Капитолина Ильенко «И жизнь, и слезы, и любовь...»
Капитолина Ильенко
«И жизнь, и слезы, и любовь...»
Ее судьба весьма необычна. Зрители узнали Капитолину Ильенко, когда ей исполнилось восемьдесят лет. Счастливым билетом стала для актрисы роль старухи Птицыной в мелодраме Николая Губенко «И жизнь, и слезы, и любовь». И, несмотря на то, что на премьере фильма возмущенный зал освистал ее героиню, Капитолина Ивановна осталась довольна: «Значит – попала в точку. Значит – удача».
Актриса не ошиблась. Режиссеры обратили на нее должное внимание, и Капитолина Ильенко в следующие восемь лет снялась еще в десятке фильмов, не считая целого ряда эпизодов и сюжетов «Фитиля». Главный режиссер Театра «Современник» Галина Волчек пригласила ее на большую роль в спектакль «Крутой маршрут», Ильенко побывала на гастролях в Америке и Германии, ее стали узнавать на улице, говорить приятные слова. Она была счастлива.
А что же было до того? Как сложились предыдущие восемь десятков лет? Неужели не было волнительных минут ожидания премьеры, пьянящего успеха и восторженных поклонников?
Было.
Все было. Счастливое детство и ужасы гражданской войны, побег из дома и долгий путь к заветной мечте, скитания по мрачной Сибири и карьера картонажницы на фабрике ВТО. Капитолина Ивановна была удивительной женщиной. Чем бы она ни занималась, где бы ни работала, она все равно умела радоваться жизни, во всем находила свою прелесть.
Последние двенадцать лет актриса жила в Доме ветеранов сцены на шоссе Энтузиастов. Она сама решила туда перебраться, оставив квартиру и домашние хлопоты дочери и внуку. Руководство дома категорически запрещало своему «контингенту» сниматься, но Ильенко одержала верх и в этой борьбе – слишком долго она была оторвана от профессии. Там же, в Доме ветеранов, в июле 1992 года и состоялась наша встреча.
– Капитолина Ивановна, сейчас модно вести разговоры о происхождении, кто какому роду принадлежит. А вам есть чем похвастать?
– Я из дворянской семьи. Домик наш стоял на окраине Ярославля, на берегу Котрасли. Помню густой садик, веранду, просторную гостиную с роялем.
Папа мой, Иван Петрович, служил военным врачом. Был он красив и невероятно вспыльчив, не щадя себя вступался за каждого и неоднократно попадал под арест. Матушка, Мария Федоровна, была очень мила, сдержана, играла на рояле, пела, танцевала, хорошо шила и рисовала. У них было двенадцать детей. В конце 1904 года матушка ждала последышка – меня.
Я родилась необычно. 1 ноября 1904 года отец за обедом выпил стопочку вина и вышел на улицу по делам. Ему навстречу попался генерал, которого он, задумавшись, не заметил. «Ты что не отдаешь мне честь?!» – остановил папу генерал. А отец на грубость ответил: «Тебе что, своей мало?» Тут же раздался свисток городового, и отца повели в каталажку. Эту сцену видела наша экономка тетя Ира. Она последовала за процессией и разузнала о дальнейшей судьбе папочки. Потом прибежала домой и рассказала моей маме, по какой дороге и в каком часу завтра его поведут в тюрьму.
2 ноября мамочка встала в подворотне у этой дороги и видит картину: едет казак на коне, к седлу привязана веревка, другим концом которой стянуты руки папочки. А позади – еще один казак на коне. Мама закричала: «Ванюша!» Отец обернулся и, потеряв равновесие, упал на спину. Так его и поволокли дальше. Мамочка кинулась за ними, стала кричать, умолять казаков не издеваться. За это второй казак ударил ее несколько раз плеткой. Она упала в грязь, и тут родилась я. Недоношенная, маленькая... Но росла и крепла как на дрожжах.
– Действительно, необычное рождение. А папу-то отпустили?
– Его отпустили очень скоро, ведь он ничего страшного не сделал.
Я была у папы любимой, потому что была последней и самой озорной, как он сам. Когда мне исполнилось четыре года, у родителей нас осталось всего четверо: старший сын Виктор, Александр, Клавдия и я. Остальные поумирали от эпидемий. Детская в нашем доме была расположена в мезонине, над вторым этажом. И вот каждое утро раздается: «Капочка, вставай!» А я лежу и принюхиваюсь, с чем сегодня пироги – с грибами, капустой или малиной. Вот так прекрасно мы жили, хотя папа зарабатывал совсем немного. Он лечил простой народ – и порой бесплатно.
Но вскоре волею судьбы папе пришлось продать наш чудный дом, и мы уехали в село Ивановское под Кострому, а затем в село Петрилово. Жили в доме, где размещались больница и аптека. Папа стал земским врачом. В Петрилове была своя интеллигенция: помещик, священник, дьякон, учительница, лавочник и врач – папа. Помню, папа давал мне одну-две копеечки, и я бежала в лабаз, где лавочник отпускал мне на эти копеечки столько разных лакомств, что я еле уносила их в подоле своего платьица, а потом угощала всех деревенских ребятишек, которые со мной дружили.
– А вы помните игры вашего детства?
– Вы знаете, уже с трех лет я была всецело занята искусством. Хотя в театр меня еще не водили – все было в моем воображении. Когда мои подружки, играя в куклы, готовили им обеды, стирали, укладывали спать, у меня были свои заботы – я наряжала кукол в самые немыслимые костюмы, и они у меня пели, танцевали, что-то декламировали перед куклами подружек. То есть их приводили ко мне в «театр». А затем, когда весь мой импровизированный «репертуар» выдыхался, куклы меня уже не интересовали. Меня пьянили наши вечера в гостиной. Шторы наглухо занавешивались, гости рассаживались, и мы начинали: мама пела и играла на рояле, папа – на виолончели, старший брат – на гитаре, средний – на мандолине, сестра – на скрипке, а я пиликала на своей игрушечной скрипочке.
