Партия и комсомол против стиляг

Партия и комсомол против стиляг

Комсомольские и коммунистические органы не могли мириться с существованием стиляг – “моральных уродов”, “вредной опухолью общественного организма”. И слово “стиляга” часто употреблялось ими как чуть ли не синоним слова “тунеядец”. В Уголовном кодексе СССР существовала специальная статья о тунеядстве, но стиляги под нее не подпадали: практически все они работали или учились. За “безыдейность” и “преклонение перед Западом” тоже посадить в тюрьму нельзя было. Оставались общественные методы воздействия, в том числе и силовые: охотившиеся на стиляг комсомольские патрули могли принудительно состричь кок или разрезать узкие брюки-дудочки.

Для борьбы со стилягами по указаниям районных комитетов партии и комсомола формировались специальные группы в “бригадах добровольного содействия милиции”. Состояли они из молодежи примерно такого же возраста, что и сами стиляги, но, как правило, из фабрично-заводской, которая была гораздо более конформистской и “дремучей”, чем студенческая. Их инструктировали в райкомах и горкомах, и потом эти дружинники врывались на танцевальные площадки, в рестораны, а то и устраивали облавы прямо на Бродвеях.

Может быть, кого-то комсомольские репрессии и отпугнули, но молодежи вообще свойственно поступать “из чувства протеста”, молодые парни и девчонки не любят, когда им говорят, что делать, особенно если это касается внешнего вида. И поэтому количество стиляг по всему СССР только росло.

Говорят, что с красными повязками комсомольского патруля в пятидесятые годы можно было встретить ребят вполне криминального вида. А иногда и сами комсомольцы могли снять со стиляги понравившуюся вещь. Валентин Тихоненко вспоминал, как на него в Мраморном зале ДК имени Кирова напали несколько комсомольцев (как потом стало известно – инструкторов горкома комсомола) и стали избивать, пытаясь снять пальто, и только вмешательство фронтовика спасло его.

Подобное происходило не только в Ленинграде и Москве, но и в других городах, где существовали стиляги. Рассказывают, что в Куйбышеве (теперь – Самара) комсомольские активисты в какой-то момент начали натравливать на стиляг учащихся ремесленных училищ и школ ФЗО (фабрично-заводского образования) – прообразов ПТУ. Это натравливание привело к тому, что однажды вечером большая группа “ремесленников” вышла на местный Брод и начала поголовно избивать всех, кто был в узких брюках, причем не только кулаками, но и ремнями с бляхами, а милиция на происходящее не реагировала. Зато на следующий день стиляги сплотились и дали отпор пэтэушникам.

А вот что несколько лет назад рассказал один из бывших “охотников на стиляг” – Егор Яковлев, впоследствии главный редактор газеты “Московские новости” и один из идеологов горбачевской перестройки: “Я становлюсь первым секретарем Свердловского райкома комсомола, – улица Горького, со стороны “Коктейль-холла” (на той стороне был Советский район). Мы начали думать, что делать со стилягами. Был удивительный человек такой Гера Мясников, и он выдал идею: давайте патрулировать улицу Горького. (Ничего более незаконного и неприличного я сегодня не могу даже придумать.) Но тем не менее это было принято. Этим очень увлеклись. Мы это делали абсолютно сознательно и максимально публично. Грузовые машины подъезжали к Свердловскому райкому партии на улице Чехова, 18, выходили патрули с повязками, потому что все должны видеть, что они есть, ехали на улицу Горького и начинали просто-напросто публично задерживать стиляг и приводить в 50-е отделение милиции, которое называлось „полтинником“”.

Под раздачу попадали не только стиляги, но и люди, не относящиеся к ним, а просто имевшие неосторожность надеть слишком узкие брюки. Студент сельскохозяйственного института из Новосибирска жаловался в своем письме в “Комсомольскую правду” (5 апреля 1958 года) на то, что его узкие черные брюки повлекли за собой комсомольское собрание и угрозу исключения: “Стиляг в нашем обществе справедливо презирают. Я понимаю: стиляга – это тот, у кого мелкая, серая душонка. Это человек, для которого предел мечты – платье с заграничным клеймом и веселая танцулька под низкопробный джаз. Но разве можно человека, у которого есть цель в жизни, который стремится учиться и который одевается недорого, но красиво, по моде, называть стилягой?.. Неужели я стиляга и со мной надо вести борьбу?”

