Глава VII. ЯЗЫК ВОЙНЫ И ПОСЛЕВОЕННОГО ПЕРИОДА
Глава VII. ЯЗЫК ВОЙНЫ И ПОСЛЕВОЕННОГО ПЕРИОДА
Советские книги и газеты, так же как и радиопередачи военного и послевоенного периода, свидетельствуют о том, что за годы войны и время после ее окончания в русском языке не возникло ничего принципиально нового. Наоборот, язык во многом возвратился в старое дореволюционное русло и даже запестрел архаизмами [42]. Эту тенденцию отмечает и поэт М. Слободской, правда, осуждая и высмеивая советских поэтов, увлекающихся архаизирующими речь словами и выражениями:
Бывает: автор разбитной
Иной
Живет далекой стариной
Одной.
Он со старинным говорком
Знаком
И только древним языком
Влеком.
«Понеже», «всуе» и «зане»
Одне
В его писаниях пестрят
Подряд.
Он не напишет: «я смотрю»
А «зрю».
Не «глядя» скажет, он, а «зря».
(и зря.),
Не «город» скажет он, а «град»
И рад,
Что все слова его глядят
Назад…
(цит. по Новому Русскому Слову, 30 янв. 1951).
Но в защиту архаизмов, с циничным подчеркиванием роли устаревших слов в процессе разогревания патриотических чувств советских граждан выступил журнал «Звезда», где редактором и неусыпным блюстителем «правильности генеральной линии» после разгрома «идеологически невыдержанной» редакции в августе 1946 года был назначен А. Еголин, с сохранением за ним должности заместителя начальника Управления пропаганды ЦК ВКП(б):
«…Наши критики часто порицают поэтов за употребление архаизмов… Но изничтожение некоторых, на первый взгляд, устаревших слов заниматься тоже не следует, они бывают необходимы, они обладают способностью вновь становиться полнокровными, как это было, например, со словами «священная война» в недавние годы. Вообще надо более осторожно подходить к словам, о которых полтораста лет говорят, что они устарели…
…А. Тарасенков, критикуя Прокофьева за употребление архаизмов, напрасно нападает на такие слова, как «стольный город», «пресветлая», которые, конечно, в бытовой речи не
употребляются, но всегда были милы сердцу русского человека». (А. Чивилихин, «О языке литературных произведений», Звезда, № 11, 1950).
Если бы, десять-пятнадцать лет тому назад советский гражданин начал употреблять эти «милые сердцу русскому сердцу слова», его обвинили бы в «великодержавных тенденциях», «поповщине» и пр. и сочли бы вообще «чуждым элементом», но возрождение религии в СССР или, вернее, ее лицемерная легализация привели к появлению в литературе не только бытовых архаизмов, но и так называемых церковнославянизмов, ранее немыслимых в советском языке. Это коснулось не только поэзии, по своему характеру более склонной к выспренности, чем проза:
Верю: ныне и присно
Жить тебе, как легенде,
И в граните, и в гипсе,
И в литом монументе.
(С. Испольнов, «Пехотинец», Огонек, № 35-36, 1946),
но даже очерка:
Где вы работаете, я вас спрашиваю… в Донбассе или на небеси… (Б. Галин, «В одном населенном пункте», Новый Мир, № 11, 1947).
Такое явление может быть объяснено стремлением советов мобилизовать все силы для победы над врагом, уже подбиравшимся к самому сердцу Советского Союза. Стремительное продвижение немецких армий достаточно ясно показало, что народ
не собирается защищать «достижения советской власти», и руководители партии и правительства спешно обратились к тому, что могло тронуть сердце русского человека, вдохновить его на борьбу.
Правда, Храм Христа Спасителя, построенный в честь победы русского оружия над Наполеоном, с мраморными досками, на которых были воспроизведены воззвание к русскому народу об ополчении, описания сражений с французами, манифест о взятии
Парижа и другие государственные акты, относящиеся к событиям 1812 – 14 годов, был непредусмотрительно и непоправимо разрушен большевиками, якобы для постройки Дворца Советов. Но в немногих еще уцелевших церквах зазвонили давно умолкнувшие
колокола, десятки тысяч пропагандистов закричали «о славном боевом прошлом русского народа, вытаскивая из «запретного фонда» библиотек описания подвигов русских полководцев. Советским поэтам спешно было приказано писать патриотические стихи,
связывающие героическое прошлое с безрадостным настоящим. Подобная «новая идеологическая политика» чрезвычайно наглядно отражена в стихах Николая Тихонова:
Растет, шумит тот вихрь народной славы,
Что славные подъемлет имена.
Таким он был в свинцовый час Полтавы
И в раскаленный день Бородина.
Всё тот же он, под Тулой и Москвою,
Под Ленинградом, в сумрачных лесах…
и патриотических песнях В. Лебедева-Кумача:
…Навеки слилась величаво
Под сенью советских знамен
Былая российская слава
Со славою новых времен.
Массы, в течение многих лет слышавшие, что «у пролетариата нет отечества», теперь призывались понести величайшие жертвы во имя победы России во «Второй Отечественной войне». Для придания этому славному прошлому еще большей ощутимости были введены ордена Александра Невского, Кутузова и Суворова, а на Украине Богдана Хмельницкого. Интересно, что слово «Россия» повсеместно вытеснило «РСФСР» и даже стало синонимом Советского Союза в целом. Леонид Леонов, бывший председатель Союза советских писателей, написал в 1943 г., несомненно выполняя социальный заказ, специальную статью «Слава России», где отождествление России и СССР выступает необыкновенно выпукло:
«С вершин истории смотрят на тебя песенный Ермак и мудрый Минин и русский лев Александр Суворов, и славный, Пушкиным воспетый мастеровой Петр I, и Пересвет с Ослябей, что первыми пали в Куликовском бою… Взгляни на карту мира, русский человек, и порадуйся всемирной славе России. Необозрима твоя страна». (Леонов, Избранное, 593-4).
Это подтверждает и Г. Климов, рассказывая, что
«…В оккупированной Германии, все как один, русские солдаты и офицеры неожиданно стали употреблять слово «Россия»… Иногда мы по привычке говорим «СССР», затем поправляемся – «Россия». Нам это самим странно, но это факт.
