Глава I. ВВЕДЕНИЕ

Глава I. ВВЕДЕНИЕ

Данная работа отнюдь не претендует на полноту освещения развития русского разговорного и литературного языка при советах. Необъятность русского языка и быстротечность его форм в указанный период приводят к тому, что всесторонняя систематизация новых явлений в русском языке оказывается исключительно трудной. Относительно капитальными можно назвать работы А. Селищева – «Язык революционной эпохи» (1928) и Г. Винокура – «Культура языка» (1928), посвященные этому вопросу, но изъятые в скором времени по выходе в свет.

Ряд ценных указаний и замечаний содержится в книге М. Горького «О литературе». Под этим названием Государственное издательство художественной литературы выпустило в 1935 г. сборник статей маститого писателя, включающий и статью «О языке», а также знаменитые письма начинающим писателям.

Остальная же литература – в основном журнальные статьи, объем которых сам по себе не дает возможности широко осветить проблему, хотя подчас и там можно найти содержательный и ценный материал, к которому, в первую очередь, следует отнести статью проф. Л. Щербы «Современный русский литературный язык» (Русский язык в школе, № 4, 1939). Безусловно заслуживает внимания ряд статей Л. Борового под общим названием «Новые слова», помещенных в «Красной Нови» (1938-40). Их автор оригинально и глубоко освещает некоторые явления советского языка, как, например, популяризацию и доосмысление многих техницизмов и профессионализмов, русификацию технической терминологии и др.

Как бы дополняющей по неизвестным причинам оборванную работу Л. Борового является статья видного советского лексикографа С. Ожегова – «Основные черты развития русского языка в советскую эпоху», помещенная в Известиях Академии Наук СССР за первый квартал 1951 года. В этой интересной статье отмечаются разнообразные специфические черты русского языка советского периода, но все они, конечно, рассматриваются в подчинении партийному критерию, т. е. «закономерным» считается всё, согласующееся с генеральной линией партии, и отходящим от литературной нормы всё, стихийно творимое народом.

Интересен, хотя и несколько пуристичен, «Фельетон о русском языке и критике» Константина Федина, помещенный в «Звезде», № 9, 1929. В статье Н. Степанова «О словаре современной поэзии» (Литературная Учеба, № 1, 1934) находим анализ форм советской поэзии, являющейся одним из факторов литературного языка. Определенные темы по советскому языку нашли свое отражение и в отдельных книгах: Гус, Загорянский, Коганович «Язык газеты» (1926), П. Верховской «Письменная деловая речь» (1930), «Язык литературы» В. Гофмана, вышедшая в 1936 г., а позже «Язык газеты» – практическое руководство для газетных работников, вышедшее под ред. Н. Кондакова в 1943 г.

Из более ранних работ следует назвать книгу А. Горнфельда «Новые словечки и старые слова» (1922), где автор осуждает крайности «молодого» русского языка революционной эпохи, подобные крайностям породившего их режима. Критика таких новых явлений в языке, как бытовые и политические штампы, сатирическая расшифровка аббревиатур и многое другое, не могла найти отражения из-за цензурных условий. Дерзавшие же быть объективными авторы подвергались репрессиям, а их книги – изъятию (Селищев, Винокур).

Не в обиду будь сказано русским людям, наиболее систематической работой по освещению русского революционного языка в течение долгого времени являлась книга француза Андре Мазона «Lexique de la guerre et de la revolution en Russie» (1914-18), изданная в 1920 г., в Париже. Согласно, общему положению, что нет пророка в своем отечестве, Мазон оказался пионером в исследовании новых языковых моментов, появившихся в начале революции 1917 г. Несмотря на недостаточность материала – только за два года революции – и на небольшое количество литературных источников (преимущественно пресса), Мазон смог, даже при формально-грамматическом подходе, наметить главнейшие особенности революционного языка: аббревиацию, как характернейшее морфологическое явление, роль иностранных заимствований и имен собственных. Им даже затронута область сатирического в языке.