А когда мы переехали в деревню, мне и там жилось привольно: кругом лес, поля, речка. Ребятишек деревенских много! Я ими хороводила. Сама выдумывала сюжеты представлений, «репетировала» и с удовольствием играла несколько ролей сразу. Причем и стариков, и старух – я была девочкой наблюдательной, а старых людей к папе на прием приходило много.
Вскоре папа отвез меня в Кострому, в Дворянский пансион. Там было хорошо, но дисциплина была жесткой, поэтому такой вольной, остроумной и избалованной девочке, как я, частенько доставалось. Начальница пансиона графиня Пиринская, дама очень строгая, иногда жаловалась на меня папочке. Он при всех меня журил, а дома от души хохотал и рассказывал о моих проделках маме.
– А какие были развлечения в пансионе?
– Прежде всего балы! Они у нас редко устраивались, но запомнились на всю жизнь. Приглашались кадеты, и мы с ними танцевали. Между прочим, я очень хорошо танцевала! Несмотря на то, что я была самая маленькая, меня пригласил на мазурку один рыженький, курносый корнет, и мы получили приз. Так повторялось на трех балах! Графиня, начальница пансиона, очень гордилась мной.
Но самое дорогое – спектакли, которые устраивали педагоги в актовом зале. Я всегда была занята в них и играла с упоением.
А потом случилась революция 1917 года. Нас, дворянок, из пансиона разогнали. А графиню, помню, волокли за волосы по полу. Портреты царей, которые висели в актовом зале, порезали ножами. Так закончилась учеба в Дворянском пансионе. Отец перебрался под Муром в разъезд Навашино, работал в больнице на судостроительной верфи. Меня и сестру он забрал домой.
– Вам, наверное, пришлось помогать отцу в работе?
– Конечно. Тогда был лозунг «кто не работает – тот не ест!». Утром я работала санитаркой, днем со мной занимался отец, а вечером я ходила на курсы.
В 19-м году в Муроме произошел белогвардейский мятеж. Белые пробивались через Навашино к Нижнему Новгороду. Все женщины, дети и старики убежали в село Акулово, которое находилось в пяти верстах. Мамочка и сестра звали с собой и меня, но я решила остаться с отцом в больнице, из которой сбежал весь персонал. А орудийные выстрелы все ближе и ближе...
В больницу принесли раненого. Папа делает ему операцию, я ассистирую. И вдруг вбегает человек в кожанке и кожаной кепке, с наганом, и кричит: «Где у вас тут зубодер?!» Папа объясняет, что зубной врач убежал, никого нет. «Мне нужно вырвать зуб!» – кричит человек и угрожает наганом. Папа говорит мне: «Капочка, помоги ему чем-нибудь». И заканчивает операцию. Я усадила человека в кресло, заглянула ему в рот и ужаснулась – там все распухло! Стала объяснять ему, что сейчас дергать зуб нельзя, что это будет очень больно. Но человек в кожанке опять начал угрожать наганом. Обливаясь слезами, я нащупала зуб и двумя руками стала тащить, мой пациент крепко держался за кресло и дико стонал. Не помню как вырвала я этот зуб, да еще и не уверена была – паршивый или здоровый. Положила ему тампон ваты, с трудом оторвала от кресла его руки и, когда он молча вышел из больницы, вздохнула.
Утром белые откатили обратно в Муром, а я заявила папе, что в зубной кабинет больше не войду. И вообще с медициной покончено и белый халат мне противопоказан. Все. Пошла в завком и стала осваивать машинопись. Вскоре я уже печатала довольно быстро, меня даже засекретили. И вот через несколько месяцев меня вызвали в завком. За столом сидели четыре человека – троих я знала. Начали меня отчитывать: как я могла так поступить, а еще комсомолка, как не стыдно!.. Я ничего не понимала. Может, не ту бумагу в корзину бросила? Или сболтнула что лишнее. Чуть не заплакала. И вдруг поднимается незнакомец и говорит: «Ну хватит пугать девочку». Берет меня за талию, поднимает и целует в щеку крепко-крепко. «Не узнаешь? – спрашивает. – Помнишь, как ты мне зуб вырвала? Это же ты выиграла то самое сражение под Муромом! У меня была такая дикая зубная боль, что я даже не мог подавать команды!» Оказывается, это был тот самый человек в кожанке, командир. Вот так они меня разыграли. По-дурацки.
– Могли бы и медаль дать... А как, кстати, развивалась ваша творческая деятельность?
– Замечательно. И голод, и разруху скрашивали вечера самодеятельности, в которых я всегда участвовала. В бараке часто устраивались вечера танцев под струнный оркестр. В то время у нас на верфи работали пленные австрийские офицеры, и у меня был чудный партнер по танцам, который никому меня не уступал. Этот австриец сам прекрасно вальсировал, а про меня говорил, что я умею танцевать, не касаясь пола.
У разъезда Навашино была одноколейка, по которой с удовольствием гуляла молодежь. Чаще других по ней прогуливался со своей сестрой паренек Ваня Козловский. Они пели дуэтом «Вечерний звон», «Мне все равно, любить или нет», украинские песни. Однажды мы с моим молодым человеком Сережей оказались позади них и стали подпевать. У Вани был тенор, у его сестры – меццо-сопрано, у меня – лирическое сопрано, а у Сережи – баритон. И вот мы вчетвером стали каждый вечер прогуливаться и петь. Вокруг нас собирались местные жители и с удовольствием слушали. А потом Козловские куда-то уехали, и лишь через несколько лет, уже в Москве, я услышала голос замечательного тенора Ивана Семеновича Козловского.
