой и побрел в лес».

Старый индеец страдает хроническим отсутствием абстрактного мышления, для него не существует причинно следственных связей и отвлеченно собирательных понятий. Обычный первобытный анимизм и туземная магия, скажут читатели из своего научного далека. Справедливо. Термин «первобытное мышление» проблематичен, поскольку мысль отчуждена от своего объекта, поскольку язык — дистанцированная от природы знаковая система; термин «конкретность» также неточен, ибо конкретное — только другой полюс абстрактного. Для конкретизации, то есть локации предмета, существа, события сеть вербальных координат надо стягивать все более плотно — так поступают специалисты вообще, судебные следователи в частности. От общего к частному — лес, дерево, сосна. Мы абсолютно убеждены, что сосна это дерево, и что лес состоит из деревьев — потому нам никогда не понять индейца. И сколько бы мы не гладили белку, не взбирались на сосну — между нашими пальцами, беличьим мехом или сосновой смолой всегда останется сколь угодно тонкая и растяжимая преграда отчуждения.

Мы ловим неуловимое пространство воображаемой геометрической сетью, «исправляя и улучшая» наше восприятие. Ученые не доверяют ни глазам, ни ушам своим, но весьма довольны микроскопом и телескопом, поскольку инструменты эти растворяют индивидуальные зрительные особенности в стерильной и «объективной» одинаковости. Так же точно окружности и прямые линии ректифицируют неточности прихотливого разнообразия мира, отраженного в синих, черных или зеленых глазах.

Четко означенные единицы измерения — основа социума, прежде всего, буржуазного социума. Посему необходимо резко отграничить пространство нации, клана, руппы от пространства индивидуального. В последнем «объективных законов» не бывает. Известно: прямая — кратчайшее расстояние меж двумя точками. Это хорошо поймет игрок на биллиарде, а бабочка совсем не поймет. От вилки голодного до куска мяса расстояние «более кратчайшее», нежели от вилки сытого. Геометрия хороша для человека гипотетически-объективного, которого трудно получить даже извлечением средне-человечески-арифметического.

Восприятие времени и пространства зависит от индивидуальных особенностей.

Человеческая композиция: четыре физических и четыре субтильных элемента. Земля, вода, воздух, огонь понимаются в данном случае и как субстанции, и как модусы. Patris и matrices Парацельса, tanmatras и bhutas индусской системы «санкхья». Физические элементы образуют материальное тело, субтильные — тело души или «охему». Здесь возможна стагнация, возможна динамичная диффузия. Когда рассуждают о приоритете материальных, эмоциональных или духовных интересов, имеют в виду диспозицию субтильных и физических элементов. Устойчивость и гармония данной диспозиции суть «логос» или «бог живого человека», индивидуальная ось «личного мифа» в центре жизненных принципов и ориентаций. Ее близость к религии расы, нации, группы определяет меру социальности, этический и научный горизонт, взгляды на географию и астрономию.

Монотеизм, к примеру, признает привилегированное положение Полярной звезды и Северного полюса, ибо они обозначают уровни эманаций единого Бога.

Религиозная парадигма определяет как иерархию в человеческой композиции, так и государственное устройство. Монотеизм — монархизм. Король — единый полюс, далее сословная иерархия. На периферии четвертого сословия — деклассированные сборища, люмпены, мизерабли, хаос. Творец трансцендентен. Полярная звезда практически трансцендентна. Северный полюс недоступен или трудно доступен.

Иудео-христианская точка зрения: современный мир дрейфует к югу, погружается в зюйд.

Политеизм, понимающий землю как живой организм в живом космосе, географии в нашем смысле не создал. Стоики, пифагорейцы, неоплатоники в стремлении к единству и, следовательно, к той или иной системе координат, постулировали некоторые географические понятия. Впоследствии арабские ученые объединили небесное средоточие и Полярную звезду, земное средоточие и Северный полюс. И поскольку карты составлялись согласно религиозной системе соответствий, в географии доминировали два направления, основанные на признании либо непризнании смерти как второго экзистенциального полюса.

