*
*
Летним вечером 1844 года в загородном доме Бальзака в Жарди собрались друзья писателя. Хозяин «угощал» в тот день своих гостей примечательной личностью — известным сыщиком Видоком.
Расположившись в глубоком кресле, он занимал окружающих историями из своей жизни. Рассказывал о неписаных законах преступного мира, о «царе» воров Фоссаре, о Бомоне — человеке, совершившем сверхъестественное: умудрившемся проникнуть в хранилище драгоценностей и похитившем ценности на огромную сумму. «Тут столько, — заявил он при аресте, — что можно было сделаться честным человеком. И я сделался бы честным. Что так легко богатому! А между тем, сколько богатых, которые хуже мошенников!» Или о том, как он «вычищал Тюильри» от самозванцев, разгадав нюхом бывшего каторжника клеймо обитателя галер под платьем маркизов де Фенелона и де Шамбрей, под мундирами де Стевено и де Сент–Элена. Время от времени Видок сопровождал свое повествование словами: «Комедия! Комедия мира — самый необыкновенный спектакль!..»
Это была не первая встреча автора «Человеческой комедии» Бальзака с прототипом его Вотрена. Они познакомились задолго до этого, еще в начале двадцатых годов. Встречались в доме господина де Берни, советника суда, за обеденным столом у Бенжамена Аппера, известного филантропа, редактора «Журналь де призон». Бальзака интересовали факты, случаи из уголовной и судебной практики, он запасался материалом для своих романов, изучал жизнь «дна». Видок, как никто, мог оказаться полезным для него. Возможно, именно после встреч с ним Бальзак записал слова о том, что все ужасы, которые романистам кажутся их вымыслом, бледнеют перед действительностью. Писатель не только находил в рассказах Видока подтверждение тому, что мир преступников связан тайными узами с верхами общества, с полицией, но и черпал из его историй темы, сюжеты, образы для своих «этюдов о нравах». Под именем Гобсека выведен старый приятель Видока ростовщик Жюст; «женщина–загадка» Феодора из «Шагреневой кожи» напоминает Сильвию, знакомую Видока; видимо, им же был подсказан образ Феррагюса. Подтверждение тому — досье на некоего каторжника Феррагюса, обнаруженное в бумагах Видока после его смерти. Не раз на страницах романов Бальзака упоминается имя и самого начальника сыскной полиции.
В своей работе Бальзак не преминул воспользоваться и таким письменным источником, как воспоминания Видока в 4–х томах. Они появились после того, как он ушел в отставку в 1827 году. Выпуская эти записи, издатель Тенон рассчитывал на широкую сенсацию — признания бывшего каторжника, недавно еще всесильного шефа полиции должны были принести немалый доход. Расчет оказался точным. Не успели мемуары Видока появиться на французском языке, как их уже печатали английские газеты. «Полиция и ее клоака, Видок и его сыщики. Сансон и его ужасная машина… — писал Бальзак, — все было поглощено». К рукописи мемуаров приложили руку бойкие журналисты, привлеченные издателем. В том числе и некий Леритье де Леном, сомнительной репутации литератор, позже анонимно выпустивший вместе с Бальзаком «Записки палача» — книгу о кровавой династии французских палачей Сансонов, четыреста лет исполнявших свои обязанности, и об одном из ее последних представителей — Анри Сансоне, казнившем Людовика XVI.
Вскоре появляются подложные мемуары, подписанные именем Видока.
В России на выход в свет мемуаров, приобретших скандальную известность, откликнулась «Литературная газета». В двух ее номерах за 1830 год появились небольшие заметки, посвященные мемуарам Видока. Автором их был А. С. Пушкин, назвавший Видока «человеком без имени».
Имя Видока — полицейского сыщика, становится у нас нарицательным. Пушкин заклеймил им доносчика Фаддея Булгарина, называя его в эпиграммах «Видок Фиглярин». Герцен советовал отказаться от услуг шпионов–видоков в литературе, считая, что «всю их работу прекрасно исполняют газеты по дешевой цене, а может быть, и даром».