– А потом вы с ним встретились в фильме «И жизнь, и слезы, и любовь»...
– И даже не поговорили.
– Почему?
– Я так и не поняла, узнал он меня или нет. А может, не хотел узнавать – не знаю. Когда режиссер Николай Губенко предложил, чтобы все актеры спели с ним «Ревет та стогне Днипр широкий», Козловский задержал взгляд лишь на мне и долго-долго смотрел в мои глаза, как бы спрашивая: «Кто ты?» Но я почему-то ему не напомнила. Очевидно, чувствовала к нему антипатию: уж очень он был важен и недоступен.
– Капитолина Ивановна, а как сложилась судьба ваших родных?
– Старший брат Виктор еще до революции уехал учиться в Москву на врача. Александр закончил Юнкерский военный корпус и, будучи белым офицером, был расстрелян без суда и следствия на перроне Ярославского вокзала. Он со своей гордостью и безрассудством ни от кого не прятался, вот и попал в руки своих классовых врагов. Клавдия, выйдя замуж, уехала в Ростов-на-Дону. Когда мы еще жили в Навашине, папу вызвали в другую губернию, где вспыхнула какая-то эпидемия. Там он и умер. И в 21-м году мы с мамой уехали к дяде под Ярославль. Хутор находился в лесу в трех верстах от ближайшей деревни. Там я с удовольствием работала в поле вместе с дядей и его семьей. Научилась и жать, и косить, и запрягать лошадей, и доить коров. Мамочка вместе с тетей шила платья деревенским красавицам. Никакая междоусобная война не коснулась этого местечка. Крестьяне дядю очень любили.
– А замуж вы не торопились? Ухажеры у вас были?
– Я никогда не была красивой. Занятной, разве что. Две косички по бокам – и ничего особенного. А тут вдруг влюбился в меня сын мельника, Ваня. Красивый парень, глаза как угли. У него невеста была, красавица Дуня, дочь богатого кулака. Свадьба была назначена на осень. А он ее разлюбил и полюбил меня, ходил за мной по пятам. Отец стал его бить, потому что он совсем забросил работу на мельнице. И вот поздней осенью, когда погода была уже совсем плохой и я уже не ходила на работу в соседнее село, тетя сообщила, что сейчас к нам придут гости. Меня попросили надеть красивое платьице. Мама тихо плакала. Вдруг в дом входят Ваня и сам мельник Иван Иванович. Мужчина лет сорока пяти, еще красивее, чем Ваня. Одеты по-праздничному. Я не вникала, о чем мои родственники вели беседу с мельником, но вдруг дядя спросил: «Хочешь замуж за Ваню?» А что такое для меня было «замуж»? Это сейчас уже все школьники знают подробности семейной жизни. А я ничего не знала. Ну, быть все время рядом с Ваней – какая прелесть! «С удовольствием!» – говорю. Спросили Ваню, который в дверях, потупясь, мял кепку. Он сразу проокал: «Конешно...» Тогда мамочка, которая еще полчаса назад причитала, что «дворянская дочь ни за что не выйдет за сына мельника», в слезах сказала: «Но у Капочки же ничего нет! Мы все продали. Она бесприданница!» На это Иван Иванович ответил, что на днях поедет со мной в Ярославль и все приданое купит. «Но чтобы никто из деревенских об этом не знал!..»
В то время в деревнях был ужасный обычай, когда отец жениха имел первую брачную ночь с невесткой. И вот Иван Иванович с утреца приехал за мной на розвальнях, чтобы ехать в Ярославль. А снега в тот год выпало в ноябре много! Укутал он меня в зипун, и мы тронулись. Ехали по лесу. И вдруг я почувствовала невыносимый запах водки – оказывается мельник наклонился ко мне, чтобы поцеловать. Мне это так не понравилось, что я ударила его по лицу. «Вот это девка!» – захохотал Иван Иванович. Но я, не давая ему опомниться, высвободилась из зипуна, столкнула мельника с розвален и погнала лошадей прочь. Мельник, барахтаясь в снегу, сначала смеялся, а потом стал кричать и даже ругаться. Но я была уже далеко. Приехав в Ярославль на заезжий двор, оставила там лошадь и сказала: «Придет Карабанов – эта лошадь его».
И только тут до меня дошло, что возвращаться к дяде мне уже нельзя.
– И что же вы стали делать?
– Устраиваться на работу. Печатать я умела, и меня быстро оформили в какую-то контору. Мама меня быстро нашла и даже переехала ко мне. Я спокойно работала, получила комнату в хорошем доме, на первом этаже, и училась в частной театральной студии, которой руководила старая актриса Елизавета Ивановна Кирова. Мне ее система совсем не нравилась. Она преподавала «с голоса» – как что-то скажет, так и нам надо было повторять, не вникая зачем и почему. Я сопротивлялась, добиваясь осознанного творчества. Одновременно я уже начала выходить на сцену Ярославского театра имени Волкова. Играла в массовках, пела, танцевала. И вот как-то пришла я на очередную репетицию, села на край сцены, и ко мне подошел замечательный актер Дубинин: «Капочка, ты талантлива, не губи себя в студии Кировой. Поезжай в Москву и поступай в театральную школу. Это твоя дорога в искусство». И мне это так запало в душу, что больше я ни о чем думать не могла. И не хотела. Но мамочка была против: «В нашем роду были художники, архитекторы, врачи, а актриса – Боже упаси!» И ни в какую. Тогда я решила убежать. В один прекрасный день я так и сделала – уехала в Москву, в одном костюмчике и без денег, оставив только записку: «Мамочка, не беспокойся, в скором времени я дам о себе знать. Целую, Капочка».