В течение четверти века употребление слова «Россия» влекло за собой обвинение в шовинизме и соответствующую статью в кодексе НКВД. Даже читая классиков, это слово нужно было произносить торопливым шопотом. Этот, казалось бы, мелкий факт бросается в глаза, когда слово «Россия» сегодня звучит в устах поголовно всех солдат…» («В Берлинском Кремле», Посев, № 40, 1949).
Ярким примером такого санкционированного свыше возрождения слова «Россия» являются и следующие строчки того же Н. Тихонова:
Вновь над Кремлем заря горит, в огне просторы снеговые.
И Сталин миру говорит о гордом жребии России
и того же В. Лебедева-Кумача:
…Россия, Россия, Россия,
Веди нас к победам вперед!
Даже в государственном гимне, заменившем «Интернационал» (оставшийся гимном партии), и исполнявшемся впервые в новогоднюю ночь 1944 года, появились неожиданные строчки:
Союз нерушимый республик свободных
Сплотила навеки Великая Русь.
Здесь исконное название «Русь» поставлено в тесной связи с архаичным же прилагательным «нерушимый». Слово «русский», ранее употреблявшееся чрезвычайно редко и неохотно в отношении современности, за исключением определения национальности в паспорте, начало применяться на каждом шагу.
В этом отношении чрезвычайно показательно знаменитое стихотворение Константина Симонова, пользующееся большой популярностью, где слово «русский» повторяется чуть ли не в каждой строке:
…С простыми крестами их русских могил…
По русским обычаям только пожарища
По русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирают товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
…Я всё-таки горд был за самую милую,
За русскую землю, где я родился.
За то, что сражаться на ней мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что в бой провожая нас русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
Если бы это стихотворение появилось на несколько лет раньше, оно обеспечило бы автору длительное пребывание в дальних лагерях по обвинению в «великодержавном шовинизме». Однако, во время войны оно удачно выполняло «социальный заказ».
Увлечение всем русским повело и к возрождению презрительных кличек других народов Советского Союза, находившихся под запретом в течение десятилетий, например, «хохлы»:
А кто ее знает, русская она или хохлушка. (Вершигора, Люди с чистой совестью, II, 36).
Хохол, а терпения не имеешь… (Лидин, Изгнание, 20).
…степенный, с сизыми усами хохол… (Там же, 11).
Казалось бы, что при подобном выпячивании роли героического прошлого, творчество новых слов не могло быть особенно интенсивным. Тем не менее, в военный период родился ряд слов, отображающих новые понятия.
Знаменитая немецкая тактика окружений, когда железными тисками зажимались многотысячные армии, породила новое слово «окруженец», Т. е. человек, попавший или побывавший в окружении:
…в лесах много окруженцев, недавно пробилась целая часть… (Эренбург, Буря, 324).
Окружение же – Einkesselyng, Kessel по-немецки – дало и русскую кальку:
«Котел» в районе города Скала. (Известия, 3 апр. 1944).
«Котел» под Бродами. (Известия, 22 июля 1944).
К этому же тематическому кругу можно отнести и такие выражения, как «Большая земля» и «Малая земля» [43]:
На Большой земле наши товарищи отражают удары врага. (Эренбург, Буря, 335).
В то время, как Большой землей называлась территория на восток от линии фронта, т. е. свободная от немецкой оккупации, под Малой землей подразумевались районы действия партизан в тылу врага.
На Большой земле были организованы специальные школы для подготовки будущих партизан. Лица, прошедшие такой курс, «забрасывались» воздушным или иным путем в тыл врага:
Три месяца назад, после ранения, его вывезли с «Малой земли», куда он был заброшен в первые дни войны. (Капусто, Наташа, 149).
А что, думаю, если забросили тебя, вот также, как нас, в тыл к врагу, и осталась ты одна. (Фадеев, Молодая гвардия, 210).
– Я заброшенная, – добавила она, помолчав, и вздохнула, как будто слово это означало именно покинутость, сиротство ее, а не просто способ, каким она очутилась здесь, в недавнем глубоком тылу немцев. (А. Твардовский, «Поцелуй», Известия, 30 дек. 1945).
Так как партизаны основную свою деятельность направляли на нарушение коммуникаций противника подрыв мостов и железнодорожных путей возникли выражения: «отремонтировать мост» и «рельсовая война»:
Первый раз вижу. Ковпаковцы переходят под мостом не пытаются его «отремонтировать». (Вершигора, Люди с чистой совестью, изд. испр. и доп., 453).
Тогда никто из нас еще не знал слов «рельсовая война». (Там же, 343).
Сами же партизаны делились на организованных из центра и «диких», действовавших по своему усмотрению:
Вы не думайте, мы не «дикие» [44]… мы с обкомом связь держим, да и в штабе армии о нас сведения есть. (Лидин, Изгнание, 63).
Человек, присланный для «приручения» партизан, т. е. осуществления связи между ними и партийным центром, назывался «хозяином». Бывали случаи, когда лицом осуществляющим партийное руководство, являлась женщина. Так, в пьесе Л. Леонова «Ленушка» мы находим в перечне действующих лиц:
ТРАВИНА Полина Акимовна – инструктор райкома, хозяйка.
По ходу действия один из партизан говорит этой же Травиной:
– Да мы и тебя, Полина Акимовна, толком не знаем. Откуда ты к нам хозяйкой в темную ночь свалилась? (Леонов, Избранное, 559).
Эта лексическая деталь, звучащая парадоксально при коммунистическом режиме, является в тоже время и очень, показательной. Еще недавно слово «хозяин» почиталось чуть ли не архаичным, ассоциируясь с понятием ликвидированного «классового врага» – фабриканта или зажиточного крестьянина. В последние годы оно стало обозначать в первую очередь, правда, неофициально, неограниченного властителя СССР – Сталина, а за ним и местных крупных партийных работников вроде секретарей крайкомов, обкомов ВКП (б) и т. д.:
По принятой в московских верхах манере, он прибегает к расплывчатому обозначению «хозяева», за которым подразумевается Сталин и Политбюро. (Г. Климов, «Диалектический цикл», Грани, изд. «Посев», Германия, № 10, 1950).