А вот письмо, отправленное в 1957 году Председателю Президиума Верховного Совета СССР Ворошилову.

Мы, группа молодых людей, обращаемся к Вам с просьбой разобраться в взволновавшем нас факте, описанном ниже. Все это уже разбиралось на страницах комсомольских газет под рубрикой “о стилях и стилягах”. До сего времени у нас под словом “стиляга” понимают что-то нехорошее, людей, которые ничего не дают обществу, не работают, шатаются по ресторанам, с невозмутимым видом целый день прохаживаются по улице, хулиганят и дебоширят, стараются выделиться яркой ультрамодной одеждой, прической, манерой держаться и ходить. Эти люди отличаются обычно узким умственным кругозором, их приводят в восторг звуки джаза, их не увидишь в опере, но зато встретишь на танцах или в ресторане. Все это вошло в понятие “стиляга” или “золотая молодежь”. Все это, несомненно, правильно, с такой молодежью надо вести борьбу, но вот тут и начинаются “перегибы”.

Если молодой человек или девушка хорошо, со вкусом оделись, их все-таки крестят “стилягами”. Становится обидно, что у нас не понимают современного стиля одежды и как лучше, удобней и красивей одеться. Почему девушке не носить красивую, яркую одежду с гармонирующими тонами, почему девушка не может надеть для прогулки весной или летом такой спортивный костюм, как курточка и брюки? Это удобно и красиво! Мы не “стиляги”, мы работаем и учимся, и нам нравится современная одежда, конечно не испохабленная одежда “золотой молодежи”! Но нет, и этому виду одежды объявлена борьба, комсомольские организации борются со “стилягами” – это же преклонение перед Западом! А если действительно красиво, удобно и приятно! Почему бы не поучиться и у Запада, как надо красиво и хорошо одеваться? Почему мало, а то и совсем не ведется борьба с пьяницами и дебоширами, почему не объявлена “стилягами” молодежь, которая носит сапоги с брюками навыпуск, небольшую кепочку с непременно торчащим чубом? Почему в наших клубах, как клуб ДЖД, девушка под страхом драки и скандала не смеет отказать в танце какому-нибудь подвыпившему молодчику, на которого нет никакой управы? Почему же, наконец, человеку, хорошо и модно одетому, кричат в спину: “стиляга”!

Вот это непонимание и неправильное толкование слова “стиляга” и не совсем правильная борьба со “стиляжничеством” привела к весьма печальным и отрицательным результатам. Этим пользуются хулиганы, которых действительно надо было бы назвать “стилягами”, они начали травлю людей, которые выделились своей одеждой. Эта “борьба” и привела к возмутительнейшему фактору произвола и разнузданности хулиганов, который при попустительстве органов милиции был совершен в воскресенье, 31 марта с. г. между 9-ю и 10-ю часами вечера в центре города перед зданием оперного театра.