– Бедная ваша мама! Сколько переживаний вы ей доставили.
– Но я уже ничего не могла с собой поделать – так я стремилась стать актрисой!
В поезде я спряталась за мешками и чемоданами, добралась до Москвы и только в сутолоке столицы ощутила себя такой одинокой... Узнав, что Драматическая театральная школа – позднее ГИТИС – находится на Сретенке, приехала туда на трамвае. Вступительные экзамены уже шли, но меня до них не допустили. Была нужна московская прописка.
– Но в Москве жил ваш старший брат...
– Да, он жил на Арбате в доме 51. А во 2-м Кадашевском переулке жила тетя, певица. Но я к ним боялась идти – они могли отправить меня домой. А чтобы получить прописку, надо было найти работу. Но где?
Хорошо, что был НЭП и найти какой-либо заработок было несложно. Устроилась я в какую-то еврейскую конторку, печатала на машинке всевозможные тексты, не вникая в смысл. Ночевала на Ярославском вокзале. Вскоре это учреждение прикрыли, и я опять осталась без денег и работы.
Бреду по Кузнецкому мосту, грязная и голодная. Подходят две девушки, спрашивают, почему я такая грустная. Я поведала им о своем горе, и они пригласили меня к себе. Я попала в трехэтажный дом с меблированными комнатами. Девушки жили на третьем этаже. Они накормили меня, переодели и разрешили приходить сюда каждый день с двенадцати дня до пяти вечера – позже оставаться было категорически запрещено. Однажды я не успела вовремя уйти, и в комнату ввалились три мужика с фотоаппаратом. Увидев меня, обрадовались. Но девушки, несмотря на протесты гостей, чуть ли не спустили меня с лестницы, сказав, что будут сниматься обнаженными «в неприличных позах». Да-а-а... Спасли от проституции.
– Но жить-то вам по-прежнему было негде?
– Негде. Поэтому однажды старшая проститутка сказала: «Капочка, что ты мучаешься? Иди к всесоюзному старосте Калинину. Глядишь – поможет». Я так и сделала. Сейчас все ругают то правительство... Не знаю, может, и Калинин паршивый был, но для меня он остался добрым человеком, который буквально спас меня.
Михаил Иванович принимал в здании президиума напротив Троицких ворот Кремля, на первом этаже. Милиционеры тогда там не дежурили, и я спокойно вошла вовнутрь. За столом сидел молодой человек, который сообщил мне, что Калинин на сегодня прием закончил. Я – в рев. И вдруг открылась дверь кабинета, и появился дядечка с бородкой: «Что за детский плач?» – «Да вот, Михал Иваныч, девочка пришла. Вас спрашивает». Калинин провел меня в свой кабинет, вытер тряпочкой слезы и дал зеленое, кислющее яблоко: «Ты пока скушай яблочко, а я еще немного попишу».
Закончив свои дела, он начал меня обо всем расспрашивать. Но прежде, чем поведать ему о своих злоключениях, я сказала: «Михал Иваныч, дайте честное слово, что не выдадите меня родным». Он пообещал, и я рассказала ему все, добавив, что если все-таки меня пошлют обратно, я покончу собой и, как истинная волжанка, брошусь в Волгу. «Мне не жить без театра!» – закончила я. Тогда Михаил Иванович написал большое письмо тете Оле с просьбой приютить меня и прописать. А потом дал еще одну бумажку – об устройстве на работу, распределять какую-то литературу. На прощание он вызвал молодого человека, секретаря, и наказал ему проводить меня до дома, а то уже темно и страшно.
– Забавная история. Помогло письмо?
– Не совсем. На дворе стоял уже сентябрь. В техникуме уже давно шли занятия. Так что я опоздала. Но я была настроена решительно – поступить или умереть. У входа встретила смешно одетого парнишку. Оказывается, он приехал из Сибири и тоже настроен весьма агрессивно. Звали его Коля Дорохин. Мы объединили усилия и стали «бомбить» педагогов, чтобы нас хотя бы прослушали. Даже ночевали на ступеньках. И наша взяла. В итоге мы обрушились на комиссию всем своим темпераментом и нас приняли сразу на второй курс.
Цель была достигнута!
Мне разрешили жить в аудитории нашего курса. Утром я подрабатывала уборщицей, мыла кабинеты, лестницу и даже туалет. Спустя какое-то время наш директор Фортунатов устроил меня на курсы стенографии и машинописи, я стала много зарабатывать и даже могла помогать некоторым студентам. А учились со мной замечательные ребята – Мордвинов, Абрикосов, Пажитнов.
– Весело жили тогда студенты?
– Ну что вы – очень! Мы были вечно голодны, но даже это не мешало нам веселиться. Однажды, перейдя на четвертый курс, мы всей гурьбой поехали отдыхать в Сухуми. Там мы устраивали концерты и спектакли, а на заработанные деньги кутили по ночам.
Кстати, там же я встретилась со своим братом Виктором, от которого скрывалась в Москве. Он случайно увидел на афише «Капитолина Лебедева» и понял, что обнаружил пропавшую сестренку. Виктор пригласил меня в кафе, заказал много всяких яств, но я не смогла ничего проглотить. Голодные студенты подавали мне знаки, чтобы я взяла все с собой, но я отказалась даже от денег, которыми хотел снабдить меня брат (что для него было совсем несвойственно). Потом я, конечно, приняла страшный поток брани от своих друзей.
Там же со мной произошел еще один случай. Меня и мою подругу Павлихину похитили горцы. Мне было очень занятно, тем более что «мой» горец был очень красив. А Павлихина кричала как резаная, и ее услышал проезжавший мимо на машине кинорежиссер Роом. Он заставил похитителей отпустить нас, зато все оставшееся время «мой» горец неотступно следовал за мной. И когда мы садились в шлюпку, чтобы переплыть на пароход, я увидела его на молу. И, поверьте, я плакала и даже жалела, что не осталась с ним.
– Вон, оказывается, сколько у вас ухажеров было! А говорите, что «две косички – и ничего особенного»...
– Что вы, что вы! Я даже отказалась идти в Театр оперетты, куда меня пригласили по окончании техникума. Говорили, что у меня прелестный по тембру голосок. Моя подруга Ольга Власова приняла это приглашение, а я считала себя актрисой драматической. Но, самое главное, я была уверена, что актриса оперетты должна иметь и фигурку, и все остальное – в идеале. А мне жутко не нравились мои руки, они казались мне довольно крупными. Глупая была.
– Но вы в то время не задумывались о своем амплуа? Не чувствовали тяги к какому-нибудь жанру, направлению?
– Вообще, я считалась очень темпераментной. Если захочу, публику могла довести до слез. Захочу – будут смеяться. Вот такой я была. Помню, читала пушкинскую Татьяну: «Я вам пишу. Чего же боле?» – так дамы в зале буквально рыдали. Один знаменитый пушкиновед меня за это сильно ругал, а мне нравилось так читать.
На четвертом курсе нас с Колей Дорохиным и еще двух студентов, как самых способных, включили в программу концерта в Большом театре. Тогда проходил слет творческой молодежи. Я подготовила комедийные монологи и стихи. Помню, на сцене не было никаких декораций, зато ярко светили софиты. А я была очень близорукой и не носила очков. Так вот, вышла я на сцену, почему-то из самой дальней кулисы, иду-иду, ничего не вижу. Сцена большая, конца-края не видно. Очевидно, выглядела я так растерянно-смешно, что публика решила, что я в образе, и стала аплодировать. Пока я дошла до самого края сцены и чуть не свалилась в оркестровую яму, успех мне был уже обеспечен. За исполнение номеров можно было уже и не беспокоиться, как говорили мне потом друзья.
После концерта мы, все участники, вышли на сцену. К нам поднялись некоторые члены правительства и стали благодарить. Вдруг чувствую, что кто-то обнял меня и поцеловал в голову. От страха я даже боялась обернуться. И тут прозвучал знакомый голос: «Вот мы и встретились. Рад, что я не ошибся. Девочка, ты талантлива». Это был Михаил Иванович Калинин. Я прижалась к нему и была счастлива.
– Куда вы пошли по окончании ГИТИСа?
– ГИТИС я закончила в 27-м году и пошла показываться сразу в несколько театров. Было такое учреждение – Управление московскими зрелищными предприятиями, сокращенно УМЗП. И был театр при нем. Туда меня и взяли сразу на главную роль и дали хорошую ставку. А тут Коля Дорохин попросил подыграть ему Липочку в отрывке из пьесы Островского «Свои люди – сочтемся» – это был наш дипломный спектакль. Коля держал вступительный экзамен в Московский художественный театр. И вот мы предстали перед комиссией. А там Грибов, Тарханов, Массальский, Москвин... Во главе – сам Станиславский. Выступили «на ура»! Дорохину сообщили, что он принят, а меня подзывает к столу Станиславский и спрашивает: «Девочка, а вы не хотите работать у нас?» Я была независима, уже имела большую ставку и изумительную роль, поэтому весело спросила: «А сколько дадите?» После большой паузы Станиславский сухо ответил: «Шестьдесят пять рублей». На это я дерзко заявила: «А мне намного больше дают!..» Как у меня язык повернулся? Дура какая была! Константин Сергеевич сказал: «Ну что ж, идите, получайте больше».
Как я могла променять Художественный театр на какой-то УМЗП?! Конечно, мной руководило то, что мне надо было содержать мамочку, которая приехала ко мне в Москву, и мы жили у моей тети в Кадашах. Но я всю свою театральную жизнь жалела, что не осталась в МХТ, несмотря на то, что моя карьера складывалась очень интересно. Я многое испытала, много интересных ролей переиграла, работала в разных театрах. Но меняла я их, потому что была многим не удовлетворена. В одном театре – режиссером, в другом – условиями, в третьем – атмосферой. А иногда мне просто надоедало быть в одном театре. Такая вот непоседа была!
– Какие роли вы сыграли?
– В театре УМЗП я сыграла несколько главных ролей, но была неудовлетворена работой там. Слишком много приходилось ездить по стране, и мне казалось слишком несерьезным то, чем мы там занимались. Я перешла в IV студию МХАТ, которой руководил Сергей Николаевич Морской, и сразу сыграла Настеньку в спектакле «Не было ни гроша, да вдруг алтын» Островского. А вскоре в нашем театре появился молодой и дерзкий режиссер Николай Охлопков и поставил спектакль «Разбег», где нещадно эксплуатировал мои возможности. То есть, узнав, что я могу заразительно смеяться, хорошо петь и легко двигаться, он внес все это в мою роль, и после спектакля я всегда была выжата как лимон. Но как интересно было с ним работать! Благодарю судьбу, что мне выпало громадное счастье – встреча с таким неуемным режиссером. Охлопков впоследствии покорил всех, всю Москву! Театр стал называться Реалистическим, а я уже перешла в филиал II МХАТа. Играла Памеллу Жиро в пьесе Бальзака «Памелла Жиро», Лиду Званцеву в пьесе «Часовщик и курица», в трагедиях, драмах, комедиях, мюзиклах – я была счастлива!
– Капитолина Ивановна, а как протекала ваша личная жизнь? Нашелся ли достойный мужчина?
– Я вышла замуж еще будучи в театре УМЗП, в 28-м году. Петр Петрович Мартынов-Ильенко был актером, причем старше меня на 24 года. Так как я рано лишилась отца, то относилась к Петру Петровичу уважительно и звала его «папочкой». Через два года у нас родился сын Борис. Родился он «в сорочке» – с двумя макушечками. По этой примете должен был стать счастливым. Не знаю, счастлив ли он, но то что талантлив – бесспорно. Будучи инженером, он постоянно работал в самодеятельном театре. Переиграл всех героев, а к шестидесяти годам перешел на возрастные роли. Но тут надо оговориться, что в четыре годика он почти потерял слух, поэтому и работал в специфическом театре, который со временем вылился в профессиональный Театр мимики и жеста.
А перед самой войной я встретила изумительно красивого человека, которого полюбила на всю жизнь. Это был актер Георгий Барышников, с которым мы играли в одном спектакле. Я стала просить своего пожилого мужа дать мне развод, но он не соглашался. А тут – война. Дорогой мой человек, которого я любила больше жизни, ушел на фронт, а я осталась в Москве ждать ребенка. 5 сентября 1941 года я родила дочь, которую назвала Любовью, в честь нашей любви. Петр Петрович удочерил ее и полюбил, как родную.
– Барышников – очень уж знаменитая фамилия. К знаменитому танцору не имеете отношения?
– Как же! Георгий – родной дядя Михаила Барышникова, того самого танцора. Брат его отца.
Георгий ушел на фронт и пропал без вести. Причем у него была бронь, но он все равно решил идти воевать: «Я должен, Капочка! Немцы замучили моего отца в империалистическую, и я обязан идти мстить».
Война перевернула всю мою жизнь. Я работала в Москве и Подмосковье, обслуживала госпитали, выезжала с бригадой на фронт, работала под Москвой культработником, сама издавала газеты-«молнии», громя в них нерадивых колхозников, часто рискуя своей жизнью и жизнью сына, которому мстили деревенские парни. Дежурила на крышах, туша зажигалки, рыла окопы – да все, как и весь народ. Все ради Победы. Несколько дней даже была у партизан под Москвой. Но это особый рассказ.
А после войны я решила разыскивать Георгия.
– Вы надеялись, что он жив?
– Я не верила, что он погиб. Сердце подсказывало – жив! Но где он? Может быть, в лагерях? Ведь Сталин всех, кто попадал в плен к фашистам и бежал, ссылал в Сибирь. Может, и Георгий там?
Муж мой уже умер. Я пошла к Охлопкову: «Коленька, милый, прошу тебя: отпусти!..» Он заупрямился: «Но ты же должна играть Констанцию в „Обыкновенном человеке“! Большая роль, премьера на носу!» – «Нет, не могу ничего играть! Я должна разыскать его!» И вместе с дочуркой поехала на север, в Алдан. Затем в Якутск, Инту, Рыбинск... Наигралась на всю жизнь! От Мерчуткиной до «Мачехи» Бальзака. Мне так хотелось поскорее перейти на характерные, возрастные роли! Я терпеть не могла старых актрис, которые молодились. Пусть лучше про меня говорят «эх, хороша, но молода!», чем «хороша, да стара!».
– Ваши поиски не увенчались успехом?
– Нет. Причем постоянно приходили из НКВД и говорили: «Капитолина Ивановна, а почему вы к нам не приходите, ничего не просите? Улучшить бытовые условия, зарплату повысить?» А подлецов много тогда было, особенно среди бездарных актеров. Я же решила сначала всех покорить, а потом узнать про Георгия. И когда в том же Алдане все начали ходить «на Ильенко», я решилась. Пришла и говорю: «Не прошу отпустить, а хочу только узнать, есть ли здесь Барышников Георгий Михайлович?» Оказалось – нет.
Из Алданского театра я переехала в Якутский, потом у меня в Москве заболел сын, и я вернулась. Через некоторое время поехала в Инту, и только в 1960 году я закончила поиски. Так и не найдя своего любимого...
– Ваша дочь не увлеклась актерской профессией?
– Любушка мечтала о театре с детства. После школы она поступила в ГИТИС, хотя прошла по конкурсу и в Школу-студию МХАТа. Потом была принята в Московский театр имени Ермоловой, репетировала роль Джоан Конвей в пьесе Пристли «Время и семья Конвей», но накануне премьеры ее по телефону отозвал муж к себе в Астраханский театр драмы. Там она играла героинь, затем работала в театрах Рязани, Ирбита, со временем перебралась в Москву, но предпочла работать в одной из студий – таких маленьких театров развелось в столице много. И что удивительно: она не хотела идти во МХАТ к Ефремову. Она предпочитала играть много, что в этом театре практически невозможно. Таким образом, она повторила мою ошибку 27-го года.
– А как вы попали в «Современник»?
– Когда мне надоело разъезжать по стране, я проситься обратно никуда не стала. Одно время руководила театральным кружком МГУ. А когда вышла на пенсию, чуть не скисла. Но однажды я вдруг увидела объявление, что театр «Современник» просит старых артистов принять участие в их спектаклях в массовых сценах. Так что судьба позаботилась обо мне, с 1961 по 1977 год я работала по договору в «Современнике». И что вы думаете, я большие роли играла? Нет. Где какая старушка нужна, даже бессловесная – пожалуйста! Поначалу там человек шесть-семь таких было, но они как-то не вписывались в труппу, а я сразу вписалась. «Современниковцы» же все из школы МХАТа, и я бывшая мхатовка. Вот и помогала им. Мне приходилось рисовать морщинки, так как я все-таки еще молодо выглядела. Очень любила свою роль старой попрошайки в спектакле «На дне». Я сама ее написала, Горький бы до такой не додумался... Дерзко, не правда ли? Но ни Волчек, ни Ефремов ни разу меня не поправили. Более того, они выглядывали из-за кулис, посмотреть, что я там на сцене выделываю, хотя слов у меня никаких не было. Я только бурчала себе под нос песенку «Солнце всходит и захо-о-одит...» Один «горьковед» даже сказал, что моя героиня несет саму атмосферу «дна».