Иногда для создания новых слов используются уже такие далеко не новые для советского языка формы образования как аббревиатуры разных видов:
Смерш (Смерть шпионам) – особый отдел при военных частях; дзот – дерево-земляная огневая точка; уровец – боец укрепленного района: Вчера ушли уровцы – укрепрайон, забрали все свои пулеметы. (Некрасов, В окопах Сталинграда, 17).
Чего бы ни отдал он, чтобы только попасть хотя бы самым что ни на есть последним номером в батарею «эрэсовцев», как гордо называли себя гвардейские минометчики (от РС – реактивный снаряд – Ф.). (Алексеев, Солдаты, 64).
…старшина роты доверял ему возить продукты с ДОПа… (дивизионный обменный пункт – Ф.). (Там же, 80).
Возникли целые новые семантические гнезда, как, например, «развед».
Нужно было суммировать все разведданные, добытые за прошлые сутки, и дать задание разведгруппам на следующую ночь… Я собрал пачку разведдонесений… (Вершигора, Люди с чистой совестью, 1, 56).
Щупленький командир разведвзвода… (Некрасов, в окопах Сталинграда, 319).
Разведотдел предлагали – пленными заниматься… (Там же, 270).
Сюда же относится и слово «разведрота».
Наряду с обычными официальными и неофициальными терминами появились и такие, где аббревиатура, благодаря ее буквенной зашифрованности, несла и функцию эвфемизма:
Светлана горько усмехнулась.
– В общем я эн-бэ. Знаете? Немецкая… – она на мгновение запнулась, – немецкая барышня… (Павленко, Счастье, 124).
Кстати, для обозначения близкого понятия в советской армии прибегали также к аббревиатуре:
Таких жен – на месяц или на год – называли «ППЖ» («походно-полевая жена» – Ф.), над ними обидно посмеивались. (Эренбург, Буря, 517).
Некоторые старые русские слова стали применяться в новом значении:
Так, «зажигалка» повсеместно обозначала зажигательную бомбу:
…Как насыпал раз немец зажигалок… (Тихонов, Девушка на крыше, Ст. и пр., 231). А потом он самолетом зажигалки бросать будет. (Вершигора, Люди с чистой совестью, 1, 53).
Слово «щель» стало обозначать примитивное бомбоубежище, вырытое в земле:
Носилки не влезли в узкую «щель». (Полевой, Повесть о настоящем человеке, 81).
«Ломовиками» стали именовать транспортные самолеты:
…гоняясь за «ломовиками» он расстрелял весь боекомплект. (Там же, 15).
«Ястребок» стал синонимом советского самолета-истребителя. Не меньшая образность проявилась и в ряде других названий:
…еще один «У -2» прожужжал над оврагом.
– Кукурузник.
– А у нас на Северо-западном «лесником» звали.
– Ну, это как где. где какая природа, – рассудительно сказал третий голос. – где кукуруза, – там кукурузник, где огородов много – там огородник, а где лес, – там лесник. Главная причина, что летает низко, землю любит. (Симонов, Дни и ночи, 196).
Это – «У- 2», знакомый каждому самолет, «огородник», как снисходительно, с отцовской лаской называют его боевые пилоты, «мотоциклетка», «воздушный велосипед». (Известия, 16 августа 1942).
«Кукурузник»… В газетах его называют «легкомоторный ночной бомбардировщик». (Некрасов, В окопах Сталинграда, 206).
…маленькая эта машина, похожая на стрекозу, ласково поименованная на северных фронтах «лесником», на центральных «капустником», на юге «кукурузником», всюду служащая мишенью для добродушных солдатских острот… (Полевой, Повесть о настоящем человеке, 234).
А. Н. Кожин в своей небольшой, но интересной статье «Переносное употребление слова» (см. «Библиографию») указывает, что вышеуказанные прозвища самолет У-2 получил за способность садиться на самые неудобные площадки, лесные полянки и
даже огороды, а также за способность маскироваться в кукурузнике при преследовании вражеских самолетов. Приводя многочисленные примеры А. Кожин упоминает (стр. 23) и о других названиях этого фронтового любимца:
У-2 называли «землемером», «Иваном-полунощником» (очевидно, за то, что самолет выполнял боевое задание по большей части ночью), «крылатым связистом», «тихоходом».
«Костыль», «рама» и пр. на фронтовом языке обозначали различные типы немецких самолетов:
Это был ненавистный «костыль», «Кривая Нога» – немецкий разведчик. (Известия, 15 янв. 1943).
По утрам появлялась «рама» двухфюзеляжный разведчик «фоккевульф». (Некрасов, В окопах Сталинграда, 15).
«Певуны» или «музыканты» по-нашему, «штукас» по-немецки, красноносые, лапчатые, точно готовые схватить что-то птицы. (Там же, 147).
В воздухе появился «горбач» корректировщик. (Гроссман, годы войны, 76).
…летала фашистская «керосинка», потрескивающий шумливый самолет. (Там же, 188).
…одномоторные пикировщики «Ю87» имели неубирающиеся шасси. Шасси эти в полете висели под брюхом. Колеса были защищены продолговатыми обтекателями, было похоже, что из брюха машины торчат ноги, обутые в лапти. Поэтому летная молва на всех фронтах и окрестила их «лаптежниками». (Полевой, Повесть о настоящем человеке, 275).
Таким образом, мы видим, что народная фантазия особенно изощрялась в наименованиях самолетов не ограничиваясь сухими сокращенными обозначениями вроде «як», «лаг» и «ил»:
стерегут наши позиции и города юркие машины «ястребки», «Лаги», длиннотелые «Миги», «Яки», особенно Любимые нашими летчиками за отличные летные качества…, штурмуют они на бесподобных «Илах» противника на земле… (Известия, 25 июня 1942).
Лексическая изобретательность русского солдата распространяется и на другие виды военного оборудования, вооружения и боеприпасов:
…связист, тянувший по траншее «нитку» до наблюдательного пункта… (Алексеев, Солдаты, 8).