В своем «Путеводителе справедливости» рабби Иосиф Каро (XVI в.) изложил соображения каббалистов на сей счет. География земного рая: на севере — древо жизни и творение Адама, на юге — древо познания добра и зла и двойная женская ипостась — Ева-Лилит. Палестина вытянута точно по вертикали север-юг; Иордан, река жизни, берет начало в снегах горы Гермон и впадает в Мертвое море. Данная вертикаль доходит до Южного Креста, «вселенской Голгофы», согласно христианам. Таким образом, земной мир после «экватора Евы» стягивается к южному полюсу — царству Лилит.

Библейский дуализм надолго определил европейский географический принцип. В самом деле: сороковой градус северной широты и северней: Мадрид, Греция, расцвет цивилизации; сороковой градус южной широты и южней: практически ничего, далее необозримый океан. От севера к югу: жизнь — смерть, дух — материя, добро — зло. Действительно, моральный климат за экватором оставляет желать лучшего. Мореплаватель Авель Тасман писал в середине семнадцатого века: «Южные земли — антиподы во всех смыслах: что у нас предосудительно, здесь похвально, что у нас преступление, здесь высшая добродетель. На островах Южного океана процветают людоедство, разврат, колдовство, предательство, коварство, культы чудовищно жестоких богов и богинь». Церковные конгрегации после знакомства с отчетами гуманистов-миссионеров перестали настаивать на распространении слова Божьего в тропиках. С конца семнадцатого века миссионеры действовали самостоятельно, либо в интересах торговых компаний. Негативная реакция на работорговлю вызывалась не столько человеколюбием, сколько страхом. Знаменитый теолог Пьер Бейль писал: «Заселять Новый Свет неграми — этими детьми антихриста, значит готовить пришествие самого их прародителя». Эти слова имеют определенное основание: африканские негры, соблюдая внешнюю христианскую обрядовость, моментально распространили на островах Карибского моря и в южных американских штатах кровавые культы своей родины.

«Чем дальше к северу, тем ближе к источнику жизни», — писал английский мореплаватель Джон Девис (XVI в.). Барон Людвиг фон Гольдберг, очень своеобразный географ (XVIII в.), в книге «Северная Индия» (1765 г.) высказался следующим образом: «Средоточие жизни парадоксально, любые системы здесь бесполезны. Путешественник замерзает в лютом холоде арктических льдов. Замерзает и… просыпается в сапфировых долинах Северной Индии — Гипербореи. На берегу прозрачного, словно хрусталь, океана люди строят корабли для плаванья в Гелиодею — сказочный материк Солнца».

Важный момент альтернативной географии: фон Гольдберг видимо полагает, что Гипербореи достигает «охема» (тело души) после гибели физического тела. Однако от Торфина Карлсона до Мак Клинтока считалось вполне вероятным добраться до сказочного Винланда викингов, за который ошибочно принимали берега северной Канады, так сказать, в привычном виде. Когда и где родилась легенда о феерических странах за гранью полярных льдов, определить весьма непросто. Эта легенда волновала воображение вплоть до двадцатого столетия. В «Путешествии капитана Гаттераса» Жюля Верна, одержимый полюсом герой и его спутники потрясены неистовой жизнью «свободного моря» восьмидесятых широт: «Какая красота, какое разнообразие, какая неистощимая производительность природы! Как удивительно было видеть все это так близко от полюса!» И далее: «Мириады черных, белых, желтых, радужных птиц совершенно затмили небо и осветили море сиянием крыльев».

Но в мире есть иные области,

Луной мучительной томимы,

Для высшей силы, высшей доблести

Они навек недостижимы[48]

Ледяные морские безлюдья за тропиком Козерога, отраженные в дневниках Джеймса Росса и Белинсгаузена, южное полушарие, дальний юг. Великие картографы шестнадцатого столетия — Гемма Фризиус, Ортелиус, Меркатор — долго спорили касательно формы и протяженности пространства за экватором. Вращение земли крайне сомнительно (в сущности, только после законов Галилея и Ньютона появился утвердительный ответ), значит сомнительна шаровидная форма. Не очевидна ли правота стоиков и неоплатоников: эманации единого — в данном случае, северного полюса как центра жизни — должны расходиться, затем распадаться в бесконечном Океане. Однако система координат, построенная на этой гипотезе и напоминающая уходящую в небытие паутину, явно непригодна для навигации. В результате вопрос был решен прагматически.

И все же мифологема юга — «иной области», беспредельности смерти или инобытия не хочет уходить из «бессознательного».

Эдгар По холоден и точен: «Сообщение Артура Гордона Пима», скорее, судовой журнал, нежели роман: даты, географические координаты призваны как-то упорядочить и зафиксировать Хаос. Мореходные подробности, цифровые выкладки суть первые волны безумия.

Кошмар начинается за тропиком Козерога. Обычная жизнь сокращается, прекращается, когда на границе инобытия проступает странный корабль: «Никого не видно на палубе, пока мы не приблизились на расстояние в четверть мили. Тогда показались трое моряков — голландцев, судя по платью. Двое лежали на кватердеке на старом парусе, а третий стоял у бушприта, наклонясь вперед, и глядел на нас с любопытством. Крепкий, высокий, кожа очень темная. Он, казалось, призывал нас не терять бодрости, монотонно кивал и постоянно улыбался, обнажая ослепительные зубы. Его красный фланелевый берет неожиданно упал в воду, но моряк, не обратив внимания, продолжал кивать и улыбаться». Пока А. Г. Пим и его спутники возносили хвалу за близкое спасение, с корабля пошел ток чудовищной трупной вони. Черный бриг остался позади, только большая белая чайка села на плечи приветливого моряка и вонзила клюв в голову.

Инобытие встречает недвижной, тревожной тишиной, снегом цвета лепры и неестественными колоритами в туманно-землистом веществе суши и воды. Остров Отчаянья поражает роскошной зеленью, но увы, его склоны покрыты ядовитым лишайником саксифрагом. Последний остров, известный мореплавателям. Капитан отмечает дни и координаты в необозримой чуждости этих пространств.

Конец романа весьма напоминает каббалистическую версию дальнего юга: жизнь растворяется в «мертвом море», за древом познания и гостеприимной сферой Евы начинаются зловещие горизонты Лилит или Нифлсхейм скандинавского инферно:

«Беспредельный водопад бесшумно ниспадал в море с какого-то далекого горного хребта, темная завеса затянула южный горизонт. Беззвучие, угрюмая тишина. Яркое сияние вздымалось из молочной глубины океана, сверху падал густой белый пепел, растворяясь в воде… Только ослепительность водопада проступала во тьме все более плотной». Вспомним роскошь птичьих стай северного «свободного моря». А здесь: «Гигантские мертвенно белые птицы врывались в темную завесу с криками „текели-ли“. Нас неотвратимо несло в бездну водопада. И тут на нашем пути восстала закутанная в саван человеческая фигура — ее размеры намного превышали обычные. И ее кожа совершенной белизны снега…».

Мы немного поразмыслили о библейской оппозиции «жизнь-смерть, север-юг», дабы представить многообразие возможных мировоззрений. После Галилея, Декарта и Ньютона пространство утратило интенсивные жизненные колориты и превратилось в математическую протяженность. Квадратный километр всеяден и спокойно вмещает вакуум, митинг, дикий лес, кладбище и ресторан. Отчужденная одинаковость подобной «протяженности» предполагает одинаковость социального восприятия, где индивидуальные качественные особенности в расчет не принимаются.

Новая география превосходно иллюстрирует самодовольство современной тоталитарной науки. Историки, изучающие работы Эратосфена, Исидора Севильского, Марко Поло или Джона Мандевиля, тщательно отделяют «зерна»(гениальные прозрения, совпадающие с тенденцией современного познания) от «плевел»(вымыслы, непроверенная информация). Сие очень наглядно в картографии: если на античных и средневековых картах конфигурации береговых линий, рек, лесов и пустынь более или менее приближаются к «реальности», это хорошие и прогрессивные карты, которые «намного опередили свое время». И редко кому приходит в голову, что эти карты отражают совершенно иное восприятие мира.