– Не грустно было перейти на такие роли?
– Да что вы! Понимаете, какая штука... Другие любят себя в искусстве, а я так люблю само искусство, что готова просто создавать ту самую атмосферу. И мне уже кажется, что не будь на сцене меня – пусть я лишь маячу туда-сюда – и уже ничего не получится. Меня зрители часто спрашивают: «Вы народная?» Я отвечаю: «Нет, я полезная».
Так вот и пошло. В спектакле «Без креста», где было занято очень много старух, я с удовольствием сопереживала вместе с Грачихой, которую играла Галина Борисовна Волчек. Я ее обожаю. Нет больше таких женщин, таких актрис, таких режиссеров. Она – всё. Она держит в одном кулаке весь театр, и никто от нее грубого слова не услышит.
Очень я хотела сыграть Бабушку в пьесе «Вечно живые». Я была готова к этому. Но вдруг пригласили Богданову, и я не стала соваться. Галина Борисовна даже этого не знает. А потом меня закрутил кинематограф, и я из «Современника» ушла. Лишь совсем недавно мне вновь позвонила Волчек и пригласила в «Крутой маршрут» на роль репрессированной старухи-богомолки Лидии Георгиевны, с большим монологом. Я с удовольствием согласилась, и вот играю до сих пор. Ездили с этим спектаклем в ФРГ и Америку, я подружилась с директором театра в Сиэтле Карен Маркс. Она почему-то так ко мне привязалась, что предлагала остаться у нее в Сиэтле. Но я, конечно, не согласилась.
А последнее время мне стало очень трудно – здоровье уходит. Я тут целый месяц в больнице пролежала после сердечного приступа, и когда вновь вышла на сцену – чувствую, что делаю что-то не то. Да и добираться от театра до шоссе Энтузиастов далековато. Машины не дают, а силы уже не те. За такси тут отдала бешеные деньги, а сама думаю: «Завезут сейчас куда-нибудь...»
– Но все-таки вы довольны своей сценической судьбой?
– Конечно! Я сыграла очень много самых разных ролей. А с какими режиссерами работала: Охлопков, Морской, Берсенев, Бирман, Тункель, Аронин, Ефремов, Волчек!.. Периферийные режиссеры, о которых я вспоминаю с большой благодарностью. Но я все-таки ненасытная, мне все равно хотелось бы чего-то еще...
– Капитолина Ивановна, я так понял, что в кино вы впервые снялись, будучи актрисой «Современника».
– Да. Раньше я никогда не снималась. Хотя дважды отказывалась от хороших предложений, будучи совсем молодой. Когда режиссер Роговой пригласил меня в картину «Баламут», я согласилась с опаской. Но постепенно освоила специфику кино и стала получать очень много предложений. Я очень люблю сниматься. Может, где-то я и переигрываю из-за многолетней работы в театре, и на репетициях режиссеры мне делают замечания, но на экране смотришь – все нормально.
– Какие роли вам доставили наибольшее удовольствие?
– Трудно сказать. Мне все нравится. Вот – «Баламут», там едут две деревенские бабки на телеге и поют: «Листья желтые над городом кружатся!» Забавная роль. А в «Гонках по вертикали» тоже две бабки, но только иные – баронессы. Моя – Елизавета Генриховна, та самая, которая по наивности все выболтала. В фильме «Черная магия» моя героиня – старуха Кассандра – ведет весь народ к дьяволу. Люди голодают, просят у Бога хлеба, а не получив его, идут за Кассандрой. Очень интересная роль. Так что много было образов. А главное – все такое разное, непохожее. В «Лестнице» – это «бывшая», интеллигентная, образованная дама. А в последней ленте, которая снималась под рабочим названием «Знаменитости на Тюдор-стрит», я играю старуху-убийцу. Это XVII век, старый замок, моя героиня принимает постояльцев, убивает их и делает чучела. Кстати, когда я недавно лежала в больнице, то встретилась там с замечательной артисткой Токарской из Театра сатиры. Оказывается, сначала на эту роль приглашали ее, но она не смогла играть по здоровью. А я вот ничего, справилась.
Вот такие роли. Но я никогда не бываю собой довольна и не люблю, когда меня хвалят. Мне все время кажется, что другие сыграли бы лучше.
– С каким настроением вы играли Птицину в фильме «И жизнь, и слезы, и любовь»? Вы ведь сами живете в Доме ветеранов и знаете эту атмосферу изнутри.
– Я этой ролью хотела сказать: «Остерегайтесь таких!» У нас здесь, в Доме ветеранов, ой сколько сволочей...
Отрицательные роли интереснее играть. Ведь от рождения нет паршивых людей, значит их испортили обстоятельства, значит они неудачники. Вот кем была Птицина? Я фантазирую: может быть, она была плохой машинисткой, она чувствует, что к ней нет уважения, и поэтому она становится стервозной, придирается ко всему. Я начинаю оправдывать ее, и мне это интересно. Тем более что рядом были изумительные актеры. Мне вообще повезло на партнеров в кино: Никитин, Мартинсон, Евстигнеев, Гафт, Тихонов, Фадеева, Доронина, Филатов, прекрасный молодой актер Меньшиков...