Накануне Вороненко достал у мальчишек две ручные гранаты «Ф-1». Он обменял «фенек» на стакан фасоли… (Гроссман, годы войны, 158).
…«Фокке-Вульф» высыпали, как из мешка, на село трескучие «хлопушки» – маленькие бомбы с удлиненным взрывателем, вроде мин, разрывающиеся над поверхностью земли и дающие огромное количество мелких осколков. (Алексеев, Солдаты, 520).
…в присутствии самоходных орудии, тридцатьчетверок и танкеток, что в просторечии войны зовутся малютками… (Леонов, Избранное, 124).
Слово «катюша», ранее обозначавшее самолет типа «К-7», теперь приобрело новое, вытеснившее первоначальное, значение. Ею стали называть многоствольный миномет, прозванный немцами «Stalinsorgel»:
Вслед за «катюшами» с левого берега заговорила артиллерия. (Симонов, Дни и ночи, 197).
Очевидно, немецкое значение этого слова стало известным и в советских войсках, что породило и соответствующее выражение:
Командир пехотного подразделения позвонил по телефону на батарею гвардейских минометов (официальное наименование «катюш» – Ф.), стоявшую неподалеку, и попросил «сыграть разок». (Смирнов, В боях за Будапешт, 74).
– Ну, как, сыграем по рву?
– А ну-ка, светик-катюша, пропой-ка разочек… (Капусто, Наташа, 198).
– Катюши заиграли – сказал Каюткин… (Фадеев, молодая гвардия, 452).
Намекая на сильные вспышки огня при залпах гвардейских минометов, «катюшей» иронически стали называть и примитивный светильник «коптилку» или «моргалик». Такие светильники появились еще в начале Революции, когда бездействовали
электростанции, и снова вошли в обиход в связи с разрушениями, вызванными войной:
Выгорал солидол в «катюше». Наташа доливала коптилку. (Капусто, Наташа, 183).
Спичек нет! Одними «катюшами» народ прикуривает. (Казакевич, Весна на Одере, 232).
Значение слова «катюша» в последнем примере становится особенно ясным из следующих строк сборника «фронтовой фольклор», стр. 108:
«Катюшей» бойцы называют кресало и трут, эту незаменимую в походной жизни принадлежность: «У тебя нет «катюши»? – Дай-ка огонька».
Но никак нельзя согласиться с приведенными в том же сборнике словами проф. Ожегова о том, что
«катюша» стала нарицательным именем, прозвищем для всего, что приносит в жизнь известное облегчение, удобство. Появилась железная печка, входит гость: «И у вас «катюша»? – говорит он».
Несомненно, что такая печь «времянка» облегчала быт советских людей во время войны, но несомненно и то, что шутливое прозвище гвардейских минометов [45] было перенесено на все названные выше предметы именно из-за вспышек огня, а не из-за приносимого ими удобства.
Как можно наблюдать в примере с «катюшей», некоторые слова переживают в пределах послереволюционной эпохи свое дополнительное осмысление; это видно и в слове «времянка», возникшем в начале Революции для обозначения железной печки, затем временно-оборудованного цеха строющегося предприятия, при частичном пуске последнего, а позже, во Второй Отечественной войне доосмысленном понятием временного окопа.
И после войны, в мирной обстановке, продолжает развиваться полисемия этого слова. Огромные разрушения, принесенные войной, привели к строительству временных жилищ (по большей части землянок) или к временному восстановлению полуразрушенных домов:
В маленькой хате-времянке не уместилось и половины собравшихся. (Правда, 2 февр. 1950).
…даже добрая половина вновь отстроенных домов и домишек, в конце концов, тоже не большие, чем времянки… (Симонов, Дым отечества, 94).
У того же К. Симонова еще в раннем, довоенном произведении поэме «Пять страниц» находим очень образное использование указанного слова, где он идет от частного к общему:
Ты ее не любила за грязные чашки и склянки
И за то, что она ни тепла, ни светла, ни бела,
За косое окно, за холодную печку-времянку
И за то, что времянкой вся комната эта была.
Чем типичнее, показательнее для данной эпохи семантическое зерно того или иного слова, тем шире его полисемия. Не удивительно, что в Советском Союзе столь многозначно слово «времянка».
Были осмысления, произошедшие и на более узком отрезке времени. Так, аббревиатура «КП», обозначавшая во время войны «командный пункт»:
Ширяевский КП находился в подвале… (Некрасов, В окопах Сталинграда, 18)
и встречавшаяся также и в слоговой форме:
– Они по ту сторону дороги живут… В капэ.
– Где?
– В капэ, командный пункт там был… (Известия, 1 июля 1944).
непосредственно после войны стала означать «контрольный пункт» (иногда патруль, пост):
…Пограничный пост контрольный,
Пропусти ее с конем…
(А. Твардовский, Василий Тёркин).
т. е. пункт по проверке «военных трофеев», перевозимых из побежденных стран в СССР [46]. Отсюда и производное «капешник»:
На пятнадцатой версте, у одного поворота, машину остановили капешники. (Эхо, 25 ноября 1948).
* * * * *
Народность фронтовой лексики лучше всего можно почувствовать в ее «животной» образности. Мало наименовать что-либо на войне иносказательно; красочная и рельефная солдатская речь часто пытается и оживить названия. Так создаются многочисленные семантические неологизмы, представляющие собой целый животный мир «фауну» фронта:
– Вот тут… во время войны стоял слон! – говорит Юра и тычет пальцем в бульвар.
– Живой слон?
Юрий смеется:
– Нет, дядя Федя, не живой. Не зоологический, а резиновый. Их только так называли слонами.
– Кого их то?
– Аэростаты воздушного заграждения. (Л. Ленч, «Старые москвичи», Крокодил, № 24, 1947, 9).
Артиллеристам подвезут несколько боевых комплектов, или «быков», как они их называют на своем фронтовом языке… (Алексеев, Солдаты, 65).
Так и есть: это противопехотная «лягушка». Самая страшная для человека, взрывающаяся дважды мина. Первым взрывом она выбрасывается из земли. Подпрыгнув на уровень полутора-двух метров, разрывается. (Вершигора, Люди с чистой совестью, Испр. и доп. изд., 512).