Мы, компанией из 4-х человек (2-х девушек и 2-х юношей), в воскресенье вечером возвращались домой после прогулки. На центральной улице нашего города, Первомайской, неизвестный нам человек пытался нас сфотографировать. По всей вероятности, его привлекла спортивная одежда одной из девушек: на ней были брюки и спортивная курточка. Мы подошли к нему и спросили, почему он нас фотографирует. Он ответил, что ему так нравится. И далее он продолжал, забегая вперед нас, фотографировать. Его странное поведение стало собирать любопытных. Вокруг нас стал собираться народ, все время привлекаемый “фотокорреспондентом”. Скоплением народа воспользовались хулиганы, которые начали кричать: “Стиляги, стиляги! Стиляг фотографируют!” Бей стиляг!” Эти выкрики все больше собирали толпу, и когда мы дошли до оперного театра, толпа запрудила всю улицу. Чтобы избежать нарастающих оскорблений, мы зашли в фойе театра, но и здесь нас не оставили в покое. Неизвестный с фотоаппаратом все пытался нас сфотографировать. Когда мы подошли к нему и спросили его фамилию и право нас фотографировать, то он вынул красную книжечку, но показать ее или назвать свою фамилию отказался. Чтобы выяснить его личность, мы обратились к стоящему рядом милиционеру. Но увидав, что мы приближаемся к нему с милиционером, неизвестный скрылся в толпе, которая стала настолько большой, что остановилось всякое движение на площади перед театром. Одна из девушек нашей компании (Малыжева Анна) бросилась в толпу, чтобы задержать неизвестного с фотоаппаратом, и мы ее потеряли из виду. Окружившие нас хулиганы стали всячески оскорблять нас. Мы решили сесть в такси и уехать, но они, приподняв заднюю часть машины, мешали тронуться с места. Когда мы все-таки вырвались из толпы, то за нами помчались на другой машине те же хулиганы, и только благодаря ловкости шофера нам удалось избавиться от преследования хулиганов, а девушка, которая бросилась за неизвестным в толпу, впоследствии сказала следующее: “Когда я очутилась сдавленной среди толпы, то меня стали со всех сторон толкать, пинать ногами, дергать за пальто. Может быть, я была одета в какой-нибудь ультрастильный костюм или была преступницей? Ничего подобного! Я считаю, что была одета посредственно. Откровенно говоря, мне бы хотелось гораздо лучше и красивей одеваться. На мне было пальто, которое я сшила 4 года тому назад. И вот меня за это стали толкать, бить в спину, крича: „Бей стилягу!“ На мне порвали пальто. Распоясавшиеся молодчики затолкнули меня в подъезд, где пытались сорвать с руки часы и снять пальто. Я упала в какую-то яму, меня стали бить ногами, довели до такого состояния, что я не могла встать на ноги. Не знаю, что было бы со мной, если бы мне не помогли двое подоспевших студентов ЛГУ. Они помогли мне встать и переодеться, чтобы я могла уйти незаметно. Но уйти я не могла: на улице хулиганы, оцепив выход, кричали: „Выдайте нам стилягу!“ Наконец сквозь толпу пробилась машина с милиционерами, которую не пускали хулиганы, меня посадили в нее и отвезли в 10-е отделение милиции”.

За что избили эту девушку, за что оскорбили нас? Нам это до сих пор непонятно. Особую роль играла при этом милиция. Она появилась только тогда, когда вся площадь была запружена народом и была совершена расправа с девушкой. А кто-нибудь из хулиганов был задержан? Нет, этого не произошло. Встает вопрос, где же были в это время работники милиции, где были комсомольские патрули, почему вовремя не остановили распоясавшихся хулиганов, почему, наконец, создали в центре такой беспорядок?

Кто за это ответит? Ответить до сих пор никто не может, молчат все, молчит газета, ожидая каких-либо указаний, молчат работники милиции. Неужели нет виновных, неужели хулиганы не понесут ответственность за оскорбления и нанесенные побои?

Нам кажется, что в наших комсомольских организациях неправильно понимают борьбу со “стиляжничеством”. В первую очередь обращают внимание на то, чтобы молодежь меньше носила модной одежды, а то иначе станут стилягами. Это боязнь нового – боязнь чеховского Беликова: “Как бы чего не вышло!” – боязнь, чтобы молодежь не преклонялась перед Западом. Но разве это преклонение? Нет, это не преклонение. Не заграничное клеймо красит человека, а красота одежды, сочетание красок, красивые модели одежды.

Почему на международной выставке моделей наши образцы заслужили перед Западом высшую оценку, а вот в массовом пошиве этих моделей не увидишь? Почему еще мало выпускают фабрики красивую, дешевую и модную одежду? Тогда и молодежь стала бы лучше одеваться, не кричали бы на каждого модно одетого человека: “стиляга!”.