Как бы дополнением к работе Мазона явилась объемистая статья E. Mendras: «Remarques sur la vocabulaire de la Revolution russe», помещенная во втором томе Трудов института славяноведения (Париж) за 1925 год. Не претендуя на какую-либо оригинальность трактовки, французский ученый попытался систематизировать те особенности в русском языке, которые были привнесены в него за первые годы Революции. Mendras удалось отметить многие моменты, а именно: 1 – наиболее продуктивные элементы аббревиации; 2 – уродство многих аббревиатур; 3 – нагнетание варваризмов; 4 – наиболее распространенные окончания; 5 – совмещение русских и иностранных морфем; 6 – усиленную деривацию имен собственных; 7 – переименование городов и 8 – наименование новорожденных в честь вождей революции.

Если у Mendras аббревиация являлась только начальной темой его исследования, то у шведской лингвистки Астрид Бэклунд она оказалась самодовлеющей. Именно изучению советских аббревиатур посвящена ее диссертация «Die univerbierenden Verkurzungen der heutigen russischen Sprache» (Uppsala, 1940).

Эта работа выдержана в классическом духе компаративизма и в ней даны многочисленные параллели из западноевропейских языков. Но, хотя А. Бэклунд очень старательно исследовала многообразные русские сокращения и попыталась дать им стройную классификацию, она, как иностранка, допустила, например, утверждение, что в русском языке отсутствуют «выщербленные» аббревиатуры типа немецкого слова Sonnabend (из Sonntagabend), тогда как в действительности подобными являются военкомат, наркомат, сокращенные из «военный, народный комиссариат», и др. Нельзя также согласиться с мнением автора, находящегося под влиянием польского лингвиста С. Яшунского и считающего, что изначальные русские алфавитные аббревиатуры восходят к польским.

Следует также остановиться на небольшой, но интересной и насыщенной материалом статье Эгона Бадера «Die russischen Neuworter», помещенной в третьем номере журнала «Osteuropa» за 1952 год. Автор, издавший словарь русских сокращений, давно интересуется вопросом советских новообразований. К сожалению, в упомянутой статье немало неточностей и ошибок. Так, Бадер зачисляет в разряд советизмов такие слова, как «сессия», «айсберг», «багажник», «пылесос», «флотоводец» (кстати, приведенный еще Далем) и многие другие, считая даже «Чебоксары» советским наименованием.

Говоря о переименовании городов в память революционных событий, Бадер, как один из примеров, приводит наименование бывшего Надеждинского прииска. Этот поселок городского типа в Бодайбинском районе Иркутской области носит теперь название Апрельска не в честь Апрельских тезисов Ленина, как утверждает Бадер, а в память жертв так называемого «Ленского расстрела», произведенного 4 апреля 1912 года.

Интересной работой, вышедшей за границей, но написанной уже нашим соотечественником, следует назвать небольшую, в семьдесят страниц малого формата, книгу Сергея Карцевского «Язык, война и революция», Берлин, 1923. Не проводя резкой грани между языком России до революции 1917 г. и после нее, автор пытается выявить элементы русского языка, вообще характерные для революционных периодов, и таким образом включает в поле своего зрения войну и революцию 1905 г., давших образцы лексики, а главное «механической» морфологии (имеем в виду аббревиацию), очень развившихся в эпоху Первой мировой войны и, особенно, революции 1917 г.

Кроме труда Карцевского, нам известны отдельные заметки в периодической прессе и две статьи: Л. Ржевский, «Живое и мертвое слово» (Грани, Лимбург, № 5, 1949) и Л. Тан, «Запечатленный язык» (Новый Журнал, Нью-Йорк, XXIII, 1950). Обе увлекательные статьи написаны, очевидно, одним и тем же лицом. В 1951 г. вышла в свет брошюра того же Л. Ржевского – «Язык и тоталитаризм», являющаяся, по сути, вариантом указанных выше статей.

Если работы Мазона, Карцевского, Селищева и Винокура посвящены, главным образом, новому в лексике и в незначительной степени новому в морфологии русского языка послереволюционного периода, то о чем-либо новом в области синтаксиса нет вообще никаких исследований. Что касается синтаксических изменений в пределах советского периода, то хотя мы и находим в редактированном и частично составленном акад. В. Виноградовым специальном труде «Вопросы синтаксиса современного русского языка» в качестве рабочего материала советскую литературу, но без какого-либо акцента на ее исключительности или обособленности по отношению к синтаксической структуре русского языка дореволюционной эпохи.