…препятствие состоит из тяжелых рельсовых ежей… (Смирнов, В боях за Будапешт, 77).
А может они и для наших ястребков сгодятся? (Там же, 50).
Юркие «ласточки» и легкие «миги»… снимались с вооружения. (Полевой. Повесть о настоящем человеке, 241).
Летать предстояло на утёнке (учебно-тренировочном самолете – Ф.). (Там же, 239).
Истребители сопровождения, видя, что советских «чаек» в воздухе нет… решили призаняться штурмовкой юркинского моста. (М. Коряков, «Лейтенант 3аваруев», Нов. Рус Слово, Нью-Йорк. 18 сент. 1949).
Над головой пролетают наши легкие бомбардировщики. Бойцы узнают их: – Опять стрекозы пошли немцев щекотать. (Известия, 12 марта 1942).
– Бери свой провод, паучья твоя душа, – прокричал он.
Не в силах снести оскорбления («пауками» именовали в армии связистов) Иван полез на танкетку с кулаками… (Соловьев, Записки советского военного корреспондента, 162).
Блохами назывались маленькие автомобили ГАЗики, приспособленные для военных нужд. (Та, же).
…В последние дни у немцев появились самолеты старых образцов, их называют «коровы». (Правда, 2 окт. 1941).
Одновременно над полем боя появляется «рама», немецкий самолет… От него отделяется черный, удлиненной формы предмет.
– «Краба» сбросил, – констатируют на наблюдательном пункте.
«Краб» раскрывается в воздухе. Из него вываливаются мелкие бомбы… (Известия, 19 янв. 1944).
Как мы видим из двух последних примеров, образно называется не только то, что связано с отечественной военной машиной, но и то, что относится к врагу; наблюдается даже синонимичность в названиях:
Автоматчиков повсюду раскидали, наши только и говорят, что о «кукушках». (Эренбург, Буря, 219).
…разведчики прочесывали дома, вылавливая «сверчков» – автоматчиков, оставленных немцами в нашем тылу. (Смирнов, В боях за Будапешт, 82).
Первый из этих синонимов старше, т. к. появился еще в Финскую кампанию, когда закамуфлированные в белое невидимые снайперы «кукушки» снимали из своих «гнезд» на высоких соснах десятки попавших в чужую страну красноармейцев:
…такой приказ он отдал солдатам, выделенным для борьбы с финскими «кукушками». (Алексеев, Солдаты, 382).
Не только в период самой войны, но уже в процессе ее подготовки, в период «дружбы» с Германией, с сентября 1939 г., в лексику, связанную с военным строительством, начали проникать обозначения, оживляющие, в прямом смысле, военную терминологию. Так, Г. Климов указывает «В Берлинском Кремле» (Посев, № 28, 1949) на то, что
…В Кронштадт приходили купленные в германии подводные лодки. Немецкие опознавательные знаки «U» перекрашивались в советские «Щ». Их так и прозвали моряки «щуками». По этим образцам спешно строились десятки «щук» на советских верфях подлодок.
Охотно воспринимаются во время войны и немецкие «зоологические» названия вооружения:
На улицах появились «тигры» и «пантеры». (Смирнов, В боях за Будапешт, 96).
…двенадцать «тигров» в сопровождении зверья помельче смяли минометный полк… (Леонов, Взятие Великошумска, Избранное, 97).
Показательно, что орудию борьбы с этими «тиграми» и «пантерами» было дано соответствующее наименование:
– Пришлите, да поскорее, парочку ваших «зверобоев»…
Тогда я впервые услышал новое название советских орудий. Смысл этой клички был ясен: пушка, прозванная «зверобоем», предназначена уничтожать все бронированные чудовища, которым немцы для устрашения противника понадавали звериные клички. (Л. Кудреватых, Пушка-«зверобой», Известия, 18 ноября 1945).
Любопытно отметить, что представители настоящей фронтовой фауны, наоборот, получили образное «неживотное» прозвище, связанное, видимо, с трудностями борьбы с ними:
При коптилке ищут «автоматчиков» так называют насекомых. (Эренбург, Буря, 367).
Этими же причинами объясняется, очевидно, и шутливое наименование насекомых, распространившееся в немецком армии «Paгtisanen».
Очевидно, по аналогии с водяной птицей «нырком» возникло и слово «нырик», бытование которого в языке засвидетельствовано советским журналистом, участником Второй мировой войны, М. Коряковым, в его очерке «16 октября» (Новый журнал, Нью-Йорк, ХХ, стр. 199):
…Появились «нырики». Немцы наступали волнами. В тот момент, когда наши войска оставляли населенный пункт, нырики уходили, прятались в подвалах, погребах; это называлось «нырнуть под волну».
В образных наименованиях самолетов, бомб и орудий мы видим как бы развитие «военных диалектов». В то время, как официальная печать давала унифицирующие, но лишенные народной образности и остроты военные термины, простые солдаты, учитывая рельеф местности (как видно из приведенного выше разговора), подчеркивая форму («рама»), или основную функцию («зажигалка»), или характерную особенность («певуны», «музыканты»), или приближая к знакомым именам («катюша», «ил(ь)юша» – по фамилии конструктора Ильюшина) создавали сочный лексикон военного времени.
Говоря словами поэта Евгения Долматовского («Юность», Новый мир, № 10, 1948) можно предположить, что
Потомкам, породнившимся с мечтой,
Наверно очень интересно будет
Узнать, с какой сердечной теплотой
Свои созданья называли люди:
«Ильюшей» звали мы аэроплан,
«Катюшей» – миномет, и «Комсомолкой» домну,
Был «Пятилеткой наш великий план
И звался «Шариком» завод огромный.
(Московский завод «Шарикоподшипник» – Ф.).
Укажем только, что последние три наименования не являются порождением войны и оставим на совести Долматовского «сердечную теплоту» в отношении пятилеток, о которых в народных массах сохранится воспоминание, как о годах огромного физического напряжения, террора и нищеты.