– ...«Колыбельная для брата», «Приморский бульвар», «Вам что, наша власть не нравится?», «Люми», «Русь изначальная»... И это все за такой короткий срок. Ездить много приходилось?
– Да. Я снималась на разных киностудиях, так что теперь не знаю, что мы увидим, а что нет. Та же «Черная магия» – молдавское производство. Кстати, режиссер Борис Дуров сказал мне на съемках: «Капитолина Ивановна, как вы преображаетесь! Вас не узнать!» Конечно, если роль того требует.
– Режиссеры после совместной работы вас не забывают?
– Нет, но я снималась все время у разных режиссеров. Помню, после «Забытой мелодии для флейты», где я играла соседку героини, на студии случайно встретила Рязанова. Он, такой огромный, как схватит меня своими ручищами, оторвал от пола, прижал... Я думала – раздавит. Но я на него обижена. На премьере я услышала, что мою героиню называют Капитолиной Ивановной. То есть он решил оставить мои имя-отчество этой бабке-подслушке!
Конечно, не всегда я соглашалась с режиссерами. В «Руси изначальной», например, мне казалось, что Геннадий Васильев слишком много уделял внимания молодой героине. А ведь в убежище от татар прятались и другие герои – и ребятишки, и моя Арсинья. И потом, кругом шум, ор, гром, мечи, кони – интересно же было показать, как она, старая, на все это смотрит. Хорошая роль, но неблагодарная...
Я больше эпизоды люблю. Я в них сама режиссер – пока постановщик отвлечется туда-сюда, я уже все сделаю. Я сама себе хозяйка, а переснимать сцену никто не будет. А порой, режиссеры сами говорят: «Ничего конкретного не написано, но надо что-то сыграть». И я с удовольствием берусь. Вот так было в комедии «Раз на раз не приходится». Я даже не узнала себя, когда увидела фильм. Думаю: «Ой, какая занятная старушка!»
А сейчас у меня на столе лежит новый сценарий... Ох как мне не хочется браться за эту роль. Ну такая ерунда... Но договор уже подписала.
– Капитолина Ивановна, что вы цените в людях?
– Сейчас – честность. Не доброту. Честность. Время такое. Я не вижу честных людей. Кто сейчас хорошо живет? Кто хорошо ест? Я таких чувствую, как собака. Мне кажется, что если бы честных людей было больше, мы бы уже давно стали жить хорошо.
– В Доме ветеранов вы давно живете?
– Почти двенадцать лет. У меня двое детей и много внуков. Я решила оставить им свою двухкомнатную квартиру и перебраться сюда. Считаю, что молодежь должна жить самостоятельно, мешать ей не надо. Так что теперь мне звонят и иногда говорят: «Приезжай мирить!»
А здесь замечательные условия. Это настоящий санаторий с медицинским обслуживанием, на всем готовом. Обсуживают горничные, стирают-готовят. Почувствовала себя плохо – снимаю трубку, и тут же приходит медсестра. Хороший зал с экраном и сценой, на которой я иногда выступаю, пою. Библиотека, аптека, чудесный парк. К нам часто приезжают с концертами артисты, мы сами ходим в театры. Жизнь кипит, несмотря на солидный возраст!
Но мне этого мало!!! Я хочу поездить по странам, посмотреть, как живут другие народы (вот жадина какая – Америки мне мало)! Мне много лет, и в то же время мало лет. Я должна еще успеть многое посмотреть и пережить вместе с другими. Мне всего мало! Я продолжаю работать в театре и сниматься в кино. Где-нибудь так и умру – на гастролях или на съемочной площадке! Как распорядится судьба!..
* * *
Капитолина Ивановна ушла из жизни через полгода после нашей беседы. Она умерла 21 ноября 1992 года в больнице. Сердце... На ее столе лежал новый сценарий.
Какая поразительная судьба. Какая самоотреченность, какая воля, какая любовь к жизни! В Капитолину Ивановну мгновенно влюблялась молодежь, наверное, чувствуя в ней родственную душу, такую же молодую и азартную. На съемках фильма «Люми» возникла необходимость перебраться на остров. Была поздняя осень, сырая погода, лодку качало. Артисты засомневались, кто-то вообще категорически отказался плыть. Ильенко первая села в лодку, да еще и рассказала парочку смешных историй из своей жизни.
Капитолина Ивановна была очень общительной женщиной. Она легко вступала в контакт с любым человеком и с удовольствием рассказывала о своих приключениях и встречах.
Никогда не отказывалась ни от какой работы. Она привыкла к тому, что все зависит только от нее самой, и помощи ждать неоткуда, поэтому до старости зарабатывала своей второй профессией – машинистки – на самых различных предприятиях. А когда подвернулась возможность вновь вернуться в театр, Капитолина Ивановна не чуралась никакой работы – ни массовок, ни безмолвных проходов по сцене. Она с удовольствием подрабатывала даже в Театре-студии киноактера, играя в «Грозе» одну из старух, сопровождавших странницу Феклушу. Причем работала она всегда потрясающе. Олег Шкловский рассказывал: «Когда мы, молодые актеры „Современника“, вчерашние выпускники театральных вузов, играли массовые сцены в спектакле „На дне“, мы любили смотреть на Ильенко. Мы восхищались ее образом жизни на сцене: вот она достает какой-то платочек, вот она мусолит какую-то горбушку, вот она бормочет под нос песенку – она действительно жила на этом самом „дне“! Мы пытались понять: как она это делает?! Как ей это удается?! Для нас работа с Капитолиной Ивановной была настоящей школой».
О себе она частенько говорила в третьем лице и очень любила свое редкое имя. «Вот есть одна артистка, – начинала она. – Неплохая артистка, я считаю. Капитолиной зовут. Но иногда она...» И начиналась очередная забавная история из жизни старой актрисы.