В пределах Советского Союза изучению современного русского языка, особенно его последнего – советского периода, уделялось исключительно мало внимания. Здесь можно усмотреть две основные причины. Первая – это слишком большая рискованность темы, именно из-за ее крайней актуальности, постоянная опасность не угодить кремлевским законодателям, высказаться не в унисон с генеральной линией партии. Показательно, что только двое из языковедов (проф. А. Селищев и проф. Г. Винокур) отважились, как мы упоминали выше, создать более или менее капитальные труды по этому вопросу, и оба оказались жертвами своей «дерзости». Впрочем, из-за недостатка кадров, оба этих видных ученых были позже «прощены» и привлечены к работе.

Вторая причина – это общее направление советского языкознания, санкционированное до войны Кремлем и шедшее под знаком палеонтологического анализа, введенного с «тяжелой» руки акад. Н. Марра и ограниченного в своих исследованиях преимущественно древнейшими стадиями языка.

Совершенно справедливо многие ученые-лингвисты Советского Союза [1] жаловались на отсутствие в советских вузах факультативных курсов по русскому литературному языку или хотя бы кружков любителей живого русского языка, а самое главное в СССР до войны даже не было ни одного научного центра, занятого специальным изучением русского языка. Так, например, имевшийся в Москве Институт языка и письменности народов СССР не включал в свою программу… русский язык.

В последнее время интерес к изучению русского языка значительно повысился. Так, уже в 1944 г., параллельно существовавшему с 1930 г. в системе Академии Наук СССР Институту языка и мышления, был создан специальный Институт русского языка. Правда, в 1950 г., после знаменитой сталинской дискуссии о советском языкознании и «разоблачения» старого марровского руководства обоих институтов (акад. И. Мещанинова и проф. Ф. Филина), последние были слиты в единый Институт языкознания, во главе которого был поставлен крупнейший советский лингвист в области русского языка акад. В. Виноградов [2].

Говоря о возрождении интереса к родному языку в «послемарровский» период, нельзя обойти молчанием и книгу Галкиной-Федорук, «Современный русский язык: Лексика» (1954). В этой работе, как и в других лингвистических работах послевоенного времени, по-прежнему не выделяется специфика русского языка советского периода, за исключением момента аббревиации.

Всё же курс университетских лекций Галкиной-Федорук по лексике интересен для нас тем, что он свидетельствует о некоторых сдвигах в рассмотрении русского языка в целом, а таким образом и в определении его движения в последний период.

Вопросу специфики русского языка советского периода посвящена последняя, очень незначительная по размерам (всего 10 страниц), глава книги А. Ефимова «История русского литературного языка» (1954).

Выдержанная в стиле дифирамба советскому языку, эта глава, игнорируя отрицательные моменты, дает в искаженном ракурсе якобы образцовый «новый большевистский стиль речи».

Совершенно естественно, что размер главы не позволяет читателю познакомиться основательно с такими характерными особенностями советского языка, как формальные и смысловые неологизмы, явление аббревиации, распространение профессиональных диалектизмов и многие другие. Все они только намечаются автором.

Касаясь, опять-таки, недостаточности изучения русского языка именно советского периода, кроме вышеуказанных моментов следует отметить и разницу во взглядах на составные элементы русского языка при советах. Это в свое время было сделано Л. Успенским в его статье, помещенной в чешском журнале «Slavia», за 1931 г. (стр. 270):

«Наиболее важными факторами в деле организации современного русского языка отдельным авторам кажутся: 1) интеллигентская речь, 2) жаргон войны и армии, 3) язык городского «дна» (в частности, воровской арго)».

Конечно, есть немало людей, которые вообще не желают признавать какой-либо специфики русского языка советского периода и всё, не только навязанное языку сверху, но и органически развившееся в нем за время от 1917 года, расценивают как нечто чужеродное. Близорукость такой точки зрения очевидна.