* * * * *
Война 1941-45 гг. породила ряд выражений, свидетельствующих о том, что народ и в лихую годину не переставал при давать шутливую образность языку военной действительности. Так, чрезвычайно распространенным стало только изредка употреблявшееся ранее выражение «голосовать» поднятием руки останавливать попутную машину:
«Проголосовав» на выезде из городка, он скоро устроился в кузове порожней трёхтонки… (Павленко, Счастье, 44).
Потом она уложила свой чемоданчик, «проголосовала» на ближайшем перекрестке, и первая же грузовая машина… подобрала дерзкую белокурую девчонку. (Фадеев, Молодая гвардия, 201)
…они ехали из армии способом «голосования», пересаживаясь из машины в машину… (Полевой, Повесть о настоящем человеке, 261).
Им выгоднее ехать порожняком: вон сколько баб голосуют на дорогах! (Рыбаков, Водители, 27).
Ежедневное соприкосновение со смертью рождает шутку, скрывающую трагическую суть:
Цел санитар то, не пригрело eгo? (Полевой, Повесть о настоящем человеке, 83).
…сегодня жив, а завтра в земотдел или здравотдел. (Г. Климов, «В Берлинском Кремле», Посев, № 45, 1949).
Смотрят люди: Вот так штука!
Видят: верно, жив солдат…
…А уж мы тебя хотели,
Понимаешь, в наркомзем.
(Твардовский, Василий Тёркин, 150).
Не было наркотических средств ничтожную дозу нoвoкаина, которая приходилась на -каждого оперируемого, недаром называли «крикаином». (Известия, 11 июня 1944).
Если налит спирт в чарочку, летчики называют eгo «антигрустином». (Известия, 29 апр. 1943).
Почти через 10 лет после войны такой термин как «бомбежкa» употребляется и в юмористическом плане:
Жена Котелькова… принялась было его бранить, но он обнял ее за мягкие плечи и сказал добродушно:
– Прекрати бомбежку! (Л. Ленч, Дорогие гости, 36).
Интересно, что слово «бомбежка», считавшееся раньше нeлитературным, приобрело теперь права гражданства и стало относиться к сбрасыванию бомб с самолетов, тогда как слово «бомбардировка» сузилось до понятия артиллерийского обстрела:
Бомбежки сменились бомбардировками. Это было не так шумно. (Тихонов, Стихи и проза, 231).
Вошли в обиход и просторечные названия cтaнкoвoгo и ручнoгo пулеметов: «станкач» и «ручник» [47]:
…вдали, начинаясь отдельными выстрелами, сухим тpecком автоматов, барабанным боем станкачей, разворачивалась прелюдия ночного боя… (Вершигора, Люди с чистой совестью, II, 10).
…застучали ручники… (Там же, 52).
Нужно отметить, что и само слово «автомат» только со времени этой войны стало связываться в сознании широких слоев населения с автоматическои винтовкой.
С развитием автоматизации и механизации вооружения появляются и соответствующие полные и сокращенные слова, связанные, главным образом, с артиллерией и противотанковой обороной («самоходка» – самоходное орудие и производные, «иптап» – истребительный противотанковый артиллерийский полк и производные, «ПТР» – противотанковая рота, равно
как и противотанковое ружье и производные):
Среди них, в синих комбинезонах, примостились самоходчики. (Казакевич, Весна на Одере, 282).
Это же наши бьют, иптаповцы. (Там же, 269).
– Петеэровцы, к бою! (Там же, 269).
…захлопотал у прицела модернизированного им «ПТР»… (Алексеев, Солдаты, 406).
Новые методы ведения войны, уделение особого внимания идейно-психологическои стороне, рождали и соответствующие термины, отображающие новые виды боеприпасов:
Как раз тогда в полк прибыла партия агитснарядов и агитмин. (Некрасов, В окопах Сталинграда, 275).
Отметим также, что преобладание в современной войне маневренных форм над позиционными привело к вытеснению существовавшего выражения «передовая позиция» новым «передний край». Чуткий к семантическим сдвигам язык подчеркнул разницу
между относительно стабильной в Первую мировую войну окопной передовой позицией и современным подвижным передним краем:
Рядом, в десяти километрах… шел передний край, гремели бои, ухали пушки. (Кочетов, «Под небом родины», Звезда, № 11, 1950, 34).
…на фронте, попав во вторые эшелоны армии, трудно судить о размерах и ожесточенности битвы на переднем крае… (Фадеев, Молодая гвардия, 83).
В связи с крайне усилившейся деятельностью авиации в этой воине и ролью воздушных налетов, наряду с издавна существующей наземной командой-эллипсисом «Огонь!», появился и новый эллипсис «Воздух!», предупреждавший об опасности воздушного нападения врага:
«Воздух!» – протяжно крикнул шедший впереди лейтенант. (Гроссман, Годы войны, 5).
«Воздух!» – предупреждающе крикнул связист. (Лидин, Изгнание, 21).
С американской помощью – «ленд-лизом» связано заимствование названий многих автомобилей:
А то вдруг на виллисе майор какой-то в танкистском шлеме. (Некрасов, В окопах Сталинграда, 258).
Здоровенный додж преградил нам дорогу. (Там же, 55).
Форды, газики, зисы, крытые громадные студебекеры… (Там же, 48).
Очень показателен цитируемый ниже отрывок, где отечественные марки автомобилей тонут в «железном потоке» машин с Запада, как полученных от союзников, так и трофейных:
Двигались «газы», «се-т-езе», «эмки», «виллисы», низенькие жукообразные «пежо» и высокие, колченогие, задом наперед «татры» с запасной шиной впереди и мотором сзади, сражались «доджи», «шевроле», «мерседесы», «ганзы», «ДКВ», любовно:прозванные «Дерево-Клей-Вода», «хорхи», «вандереры», «ганемаки», «адлеры», «штейеры», «фиаты», «ягуары», «автоунионы», «изото-фраскины», «испано-суизы» и еще многoe другое безымянное, сборное, чему давно уже нельзя было подыскать названия и определить тип и марку. (Павленко, Счастье, 244).