Хотелось бы, чтобы и милиция у нас была по Маяковскому: “…моя милиция меня бережет!”, а не то, чтобы она берегла хулиганов, как это произошло в описанном нами случае.

Ответить просим по вышеуказанному адресу. Подписали:

Студент 5 курса Львовского политехнического института радиотехнического факультета Загартовский Б. М.

Инженер-лаборант завода железобетонных конструкций и стройдеталей Малыжева А. Г.

Ст. инженер Львовского автобусного завода Деменев.

Студентка медиц. института Малыжева И. Г.

20/IV 1957 г.

Алексей Козлов:

Началась кампания травли инакомыслящих в сорок седьмом году, с “ленинградского дела” (серия судебных процессов в конце 40-х – начале 50-х годов против партийных и советских руководителей в СССР. – Г. Л.), когда появилось понятие “инакомыслие”, потом “низкопоклонство перед Западом” и “космополитизм”, “космополиты безродные”. И тут же товарищ Беляев подсуетился и придумал это слово – “стиляга”, и дал пищу обывателю. Это была специально задуманная акция, чтобы дать широким массам читателей журнала “Крокодил” – а он был очень популярным – название для этих “отщепенцев”. Это был бытовой термин. “Космополит”, “низкопоклонство” – это все был политический уровень. А тут дали на бытовом уровне, чтобы простые люди травили тех, кто на них не хочет быть похожими. Уже Сталин умер, но все равно до пятьдесят седьмого года все правила игры оставались сталинскими. Все законы еще действовали, и КГБ такой же был. И я сразу понял, что надо завязывать с этим, и перестал ходить на Бродвей. Мы стали собираться просто узкими компаниями и слушать музыку, и уже на толпу не выходили. Появились организованные формы преследования – облавы. И в лучшем случае сообщали на работу или на место учебы, и человека выгоняли и давали ему “волчий билет”, и он после этого попадал в армию, а можно было и в лагеря угодить. Иногда он попадал в дурдом, где его закалывали аминазином, и он уже никогда больше из этой системы не выходил. Делали укол аминазина, он начинал пускать пузыри и становился равнодушным ко всему на свете.

Психбольницы в советское время – отдельная тема. Человека просто брали на улице – устраивали провокацию, как будто он подрался. Провокатор, работавший под пьяного, затевал драку. Диссидента сажали на пятнадцать суток, там его тоже провоцировали, что он буйно себя вел, делали укол, после чего его помещали в дурдом, и дальше уже никуда из этой системы он не выходил. Психбольницы были как тюрьмы – с решетками на окнах. Изверги-врачи закалывали инакомыслящих.

Валерий Попов:

Были милицейские витрины “Боевого карандаша”, и там карикатуры – как комсомольцы душат стиляг. Стилягу тащат две мощные руки. И написано: “Не за узкие брюки, а за хулиганские трюки”. Стиляги в целом не нарушали Уголовный кодекс, но вызывали гораздо большую ненависть, чем настоящие хулиганы, потому что хулиганы были классово близкие: рабочие парни. Потом общество сообразило и стало хулиганов натравливать на стиляг. Помню, уже позже была какая-то выставка – первая неформальная выставка художников-абстракционистов, к шестидесятым ближе. И стояли такие как бы дружинники, а на самом деле – бандиты. И били всех, кто шел на эту выставку. Заговаривали – куда идешь? – и били. Народ натравливали на этих “диссидентов”. Хотя из стиляг потом вышли вполне успешные люди. Потому что такой дерзкий дух – он способствует… Помню, в институте были джазисты, саксофонисты – и потом я их увидел доцентами, профессорами и так далее.

Анатолий Кальварский:

Я помню, как совершенно безвинно был оклеветан Жорж Фридман, совершенно порядочный человек, ныне – отец Жорж, католический священник. Он просто очень любил со вкусом одеваться; это вызывало у комсомольских патрулей и властей предержащих ненависть какую-то. Тогда люди не должны были отличаться друг от друга. Те, которые отличались в чем-то одеждой, уже вызывали нарекания со стороны властей, на них натравливались люди. Малоприятное время. Вспоминаю я о нем без удовольствия.

Олег Яцкевич:

Рисковали. Ведь грань между удовольствием купить себе костюм и сесть на год в тюрьму была очень тонкой.

Комсомольский патруль – первое, что вас ожидало. Вы идете с девушкой, к вам подлетают и располосовывают вам брюки. Или обстригают волосы. После того как вышел фильм “Тарзан”, все завели себе длинные прически. Ну, на них и накидывались с ножницами, резали волосы. И галстуки отрезали. Как-то все неумно делалось. Вышибали из институтов.

Валерий Сафонов:

Нас преследовали, да. Я сразу форменные брюки, которые мне приобрели, перешил – я их сузил. И меня на комсомольское собрание вызвали. Пришлось все восстанавливать. Говорили: ты же комсомолец, позоришь таким вот образом коллектив, на себя ярлык навешиваешь.

Георгий Ковенчук:

У меня с узкими брюками была целая легендарная история. Я учился в СХШ – средней художественной школе – и уже с последнего класса делал иллюстрации в журнале “Нева”, книжки в “Лениздате”. И покупал одежду на заработанные деньги. А потом я стал работать в коллективе “Боевой карандаш”, где делали карикатуры “Они мешают нам жить”, в том числе против стиляг. У меня был костюм, который купили еще на барахолке – у Балтийского вокзала продавали что-то и стиляги, и торговые моряки. И я купил там австрийский костюм. Двадцать четыре сантиметра ширина брюк. И я шел в кино со своим приятелем, он учился в академии на архитектурном факультете. И около Аничкова моста нас кто-то схватил так грубо за локти. Я решил, что это какие-то хулиганы. И тогда говорю: “В чем дело?” Вижу – на руках у них красные повязки с надписью “комсомольский патруль”. И такие с прилипшими папиросками на нижней губе, довольно такие хулиганистые ребята, в тельняшках. Шпана шпаной. “Вы откуда такие приехали?” “Как откуда? – говорю. – Мы здесь родились”. И они: “Что это у вас за такие брюки – от долгов бегать?” Тогда так говорили – мол, удобно от долгов бегать в узких. А все ходили в широченных-широченных – это тоже была своя мода, надо было, чтобы брючина закрывала ботинок и не было видно ботинка. Их в свое время “клешами” называли и тоже запрещали, но не так сильно боролись, как с узкими брюками.

Отвели нас в штаб комсомольского патруля – пропали билеты в кино. Посадили нас на скамейку – там действительно были и хулиганы, и пьяные, и девицы всякие. И мы сидим. Неприятно было. Во-первых, по-хамски нас схватили, во-вторых, собирались в кино и билеты пропали. А в-третьих, я очень боялся, что сообщат в институт – мы на втором курсе были. Нам говорят: сейчас придут вас фотографировать и потом в газете поместят.

И вот приходит журналист из “Смены” и говорит: “В чем дело?” Дружинники отвечают, что вот этот пьяный валялся, этого задержали за то, что он там пи?сал где-то, эта вот приставала к мужчинам. “А этих за что?” – “За вызывающий внешний вид”. Он удивился: “А в чем у них вызывающий внешний вид?” – “А вот посмотрите, какие у них брюки!” – “Какие брюки?” – “Ну вот посмотрите, какая ширина”. И к нашему счастью, журналист тоже по-модному одевался. И он говорит: “И у меня точно такие же брюки. Отпустите их – вы неправильно их задержали”.

И нас отпустили. Мы так были рады, что такой попался прогрессивный журналист – мог бы и другой попасться.

Анатолий Кальварский:

Брюки мне не разрез?ли. Но убегать от комсомольских патрулей приходилось. Наш джазовый оркестр имел своих охранников. Обычно это были ребята очень спортивные, они нас предупреждали о том, что идет комсомольский патруль, и мы сбегали из тех мест, где играли. Но несколько раз нас залавливали. Однажды нас заловили в Доме культуры промкооперации на Каменноостровском проспекте. Комсомольский патруль стал спрашивать фамилии. Валя Милевский сказал “Циммерман” – ему вспомнилась дощечка на фортепиано, и он сказал “Циммерман”. Я сказал “Эллингтон” – мы начали кривляться. А парень записывает. А мой приятель, Толя, саксофонист, который тоже как-то себя назвал, сказал трубачу, который пришел к нам играть первый раз и был из воспитанников военного музыкального училища: “Чувак, ну ладно, нас-то из институтов повыгоняют, а тебя-то за джазуху под трибунал”. Тот испугался: “Что делать?” – “А ты то место, где у тебя на партитуре написано „буги-вуги“, оторви и съешь”. Тот оторвал кусок нотной бумаги и начал жрать. Тогда эти комсомольцы начали смеяться. “Ну вас, ребята, к е… матери, идите куда хотите”.

Виктор Лебедев:

Меня дважды за внешний вид выбросили с вечеринок в холодильном институте и в Технологическом, потому что я не был одет как советский студент. У меня был кок такой большой, до колен пальто и узкие брюки – в общем, весь набор. Конечно, я выглядел очень смешно, родители ужасались, но нам тогда казалось, что эстетически мы соответствуем этому направлению.

Валерий Попов:

Советская власть пошла сразу грудью на это дело. Но страха расстрела уже не было. Ощущение приятной дерзости, приятного риска – оно, конечно, нами двигало. Борьба закончилась поражением советской власти – в очередной раз. Правда, она потом взяла реванш.

В России все вроде бы строго, и в то же время Бог спасает. Такой был Илья Банник – главный стиляга, и в то же время его очень любили учителя. Он веселый такой, обаятельный, хорошо учился, шикарно в баскетбол играл. И его только журили – ну что ты, убери свой чуб, немножко пригладь. Как-то все смягчается добродушием русским.

Борис Алексеев:

Дружинники могли вас схватить. Если вы в узких брюках – дудочках так называемых, – могли распороть. Там, где памятник Юрию Долгорукому, был московский центр добровольных дружин. Там и начальник сидел – чекист какой-то, гэбэшник. Однажды и сам я туда попал, потому что хотел взять у Бенни Гудмана автограф, когда он приезжал. Меня арестовали и увезли туда. Долго надо мной там издевались, измывались. Пытались спровоцировать, чтобы я “завелся” – и тут же сунуть пятнадцать суток. Но я отключался, сидел, как дурачок, и как бы ничего не понимал. Ну, они меня и отпустили. Правда, пластинку, которая у меня была с собой, себе оставили.

Борис Дышленко:

Комсомольские патрули стригли стиляг, в провинции такие “комсомольцы” вели себя просто грубо и вызывающе. Я не говорю о тех “черносотенцах”, которых власти поощряли просто избивать, стричь, распарывать брюки. Делалось это и в Питере. Ловили, приводили в штаб дружины и делали все, что полагалось делать. Подглядывали в замочные скважины. Писали статьи в “Комсомольской правде” и других газетах. Якобы это критика, а на самом деле – это не критика, а просто поношение. Практически ни за что.

В Риге систематических гонений не было, но если ловили за “не таким” танцем, тут же выводили из зала.

Рауль Мир-Хайдаров:

Рискованно было. Могли тебя из комсомола исключить, из общежития выселить. В нашем городе кроме Роберта были еще Алик Прох – известный стиляга, Славик Ларин – у него очень хорошие записи были. Олег Попов, мой приятель, сейчас полковник КГБ в отставке – и из стиляг!

Александр Петров:

Однажды, имея двадцать шесть лет от роду, я взял автограф у японского музыканта – Нобуо Хара такой приезжал к нам. И у него большой оркестр, назывался “Sharps and Flats” – “Диезы и бемоли”. Я пришел в гостиницу “Россия”, где он остановился, – взять у него автограф. Меня – до сих пор не пойму, как таких тогда держали? – сцапал маленький рыженький пьяненький чекист: “Молодой человек, пройдемте”. Ну, я пошел – у них резиденция была в комнате милиции, проверили – я не разведчик, не фарцовщик, ко мне прицепиться нельзя. Но они, как впоследствии я понял, написали соответствующую бумагу в институт. Я уехал на преддипломную практику, приехал, пришел в институт – оказывается, меня ищут с профилирующей кафедры. При каждом крупном предприятии и учебном заведении был так называемый первый отдел (отвечающий за идеологию. – Г. Л.). Из главного здания КГБ направили туда бумагу и написали, что я несоответствующим образом себя веду. Меня завкафедрой – а я у него был любимчиком – пригласил в кабинет. Он был осторожен и даже трусоват – попросил секретаря закрыть снаружи – и провел со мной беседу. “Расскажи, что случилось?” Я ему рассказал, и он говорит: “Э-э-э, обосрал институт”. Я говорю: “Ну, как же? Когда наши музыканты где-то во Франции или в Польше находятся, у них берут автографы, и это нормально”. Он говорит: “Францию и Польшу Гитлер подмял под себя за две недели, а об нас споткнулся”. Он посигналил секретарю, та открыла. Я ушел. А зачет по преддипломной практике был автоматический, никто не проверял. Всем проставляли зачет. В результате по команде какой-то эту ведомость вернули в деканат, порвали, заново напечатали, всем поставили зачет, а мне – незачет. Потом меня пригласил замдекана, Валентин Владимирович Москаленко, он до сих пор работает в МЭИ. “Вот, до нас дошли сведения, что вы заискиваете перед иностранцами, что-то клянчите у них”. – “Да нет, – я говорю. – У меня есть книга для автографа. Я – любитель джаза, коллекционер”. – “Но это же постыдно для советского человека”. – “Но если Рихтер или Ростропович едут на Запад, у них берут автографы, об этом пишут как о положительном явлении”. – “Но это – Рихтер или Ростропович. Правда, я в джазе не разбираюсь, но меня не интересует, как там. Меня интересует, как здесь”. Там уже решено было наверху. Меня хотели выгнать из комсомола – а я не комсомолец. Двадцать шесть лет – а я не комсомолец. Я выкрутился, как-то ответил и в результате должен был пойти поработать год-полтора – и не в НИИ, не в проектный институт, а на завод и принести характеристику. Что я и сделал.

А на завод я только пришел – ко мне подходит комсорг. Рабочие пареньки – они не особо вступали в комсомол. А я как раз ему создал фронт работы. Ну и потом, поработав на заводе, я защитил диплом.

У меня есть приятель – полковник КГБ на пенсии. И я ему задал вопрос: “Как все это произошло, что меня выгнали из института? Найти бы документы”. Он говорит: “Таких документов нет”. – “Слушай, но меня же выгнали из института”. – “Им пришла бумага от начальства, они обосрались и приняли меры против тебя”.

Юрий Дормидошин:

Власти начали репрессии. В противовес явлению были созданы комсомольские дружины под управлением КГБ. Достаточно жестко все было, были репрессии жесткие, избиения. Нельзя было носить красные носки, нельзя было носить узкие брюки, и когда ты проявлял себя слишком импозантно, с тебя снимали эти красные носки и разрезали эти брюки.

Лев Лурье:

Многие из рок-поколения будут говорить о том, как их преследовали за длинные волосы, но это была х…я по сравнению с тем, как преследовали стиляг. Стиляги, если хотите, были как геи. Это было некое заявление.

Советская власть никогда не была тоталитарной, даже при Сталине, но она стремилась так выглядеть. Она хотела какого-то порядка, но никогда его не достигала. И в некоторой степени вызов, брошенный власти стилягами, был похож на поведение воров в законе или шпаны. Ребята реально шли на риск.

Идиотским советским искривленным образом “буржуазный образ жизни” достигался невероятными героическими усилиями: для того чтобы пройти в узких брюках, требовалась реальная смелость. Но, как всякий пример героизма, это воспитывает!