С другой стороны, нельзя разделить и взгляда виднейшего советского лексикографа и лексиколога С. Ожегова, пытавшегося в своей статье «К вопросу об изменениях словарного состава русского языка» (стр. 76) наметить периодизацию развития современного русского языка в пределах самой советской эпохи:

«…от Октябрьского переворота до ликвидации эксплуататорских классов…»

«…от ликвидации капиталистических элементов города и деревни до полной победы социалистической системы хозяйства и принятия новой Конституции в 1936 г…»

«…период выявления результатов величайшей культурной революции,…период сформирования монолитной советской интеллигенции,…период перехода от социализма к коммунизму…»

Больше тридцати лет прошло со времени написания первой работы о революционном русском языке; многое в языке изменилось, многое прибавилось, многое бесследно исчезло. Конечно, советские писатели стараются уверить своих читателей в вечности «советизмов», как это делает, например, Л. Хаустов в своем стихотворении «Родной язык» (сб. «Дорогой мира», Ленинград, Сов. писатель, 1952, стр. 93):

Величьем океану сродный

Весь – воплощенье наших сил,

Он жизни опыт всенародный

В своих глубинах отразил.

И слово давнего былого,

Войдя в богатство языка,

Стоит в соседстве с новым словом,

Рожденным нами на века.

(Подчеркивание наше – Ф.)

Естественно, что обобщающее заявление Хаустова о рождении новых слов (т. е. «советизмов») на веки вечные является больше, чем преувеличением. Прочно утвердиться в языке может только закономерное для него, случайное же сметается со столбовой дороги языка.

Еще Гегель говорил, что для более глубокого познания вещи следует отойти от нее. Возможно, вырвавшись за пределы Советского Союза, легче подметить некоторые особенности русского языка советского периода, ускользающие от внимания тех, кто непосредственно приобщается к нему.

Но при любых обстоятельствах систематизация имеющегося языкового материала осложнена спорностью трактовки многих смысловых неологизмов, т. е. слов в старой морфологической оболочке, доосмысленных по-новому. В них иногда ощущается еще метафоричность и они рассматриваются в школе как омонимы. В действительности же они являются паронимами, т. е. словами, не случайно совпавшими в своей форме, но ответвившимися от одного ствола, причем ответвление происходит по законам семантической деривации – от частного к общему и наоборот, видовому сходству, смежности и, наконец, функциональности.

Конечно, потеря метафоричности, автономизация нового паронима, его быстрое становление, как совершенно самодовлеющего слова, зависят от частоты употребления и удельного веса этого паронима. Так, например, если над шутливым молодежно-студенческим словом «капелла» (компания друзей, приятелей) еще явно довлеет непосредственный образ хоровой капеллы, то уже между словами «ударник» в его первоначальном значении детали ружья и «ударник» в его производном значении работника-энтузиаста потерялась непосредственная связь даже в пределах одного поколения. Во всяком случае, она давно перестала ощущаться в повседневном быту, и для ее восстановления нужен специальный экскурс, как мы видим из приводимого ниже примера:

«- Кондраша, Давыдов тебя повеличал… вроде бы в похвальбу… А что это такое – ударник?

Кондрат много раз слышал это слово, но объяснить его не мог. «Надо бы у Давыдова разузнать!» – с легкой досадой подумал он. Но не растолковать жене, уронить в ее глазах свое достоинство он не мог, а потому и объяснил, как сумел:

– Ударник-то? Эх ты, дура-баба! Ударник-то? Кгм… Это… Ну, как бы тебе понятней объяснить? Вот, к примеру, у винтовки есть боек, каким пистонку разбивают – его тоже самое зовут ударником. В винтовке эта штука – заглавная, без нее не стрельнешь… Так и в колхозе: ударник есть самая заглавная фигура, поняла?» (Шолохов, «Поднятая целина»).

Большую трудность представляет также нормализация литературного языка в его отношении к разговорному, при учете того, что переход слов из разговорного языка в литературный очень облегчился за последнее время. Это несет в себе положительность свободного обогащения лексики полезными и удобными неологизмами, как, например, в области техники. Одновременно следует отметить и отрицательную сторону такого свободного внедрения разговорного языка в литературный: мы имеем в виду, в первую очередь, засорение последнего бесчисленными арготизмами и «блатными» словечками.

С этими фактами нельзя не считаться, как правильно отмечает В. Гофман («Язык литературы», стр. 57):

«Изучая современную действительность, писатель должен изучать и ее язык, и это изучение нельзя заменить знакомством с языком классической литературы. Ни один писатель не сможет обойтись даже самым образцовым языком самых образцовых, самых близких нам по духу классиков, если только не захочет ограничиться бесплодным стилизаторством».

При составлении работы мы руководствовались не хронологическим порядком в представлении развития русского языка советского периода (не считая ретроспективной главы «Предвестники советского языка»), а принципом постепенного ознакомления с наиболее значительными факторами русского языка советского периода, выделенными в самостоятельные главы. Конечно, их удельный вес не одинаков, но все они преломляют не только ход советской жизни, прослеженный по языку, но и устанавливают изменения в нем самом.

Наиболее тесно переплетаются вышеуказанные моменты в третьей главе «Некоторые особенности русского языка советского периода». Здесь собран материал, не затронутый вовсе, или затронутый, но в ином разрезе в других главах.

Здесь же в «Введении» следует предупредить читателя, что хотя вся работа построена на языковом материале, она часто вырастает за рамки чистой лингвистики, что обусловлено, в основном, тремя соображениями. Первое из них можно было бы найти уже ранее у кн. С. Волконского в сборнике статей, изданном в 1928 г., в Берлине, под названием «В защиту русского языка» (стр. 27):

«Вопрос о большевицком [3] влиянии на русский язык – вопрос большой и сложный и не только филологический. Для того чтоб о нем говорить, нужны документы, да и их недостаточно для вывода всех принципов мыслительных, которые оказывают воздействие на язык; тут уже вопрос не филологический, тут явная отрава мыслительных путей, это предмет тяжелого, сложного и скорбного изучения».

Второе соображение относится к тому общему положению современной науки, при котором методологической доминантой является синтез, а не анализ (вряд ли теперь можно указать на какое-либо лингвистическое исследование, посвященное, например, исключительно фонетическим законам, что могло быть когда-то самодовлеющим предметом изучения школы «младограмматиков»). В наблюдении и осознании как непосредственных, так и опосредствованных связей языка с порождающими его явлениями мы видим ключ к пониманию состояния и развития русского языка последних бурных десятилетий, а также и той действительности, которая оказалась творцом его современных форм.

Третье соображение, тесно связанное со вторым, имеет чисто практический характер. При существовании «железного занавеса», очевидно, далеко не бесполезным окажется ознакомление обширного и всё расширяющегося круга лиц, интересующихся данным вопросом, не только с различными моментами русского языка советского периода, но и с тем вскользь упоминаемым его историческим фоном, который далеко не всегда ясен людям Запада.

Наконец, авторы, руководясь собственным печальным опытом, учитывают исключительную трудность получения литературы по данному вопросу. При том, что многие читатели-педагоги, находясь вдали от книжных центров и крупных библиотек, хотели бы использовать эту книгу как пособие, дающее прямые ссылки на общепризнанных авторитетов, мы решили, часто даже в ущерб представлению собственных мыслей, ввести в текст значительное количество цитат, отражающих взгляды крупнейших современных языковедов, критиков, писателей и вообще компетентных лиц. Мы надеемся, что это в какой-то мере поможет глубже понять специфику того периода развития русского языка, началом которого мы полагаем революцию 1917 г.

Иллюстративный материал в данной работе представляет собой образцы живой речи, цитаты из советской прессы, а также из широкоизвестных произведений советской литературы. В отношении послевоенного периода цитаты взяты, главным образом, из книг лауреатов сталинских премий.

Авторы ссылаются и на русскую эмигрантскую литературу – газеты и журналы, выходящие в Германии и США, так как в них часто помещаются статьи бывших советских граждан. Приводя примеры из таких статей, мы иллюстрируем многие моменты, которые не могут быть отображены в советской печати.

Что касается технических моментов, то в ссылках на ту или иную работу или художественное произведение, мы даем только автора, название цитируемой статьи или книги и страницу, тогда как издательство, год издания и пр. указаны в «Библиографии». Если же цитата взята из книги, не имеющей прямого отношения к данной работе, и потому не упомянутой в «Библиографии», то все необходимые сведения об этом источнике помещены нами в тексте.

В иллюстративном материале, подобранном из произведений художественной литературы, номер страницы дается непосредственно после названия, без сокращенного указания «стр…».

Следует также подчеркнуть, что весь иллюстративный материал подобран нами. В тех редких случаях, когда какой-либо удачный пример уже фигурировал в той или иной ранее опубликованной работе, мы неизменно ссылаемся на автора статьи или книги, в которой он был впервые приведен.