С помощью союзников связаны такие новые слова, как «тyшонка» – один из видов мясных консервов, очень популярный в армии, «открывалка» прикрепленное к банке приспособление для открывания ее:
Ел вашу тушонку, говорил по вашему полевому телефону. (Эренбург, Буря, 640).
Сбоку была припаяна аккуратная открывалка. (Симонов, Дни и ночи, 63).
Питание советской армии зиждилось в основном на американских консервах и с ними связан распространенный каламбур, содержащий и намек на обещанное открытие втopoгo фронта союзниками:
…открывал специально для Васи «второй фронт» – банку американской консервированной колбасы. (Алексеев, Солдаты, 77).
Конечно, не только союзники, но и враги дали русскому языку лексическое пополнение. Здесь можно отметить два канала, по которым эти заимствования у Врага поступали в язык военногo времени. Первым из них был фронт, где широко распространилось просторечное название немецких солдат [48] и где часто в русский язык переходили названия вражеского оснащения:
Вырвавшись вперед к машинам, возле которых лежали мертвые и раненые фрицы, я подбежал к легковой… (Вершигopa, Люди с чистой совестью, 1, 25).
Проклятые фрицы! Он теперь гoвoрил, как eгo бойцы, «фрицы». (Эренбург, Буря, 282).
Может быть, они молодого Пушкина убили, Ньютона прикончили своими «фау»… (Эренбург, Буря, 723).
Их выбивали гранатами, захваченными фаустпатронами. (Там же, 759).
Немецкие гранатометчики (или, как их называют наши бойцы, «фаустники» от названия крупной немецкой гpaнаты «фауст»)… (Известия. 14 мapтa 1945).
Там засели автоматчики и фаустпатронники. (Казакевич, Весна на Одере, 127).
Пехота указывала самоходным пушкам скрытые в зарослях «фердинанды» (немецкие самоходные штурмовые орудия – Ф.). (Гpoccмaн, Годы войны, 385).
Где-то за кypгaнoм противно скрежещет «ишак» – шестиствольный миномет. (Некрасов, В окопах Сталинграда,186).
…начинал свою работу пронзительный шестиствольный немецкий миномёт (разведчики называли eгo «скрипуном»). (Капусто, Наташа, 180).
Вторым каналом был тыл, где в язык населения занятых немцами областей входили некоторые слова административно-оккупационного лексикона:
зондерфюрер, арбайтсамт, фельдкомендатура, полицай, фольксдейче, рейхскомиссар, генералкомиссар, гебитскомиссар, ландкомиссар
(не говоря уже о соответствующих коиссариатах, возглавляемых ими) и название неизбежного спутника указанных должностных лиц «дольметчер», а еще чаще «дольметчерка» вместо «переводчик», «переводчица»:
Всё мужское население фольксдейчев была вооружено винтовками. (Вершигора, Люди с чистай совестью, 27).
Потом приехал зондерфюрер… (Эренбург, Буря, 410).
Навидался он предателей старост, полицаев. (Там же, 337).
Своеобразное значение приобрела и давно существовавшее в языке слово «контингент»:
…ночью немцы ходили по домам собирать «контингенты» – обязательные поставки. «Контингентов» было много: на зерно, молоко, кур, шерсть, яйца…
Существовали «контингенты» и на людей… (т. е. разверстка на рабочую силу, отправляемую принудительно в Германию – Ф.). (Известия, 15 авг. 1944).
Приводимый ниже отрывок из романа А. Фадеева «Молодая гвардия» (349-50) характерен своей насыщенностью словами, связанными с административной деятельностью немцев в оккупированных ими областях:
Эта районная сельскохозяйственная комендатура подчинялась еще более многолюдной окружной сельскохозяйственной комендатуре во главе с зондерфюрером Глюккером…, а эта комендатура, в свою очередь, подчинялась ландвиртшафтсгруппе, или, сокращенно, группе «ля»… но и эта группа была только отделом виртшафтскоммандо 9, или, сокращенно, «викдо 9»…, а уже виртшафтскоммандо 9 подчинялось, с одной
стороны, фельдкомендатуре…, а с другой стороны, главному управлению государственных имений при самом рейхскомиссаре.
В то время, как большинство «оккупационных слав» явились чистыми варваризмами, механически пересаженными в русскую речь, изредка с приданием им русской морфологии, некоторые моменты оккупационной жизни породили или расширили полисемию существовавших уже ранее русских слов, как, например:
«немецкая овчарка» – стала обозначать женщину, находящуюся близких отношениях с немцами;
«душегубка» явилась названием передвижной газовой камеры:
…название этого невиданного транспортного средства, изобретенного в Германии для отправки в вечность – душегубка… (Леонов, Избранное, 609).
В свою очередь, на территории, уже освобожденной от немцев, стали возникать слова и выражения, чаще всего, связанные с восстановлением сильно разрушенных городов. Так, знаменитое, позже широко распространившееся по стране, «черкасовское
движение» (отсюда «черкасовец», «черкасовка») получило свое название по имени сталинградской работницы А. Черкасовой, организовавшей в 1944 году первую добровольческую строительную бригаду, преимущественно из женщин:
Это была самая первая черкасовская бригада в Севастополе… (Известия, 4 янв. 1945).
Появление этого слова отметил и Е. Долматовский в своих «Сталинградских стихах». (Москва, Сов. писатель, 1952 г., стр. 60):
Не слышал, не ведал народ
Доселе названья такого,
А нынче вошло в обиход
«Черкасовцы» новое слово.
Включите ero в словари,
Товарищи языковеды…
Сюда же следует отнести и термин «уличный комитет». Обычно такие комитеты состояли из домохозяек-активисток, взявших на себя ремонт разрушенных зданий и заботу о фронтовиках и их семьях.
Широко развернули свою работу на всей свободной от немцев территории «тимуровцы» пионеры и школьники, получившие свое название от популярной повести А. Гайдара «Тимур и ero команда», вышедшее еще до войны:
Юльку знает вся школа, она играет там роль: ее тимуровская команда самая передовая. Тимуровцы оказывали помощь семьям фронтовиков. (Панова, Bpeмeнa года, 72).
Вне сомнения, военные неологизмы, как отечественного, так и иностранного происхождения, недолговечны. Их возраст определяется, в основном, возрастом самой войны, они рождаются и умирают вместе с последней. Особенно это касается вapвaризмов, связанных с моментами оккупации, это «проходящие тени» в языке, не больше.
Но кое-что, нашедшее себе применение в послевоенный период или оказавшееся достаточно ярким и типичным для самои войны, задержалось в языке ее участников, а через них проникло и в общий язык. Недаром один из гepoeв повести Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды» замечает:
Войны нет, а слова не забываются, нет, нет, да и вспомнишь! Сколько новых слов мы выучили на войне! (Стр. 281).
Действительно, война создала множество новых слов, но фразеология ее довольно бедна. Однако, некоторые существовавшие ранее сочетания завоевали себе более широкую популярность, оставаясь в живом языке и после войны, и утверждая себя в литературе:
…громыхал на стрелках угольный эшелон. Ему дали «зеленую улицу» – право обгонять скорые и пассажирские поезда, eгo не задерживали на станциях. (Литературная газета, 10 ноября 1948).
«Зеленую улицу» – грузам социалистического земледелия. (Гудок, 15 июля 1949).
Это выражение, очевидно, возникшее благодаря зеленым oгням семафоров, указывающих, что путь свободен, было. введено в литературу А. Первенцевым, в eгo повести «Испытание» (1942). В дальнейшем, становясь всё более популярным, оно послужило названием повести Ан. Сурова, получившего за нее сталинскую премию, и даже проникло в поэзию:
…Кoгда стволы зениток ввысь
Подняв над «улицей зеленой»
Безостановочно неслись
Туда, на запад, эшелоны.
(А. Твардовский, За далью – даль).
Утверждение этого словосочетания в литературе засвидетельствовано употреблением eгo в полностыо метафоризованной форме:
Он замечает и нарушителей порядка и закона, чьим похождениям скажет «стоп!», чьим поступкам не сделает «зеленой улицы» [49]… (Г. Рыклин, В защиту милиционера; Известия, 7 июля 1954).
Не меньшей образностью отличаются и другие, порожденные уже войной, выражения:
На автомобилях продефилировали десантники – «небесной пехотой» прозвал их народ. (Литературная газета, 10 ноября 1948).
Штурмовики, эти «летающие танки», как звали их в пехоте… (Полевой, Повесть о настоящем человеке, 14).
* * * * * *
Если мы сделаем небольшой экскурс в область лексики Первой мировой войны, то сможем отметить аналогию в методах словотворчества, хотя сами созданные обеими войнами слова и отличаются друг от друга. Прекрасным свидетельством этого является чрезвычайно интересная по записям живого солдатского языка книга военного врача Л. Войтоловского «По следам войны», получившая высокую оценку М. Горького, рекомендовавшего ее всем «пламенным и искренним словолюбам».
Мы видим, что и фронтовая лексика 1914-15 гг. охотно включала «зоологические» названия:
…шестипудовые «кабаны» гигантскими молотами опускаются на мертвые камни (стр. 296).
…пошли наши козули (казаки) по картошку… (стр. 143).
…какой-то штабной «фазан», небрежно играя хлыстиком, промямлил (стр. 322).
Однако участники Второй мировой войны, восприняв метод отцов, не воспользовались ни одним продуктом их словотворчества. Совпадением, но не повторением было слово «фазан», вынырнувшее в другом поколении и в другой стране: в немецком языке гитлеровского периода появилось выражение «Goldphasan», характеризовавшее крупных партийных чиновников, обычно околачивавшихся в тылу и щеголявших в расшитой золотом форме.
Что касается имен собственных для обозначения орудий войны, то современные отечественные «катюши» и «Раисы Семеновны» [50], «Яшки» (ястребки), «Борисы Петровичи» (от сокращения «б. п.» – бронепоезд) [51] и иноземные «фердинанды» имели своих старших родственников и на фронтах Первой мировой войны:
…А наша «Мавруша» (мортирная пушка) знай лущит и лущит… (Там же, стр. 479).
…ахнула шестидесятипудовая «берта»… (Там же, стр. 211).
Подобно бытовым словам «зажигалка» и «керосинка», проникшим в лексику Второй мировой войны, в 1914-18 гг. исключительно популярным и вошедшим в литературу было слово, обозначавшее крупнокалиберный немецкий снаряд:
…И вдруг «чемоданом» ахнуло… (Там же, стр. 124).
Авиация в первой войне сыграла несравненно меньшую роль, чем во второй, но и здесь, в наименовании аэропланов не обошлось без юмора, подчас несколько вульгарного:
Даже солдаты тревожно поглядывают наверх, следя за полетом аэропланов:
– Шилозадка (германский аппарат системы Таубе) - волнуются они.
– Не, австрийская вошка. (Там же, стр. 277).
Но необходимо отметить, что некоторые понятия-метафоры, рожденные Первой мировой войной, не нашли себе соответствия в последующей войне. Они не родились, не «посмели» родиться в русской лексике, созданной народом, но цензурированной партией. В вышеупомянутой книге Войтоловского мы находим:
Там же беглые дезертиры прячутся. «Рябые», – знаете? (Стр. 142).
По роже вижу, всё самострелы. Палечники. (Стр. 441).
В стране, где каждый военнопленный был объявлен изменником родины, сталинские политкомы зорко следили, чтобы подобные слова не могли фигурировать в речи советского солдата (хотя сами явления, в частности дезертирство, повторялись многократно). Если же они и рождались стихийно, то уже в литературу, по дороге к которой имеется слишком много цензурных рогаток, они, во всяком случае, попасть не могли. Характерно, что слова вроде приведенных выше «ныриков» смогли быть зафиксированы в прессе, конечно, эмигрантской, только тогда, когда их носители оказались по эту сторону «железного занавеса».
Проведя, так сказать, историческую параллель между русским фронтовым языком Первой и Второй мировых войн, необходимо отметить, что наблюдавшиеся в нем элементы являются не только не специфически-советскими, но и не специфически русскими. В. Жирмунский в уже цитировавшейся нами работе «Национальный язык и социальные диалекты» (стр. 116) говорит: