Под сенью муз

Под сенью муз

Мекка для гастролеров

Петербург начала XX века славился среди иностранных артистов невероятным количеством богатых и щедрых «ценителей высокого искусства». Многие зарубежные звезды оперы и балета с удовольствием отправлялись на гастроли в страну, где благодарные поклонники подносили своим кумирам изысканные ювелирные украшения, шубы из ценного меха, инкрустированные гарнитуры и прочие роскошные презенты.

Очаровательной певице Кристине Нельсон, например, питерские обожатели преподнесли в драгоценном ларце удивительный наряд Маргариты, расшитый жемчугом и бриллиантами, а артистке Лине Кавальери подарили шикарное рубиновое ожерелье, оцененное в 60 тысяч рублей. В Милане известным итальянским певцом Мазини был даже создан специальный музей подношений, где самое почетное место занимали дары из России, преимущественно из Санкт-Петербурга и Москвы. Там находились три шубы из собольего меха, подарок питерских меломанов, по 7 тысяч рублей каждая, драгоценный зонтик с ручкой из золота, отделанной яхонтами и рубинами, на которой был изображен сам великий Мазини в костюме капуцина из спектакля «Фаворитка». А на шелковой материи этого зонтика знаменитыми художниками акварелью были написаны сцены, иллюстрирующие спектакль.

Щедроты русских поклонников распространялись не только на маститых общепризнанных артистов. И зная об этой особенности, в Россию буквально совершали паломничества иностранные певцы, танцоры, музыканты. Их не пугали низкие заработки от основной работы в труппе какого-нибудь театрика, поскольку обычно все это компенсировалось подарками от любящих зрителей и покровителей.

В Петербурге тогда работали специальные бюро, агенты которых рассказами «об удивительной стране» с успехом вербовали за границей иностранных артисток. Завербованные певицы парижских кафешантанов возвращались на родину вполне довольными, привозя из Питера нарядов на тысячи рублей. Но, как это бывает, везло не всем. Симпатии петербургской публики распределялись неравномерно, и многие жаждущие подарков, оставались не обласканными поклонниками, начинающими разбираться, что «не все хорошо, что поет по-французски». Такие не состоявшиеся в России «дивы» вынуждены были возвращаться домой, а более настырные оставались в Петербурге. Одни заполняли вакантные места гувернанток, другие же отправлялись на заработки в качестве «бабочек», например в магазин «Пассаж», где составляли серьезную конкуренцию местным девушкам легкого поведения. В «Пассаже» тогда было огромное количество дамских магазинов, вдоль них несостоявшиеся примадонны дефилировали каждый день в ожидании клиентов, которые для повода «к знакомству» обязательно должны были приобрести что-нибудь новым подружкам. Из-за этого сильно страдала репутация заведения, и к 1900 году «Пассаж» вынужденно закрыли.

Одна хорошенькая иностранная певица, оказавшись среди таких же потерпевших фиаско на поприще искусства, решила вернуться домой все же «на щите», выбрав нестандартный способ решения проблемы. Отыскав «спонсора», девушка занялась распространением идеи о системе оздоровления по профессору Ломану — принятие успокаивающих нервы солнечных и воздушных ванн с минимальным количеством одежды. А попросту, ломая все стереотипы, в том числе и общепринятый, что блондинкам загар не к лицу, организовала клуб нудистов, который пользовался удивительной популярностью среди мужчин и женщин. Жаль только, что питерский климат упорно не хотел считаться с этой научно обоснованной идеей оздоровления. В результате некоторые члены клуба, «убегая от неврастении, прибежали к плевриту». И продержавшееся всего один сезон предприятие в Питере пришлось свернуть. Но, вдохновленная успехом, мадемуазель не потеряла оптимизма и, посоветовавшись со знающими людьми, отправилась реализовывать планы в более теплые края, а точнее в Одессу. Здесь след ее теряется; говорят, что, прогуливаясь в неглиже по черноморскому пляжу, она познакомилась с китайским коммерсантом-книготорговцем…

Роковое па

Более ста лет назад своим мастерством и талантом на петербургской балетной сцене блистала молодая итальянская танцовщица сеньорита Пьерина Леньяни. В то время среди столичных балетоманов и критиков ее считали не просто «королевой лебедей», которую она прекрасно танцевала в знаменитом спектакле на музыку Чайковского, а самой настоящей «королевой балерин», так как равных ей по красоте, грации, пластике и хореографической подготовке тогда не было. Звезда ее закатилась стремительно и при очень таинственных обстоятельствах.

Однажды в феврале 1895 года, находясь на самом пике своей славы, в который раз исполняя главную партию в балете «Лебединое озеро», Пьерина Леньяни внезапно подвернула ногу, серьезно повредив при этом мышцы и сухожилия. Она мужественно дотанцевала вплоть до финальной сцены, но тем самым лишь усугубила травму. После танцовщица объяснила, что была уверена, будто это ее последний спектакль, и ей хотелось остаться на высоте в памяти зрителей. Несмотря на все убеждения врачей и друзей, что эта травма является результатом напряженных репетиций и тренировок и что у нее есть надежда вернуться на сцену, балерина постоянно твердила по-итальянски: «Меня предупреждали, это был злой рок».

Оказалось, танцовщице когда-то нагадали, что незадолго до того, как она навсегда покинет сцену, ей будет послано знамение, благодаря которому, быть может, ей удастся на время отсрочить это печальное для любого артиста событие. И вот за несколько дней до несчастного случая в Дворянском собрании проходил благотворительный костюмированный бал, куда Пьерина Леньяни была приглашена в качестве продавщицы шампанского и цветов. Во время вечера был объявлен конкурс на самый оригинальный маскарадный костюм. Неожиданно в разгар праздника к сеньорите подошел «субъект, нарядившийся балериной, на костылях и без одной ноги» и, улыбаясь, сказал, что собирается взять первую премию в конкурсе. Знаменитая танцовщица очень испугалась, расценив появление этого человека как предсказанное знамение, но она не представляла, что может предпринять, и «опрометчиво» вышла на сцену. Спустя продолжительное время после травмы Пьерина Леньяни вновь смогла танцевать, но у нее никогда не было прежнего головокружительного успеха! На балетном небосклоне уже ярко сияла звезда «божественной» Матильды Кшесинской.

Не все рыжие одинаково полезны

Более ста лет назад антрепренер одного питерского драматического театра пригласил на работу в труппу известную трагическую актрису, недавно вернувшуюся из гастрольной поездки по Европе. Как большинство коллег, Лидия Сергеевна была безумно суеверна. Особенно сильно «печальная дива» верила в то, что рыжеволосые люди приносят ей удачу. Выходя на сцену, она прежде всего искала глазами в зрительном зале огненную шевелюру. Наличие таковой, по убеждению актрисы, свидетельствовало о неминуемом успехе спектакля. В противном случае играла без вдохновения.

Дебютируя на новых подмостках, актриса с радостью узрела в партере рыжего субъекта с характерным длинным носом. Рядом с ним сидела молодая женщина-художница, которая тут же делала с актрисы карандашные наброски. Польщенная подобным вниманием и желая облегчить задачу рисовальщице, Лидия Сергеевна старательно принимала по ходу действия изящные позы. Увлекшись, на мгновение она запамятовала нужные слова и, в ожидании подсказки, взглянула в суфлерскую яму. Суфлером в театре работала женщина, поэтому, с интересом разглядывая элегантный парижский, туалет знаменитой актрисы, она «прошляпила» заминку на сцене. Лидии Сергеевне пришлось выпутываться самостоятельно, но на затянувшуюся паузу зрители все же отреагировали неодобрительным гулом.

На этом неприятности, вопреки присутствию «рыжей приметы», не закончились. На душераздирающую реплику артистки «Я умираю от голода!» из-за кулис на сцену, со слезами на глазах и держа в руках буфетный пирожок, выбежала ее новая, совсем юная горничная. По неопытности она приняла происходящее на сцене за чистую монету. Зал откровенно захохотал и, несмотря на мастерскую игру актрисы, спектакль провалился. Ко всему прочему, выяснилось, что рисовальщица в партере, из-за которой прима забыла слова, оказалась модисткой, которая пришла в театр скопировать фасон новомодной французской шляпки примадонны.

После шквала неприятностей Лидия Сергеевна собиралась было разувериться в счастливом рыжем цвете. Но вдруг заметила седого длинноносого человека, которого еще час назад видела в партере, правда с копной медных волос на голове. Все объяснилось просто: руководитель театра знал о «рыжей страсти» актрисы и из самых лучших чувств поместил в зал «подсадную утку» в рыжем парике. Актриса обвинила директора во всех своих неприятностях и пригрозила судом. Несмотря на несерьезный повод к судебному разбирательству, тот не пожелал окончательно испортить отношения с примой и предложил пойти на мировую. Он обязался в течение трех месяцев всех желающих рыжих пускать в театр бесплатно, а перед каждым спектаклем объявлять, что «проведение зарисовок во время спектакля без предварительного согласования с дирекцией строжайше запрещено».

Кегли против драмы

Жарким летом 1899 года с одной из петербургских актрис приключилась весьма досадная история. По случаю летнего сезона она выступала на дачной сцене. И зрителями ее были отдыхавшие на дачах горожане. Госпожа Григорьева такие подмостки избрала, конечно, не от хорошей жизни — надо было хоть что-то заработать. Дачники за билет больше рубля не платили, а обычно все сводилось к 30–40 копейкам, но и это был хлеб. Желая получить хоть немного больше, задумала актриса устроить свой бенефис. По такому случаю собралась она играть Катерину в «Грозе» Островского. Григорьева и сама признавала, что в роли этой не сильна, но почему бы не потренироваться: дачники — народ непритязательный, для них и такая Катерина сойдет.

Одна была загвоздка — по соседству с театром находился кегельбан, откуда в вечернее время постоянно слышались крики разгоряченных игроков. И не раз уже случалось так, что во время самых патетических сцен из кегельбана доносились совсем не соответствующие моменту вопли, смазывавшие весь трагизм сцены. Не желая «конфуза», актриса заранее подошла к арендатору кегельбана и попросила на один вечер, когда будет бенефис, закрыть зал и игру. Безразличный к искусству делец затребовал с актрисы 15 рублей возмещения убытков. Цена была непомерной, и Григорьева отказала наглецу, сказав, что все равно к нему в этот вечер никто не придет, все будут наслаждаться ее игрой, а не грубыми забавами в его заведении.

Наступил вечер бенефиса, поднялся занавес, и тут же послышался стук кеглей. Клиентов у кегельбанщика было в избытке, и шумели они не меньше, чем в предыдущие дни. Зрители от души веселились, особенно когда на знаменитое Катеринино «Почему люди не летают так, как птицы» из кегельбана послышался ответ: «Да вы, любезный, вина мало выпили, вот он и не летит пока…» Драма на сцене близилась к трагической развязке, а игроки по соседству все более распалялись и уже кричали чуть ли не во всю глотку.

И вот наступил финал, Катерина уже бросилась к обрыву, и… из-за стенки раздался зычный вопль: «Не промахнись, голуба!»

Ошарашенная публика на секунду онемела, а после разразилась оглушительным смехом и улюлюканьем. Григорьева, сраженная подобным конфузом, замерла на краю сцены, а затем без чувств упала вниз. Хохотавшая публика вновь приумолкла, в тишине раздался грохот кеглей, и тот же голос удовлетворенно произнес: «Хорошо легла чертовка, ровненько…»

Зрители расходились весьма довольные, а один субтильный господин нашел забившуюся в угол от стыда актрису и вручил ей букетик цветов.

— Замечательно, божественно, — восторгался он, — вы играли прекрасно, только объясните мне, почему же этот ваш господин Островский назвал драмой такую отличную комедию?

Буфетные гонорары

Сто лет назад в одном петербургском частном театрике увеселитель седьмого разряда, в то время так называли директора театрального коллектива не самого высокого уровня, подводя баланс, решил уменьшить расходы по содержанию своей драматической труппы. Он прекрасно понимал, что ни один актер добровольно на сокращение собственного жалованья не пойдет, и посему решил придумать такой ход, чтобы и волки были сыты, и овцы, соответственно, целы. Под волками, разумеется, подразумевались «прожорливые» артисты, которым по непонятной причине к концу каждого месяца катастрофически не хватало средств к существованию. Решение, казалось бы, неразрешимой задачи пришло к Андрон Феоктистычу почти мгновенно, при одном виде своей «правой руки», а именно театрального буфетчика, призванного на военный совет. По коварному замыслу предполагалось сыграть на самых тонких и ранимых струнах актерской души — любви к спиртному.

Так уж сложилось, что его подчиненные не один раз на дню любили призывать вдохновение с помощью зеленого змия. Вот директор и придумал открыть в театральном буфете каждому артисту кредит в размере его месячного жалованья. Он был уверен, что в день зарплаты выдавать лицедеям будут не деньги, а счета. Наценка в буфете была немалой, и, по расчетам Андрон Феоктистыча, из каждой взятой в кредит десятки ему должно было набежать не меньше 6 рублей «чистой пользы». Изложив план буфетчику и не встретив возражений, директор отправил его оповестить труппу о нововведении, приказав, чтобы тот «потрудился взять сей алфавитный списочек актеров с их окладами и сообразно с сим позволил им кредитоваться». К вечеру все уже знали новость о том, что «наш крокодил разрешил пропивать жалованье в его буфете». После спектакля, в гримерной, комик Кокленов пожаловался своему приятелю, трагику донкихотской наружности Саратовскому, на тотальное безденежье. Саратовский ответил, что денег у него тоже нет, но зато есть отличная идея, как можно разбогатеть на скупости хозяина. Зайдя в буфет, эти двое подозвали официанта и спросили, не хочет ли он заработать рубль «в две минуты».

— Помилуйте, кто ж себе враг? — возмутился официант.

— Тебе ведь обязательно нужно внести, чтобы не было путаницы, деньги за питье в винную кассу, а за еду в кухонную, — разъяснил Саратовский, — но мы теперь берем все в кредит и только подписываем счета, деньги за нас ты вносишь в кассу из тех, что дали тебе обычные клиенты. Затем ты идешь к буфетчику, подаешь подписанный актером счет, и он тебе возвращает то, что ты вносил из своего кармана.

— Так оно и есть, — согласился официант.

— Тогда подай-ка сюда счет на 11 рублей и напиши там: бутылка коньяку — 5 рублей, пулярка с трюфелями — 5 рублей и кофе — 1 рубль. Теперь счет-то возьми, но ничего из написанного там не приноси и в кассы из своего кармана не выплачивай. Иди к буфетчику, получи по счету 11 рублей, из них рубль оставишь себе, а червонец отдашь нам.

Когда пропили гениально добытую красненькую, Саратовский подозвал другого официанта и договорился с ним уже для себя на более крупную сумму. А чтобы буфетчик ничего не заподозрил, велел сдавать в день «по счетику», содержание которых состояло исключительно из наименований винного прейскуранта.

— А если заметят, что вы на бумаге вроде пьете, а все дни трезвы? — забеспокоился официант.

— Никогда, ведь я ежедневно приношу водку в уборную из казенной лавки!

Этот способ получать денежки моментально привился у всей труппы, не исключая примадонны. Деньги, которые буфетчик получал с обычных клиентов, быстро перекочевали в карманы развеселой труппы. Правда, длилось актерское счастье недолго. Через три дня буфетчик заметил, что деньги тают как воск, а когда обнаружил подвох, с криками «Караул! Перехитрили, мерзавцы!» бросился к антрепренеру. Последний был в бешенстве и велел кредита ни под каким предлогом никому не давать, «даже истинно голодным», но ничего больше сделать не мог, все артисты за три дня успели получить законные оклады в полном объеме.

Стихи для покойника

Город великих поэтов Петербург всегда рождал сотни молодых людей, мечтавших «глаголом жечь». Великими становились единицы, остальные либо бросали гиблое дело рифмоплетства, либо пристраивали свой «талант» как могли.

На каждом городском кладбище сотню лет назад, как и сейчас, работали конторы, делавшие свой «гешефт» на торговле венками, крестами, монументами и прочей скорбной атрибутикой. Возле каждой «фирмы» вертелись так называемые «кладбищенские поэты», предлагавшие «оснастить» могилу чем-нибудь поэтическим.

К примеру, выходит из лавки скорбящая купеческая вдова, только что заказавшая памятник покойному супругу, и тут же перед ней появляется человек неопределенного возраста с одутловатым лицом и недельной щетиной. Выразив все свои чувства по поводу великого горя, «поэт» переходил к делу:

— Монументик заказывали? Так-с, хорошо бы украсить его поэтическими строками, так сказать облегчить могильный сон мертвеца изваянием сердечной скорби со звучной рихмой.

На прерываемый всхлипами ответ, что, дескать, неплохо, да только кто же это сделает, стихосложитель заверял, что это его непосредственная специальность. Вот-де намедни выполнил заказ купчихи Артамоновой:

Покойник дорогой! Я день и ночь в слезах,

Готова, как и ты, вся обратиться в прах.

И слезы, мертвый муж, лью чище перламутра.

Так, незабвенный, спи до радостного утра.

Последним и решающим аргументом в пользу поэтического «украшения» было обращение к великим именам. Мол, посмотрите, и у Пушкина, и у Глинки, и у многих других на могильном камне высечены нетленные стихи. Так чем же ваш покойный супруг, человек, конечно, исключительных достоинств, хуже.

Завороженная перспективой причислить своего сердечного друга к великим и сделать не хуже, чем у других, вдова без сожаления расставалась с двумя рублями и получала листок с подходящей эпитафией. «Кладбищенские поэты» по большей части были теми, кто в молодости зачитывался творениями великих мастеров и мечтал о той же сладкой доле. Потому людьми они были начитанными и, за неимением под рукой свежего четверостишия, могли поделиться с клиентом и чужим. Так что не стоит удивляться, если на старой могиле какого-нибудь купца Епифанова вы прочтете: «Нет, весь я не умру…»

Невский Бендер

В России всегда было и есть место Бендеру. Остапы с удовольствием ввязываются в какое-нибудь невероятное предприятие, создают фирмы по оказанию нетривиальных услуг, с треском проваливаются и начинают заново. Вот и сто лет назад в Петербурге проживал один такой человек. Нигде официально не работал, наследства не имел, а жил весьма прилично. Снимал меблированные комнаты на Невском проспекте, посещал рестораны, карточные клубы, водил знакомства, требующие денежных затрат. Никто толком не знал, чем он занимается. Однако, судя по людским очередям на лестнице, было очевидно, что этот господин имеет свое хорошо поставленное дело. На вид клиентура его состояла преимущественно из простого люда, работающего в Питере по найму в качестве прислуги, посыльных, извозчиков и т. д. Лишь по чистой случайности выяснился род его занятий. Как-то зашел к нему без предупреждения знакомый и обнаружил на лестнице десяток возмущенных людей. Тут-то незваный гость и узнал, что его приятель является поэтом весьма оригинального жанра — промышляет тем, что пишет на заказ письма в «стишках». Как ему объяснила одна разговорчивая горничная, в последнее время появилась мода посылать рифмованные письма, поэтому простой люд с удовольствием прибегает к таким услугам, чтобы отправить послание в стихах на родину к родным. Берет «поэт» дорого: 40 копеек за письмо, но больно складно и с чувством сочиняет. Правда, вот незадача, пьет уже неделю по-черному, и даже неискушенные заказчики стали замечать некоторый кризис жанра. Если раньше было все больше:

…Герасим, добрый мой приятель,

Родился на брегах Невы…

…Я к вам пишу — чего же боле?

— то последний шедевр звучал примерно так:

…Поклон родителям, Степану,

Сестрице Дуне, Селифану,

И всей родне любезной вместе —

Пусть будет много чести:

Привет Настасье и Максиму.

Сама же я, Матреша, лично

Живу сейчас вполне прилично…

А последние два дня и вовсе перестал брать заказы, говорит, что хотя «памятник нерукотворный» уже себе воздвиг, но он человек творческий и собирается менять какое-то амплуа.

Действительно, спустя пару недель бывший поэт появился у одного известного антрепренера. Представился ему как путешественник, который пришел пешком из Лиссабона и готов по этому случаю показывать себя публике и читать лекции о своих странствиях. Но тут ему не повезло — идея рассказов о путешествиях оказалась не новой. На данной ниве у него уже было два конкурента, один пришел пешком из Парижа, а другой из — Трансвааля. И несколько дней назад власти их арестовали по указанию того же антрепренера, который удивился, что ни один из «путешественников» не говорит ни на каком другом языке, кроме как на русском. Полиция раскрыла фальсификацию, эти два «пешехода» оказались родом из Бердичева и приехали в Питер на поезде. Несостоявшегося лектора постигла та же участь, он попал в участок. Дальше след его теряется, но ходил слух, что поиски себя привели его в Москву.

Нимфа-диверсантка

В конце позапрошлого века каждый год петербургские художники проводили традиционные весенние вернисажи. Незадолго до одного из таких показов случилось некому жанристу Веселовскому попасть в историю, в результате которой пострадал не только он сам, но и многие столичные рисовальщики.

Готовясь к выставке, Веселовский работал над полотном, где, по замыслу, на лесной поляне была изображена божественная во всех отношениях женщина. «Лесную нимфу» он писал с известной, почитавшейся в своих кругах за царицу, натурщицы. Уже в процессе создания картины художник решил запечатлеть лишь ее грациозное тело, а лицо для нимфы «позаимствовать» у другой, более юной и миловидной девушки. Предвидя возможную негативную реакцию «обезглавленной» модели, Веселовский попытался сохранить свои действия в тайне. Но когда «заслуженная» натурщица зашла к художнику за гонораром и случайно увидела «комбинированную нимфу», то, естественно, подобный анатомический коллаж поверг ее в неописуемую ярость. Униженная, она, однако, взяла себя в руки, затем прошлась по мастерской, похвалила уже готовые к выставке полотна и с достоинством удалилась. Ожидавший бурной сцены Веселовский слишком рано посчитал инцидент исчерпанным, но он даже не мог себе представить, на какую изощренную месть способна оскорбленная женщина.

Спустя несколько недель, на открытии долгожданной выставки, пришла его очередь испытать мощное потрясение: со стен выставочного зала на него смотрели, в различных интерпретациях, несколько его собственных картин. На них, помимо сюжетной линии, до мельчайших подробностей была повторена и вся трактовка: расположение объектов, освещение и т. д. Оказалось, что злопамятная обладательница туловища нимфы сумела выгодно «пристроить» знакомые ей веселовские идеи желающим подшутить над коллегой художникам.

Однако эта месть в конечном счете нанесла урон не только живописцу, но и всем натурщицам города. С приближением следующего выставочного сезона немногочисленная бригада петербургских моделей оказалась без работы. Поскольку не только жертва розыгрыша Веселовский, опасаясь диверсий, не желал более обращаться к натурщицам, но и остальные художники по той же причине боялись посвящать в свои творческие планы посторонних.

Из грязи в шедевры

Когда б вы знали, из какого сора… вытаскивались в Петербурге шедевры. Самым «рыбным» местом для коллекционеров позапрошлого века были многочисленные лавки старьевщиков, посещать которые не гнушались и весьма состоятельные люди.

Так, на Апраксином дворе имелась лавчонка у некоего Вавилушки. Предприятие, надо сказать, было весьма доходным. Хозяин лавки катался по российским губерниям и скупал за гроши у помещиков весь хлам, что годами у них лежал на чердаках. Девиз у Вавилушки был прост: «Нет той дряни, на которую в Петербурге не нашлось бы охотника». И действительно, продавалось все, да с таким барышом, что капитал старьевщик нажил себе приличный.

Как-то в лавку к Вавилушке заглянул некий седой господин в очках в серебряной оправе. Осмотрев богатства, начал он рыться в только-только привезенной старьевщиком куче рваных масляных картин. Вытащил одну и поинтересовался ценой. Продавец, не будь дурак, сличил пришельца с портретом в одной из книг и определил, что перед ним известный на ту пору литератор Николай Иванович Греч.

— Уж не обессудьте, Николай Иванович, — попросил Вавилушка, — картинку эту я разыскал в старом хламе в поместье генерала Чагина, что в Новгородской губернии. Цена ей не больше красненькой, вам отдам за две. Только Вы уж не обидьте: если вещь окажется стоящей, принесите еще рубликов пятьдесят.

На том и порешили, Греч заплатил двадцатку и унес полотно к себе домой. Там он картину почистил и обнаружил на ней три буквы — «Rem». «Господи, неужели Рембрандт», — подумал Греч и поспешил к своему товарищу, академику Бруни. Тот более тщательно очистил полотно, и оказалось, что перед ними действительно картина великого художника, изображающая старуху-монахиню в кресле в коричневом платье и черном чепчике. Рядом с монахиней — девочка, которую старушка учит читать.

На следующий день Греч вновь появился у Вавилушки и отдал ему пять червонцев. Узнав, что за 70 рублей он продал Рембрандта, старьевщик впал в горестное настроение. Уж как он просил продать ему картину обратно! Предлагал и 500 рублей, и даже тысячу, но Греч, конечно, не согласился. Буквально через несколько дней он продал картину за две с половиной тысячи богачу Савве Яковлеву.

А Вавилушка, убитый горем, на две недели закрыл лавку и ушел в мрачный российский запой. Ничего не скажешь — великая штука это искусство.

Охотники за телами

Около ста лет назад с началом дачного сезона для многих питерских дачников и любителей пикников привычные летние удовольствия превратились в весьма беспокойное занятие. Для того чтобы искупаться, позагорать, а тем более пообщаться со своей «симпатией», требовалась немалая бдительность. Слишком велика была вероятность того, что где-нибудь в кустах или на дереве затаилась стайка хулиганов с фотоаппаратами, ожидающая пикантного момента или происшествия. Нашествие «фотобандитов» стало просто бичом для отдыхающих на пленэре. Особенно страдали от посягательств дореволюционных папарацци купальщицы и уединившиеся парочки. Выкупить подобные фотографии и пластинки-негативы в большинстве случаев не представлялось возможным, так как фотошантажом занимались лишь по специальному заказу. Богатели умельцы в основном от продажи фотоальбомов, носивших незамысловатые названия: «Купальщицы», «Стрелы Амура» и т. д. Среди поклонников подобного жанра считалось особым шиком иметь коллекцию таких сборников фотографий за разные годы.

Лето 1900 года усугубилось для отдыхающих тем, что весной с прогоревшего в Петербурге склада фирмы «Герасимов и К°» была распродана по бросовым ценам вся имеющаяся в наличии фотоаппаратура. Число «охотников за телами» резко возросло, и они уже начинали делить сферы влияния, так как «дачник пошел стреляный», а порой даже объединялся и бивал «засветившегося» неудачника. Одного из таких фотоохотников как-то раз чуть не утопили. Задумал он создать тематический альбом — «Медовый месяц», да и местность нашел удаленную от столицы, куда мало кто из его коллег добирался. Отдыхающие там не были еще напуганы нашествием орды с аппаратами. С потрясающей наглостью и хладнокровием фотограф маскировал аппарат на сеновалах, чердаках и прочих излюбленных местах молодоженов. Однажды, выслеживая пару молодых, резвящихся в воде, и желая сделать снимок покрупней, он слишком близко подплыл к ним на лодке. То были последние его съемки, поскольку пара оказалась не робкого десятка. Купальщики стащили фотографа в воду вместе со всей его аппаратурой и так поддались справедливому гневу, что опомнились, лишь когда несчастный уже начал пускать пузыри.

Впрочем, к тому времени дачники повсеместно начали применять меры по обеспечению собственной безопасности: высылали дозоры на подъездные дороги и, заметив людей с подозрительно большим ящиком и треногой, «убедительно» разворачивали их восвояси. Постепенно фотоохота на людей сошла на нет, слишком уж опасной стала эта профессия.

Фиеста нордическая

Как-то более ста лет назад одна питерская великосветская дама, находившаяся под сильным впечатлением от увиденного ею во время путешествия по Италии шумного и красочного венецианского карнавала, задумала устроить нечто подобное и в Северной Венеции. Благо места и воды для этого всегда было предостаточно. Баронесса Мейендорф не раз занималась организацией благотворительных гуляний и посему нисколько не сомневалась в успехе мероприятия.

Для проведения праздника выбрали чудесное место на стрелке Елагина острова. Запланировали сногсшибательную развлекательную программу. Весь город пестрел афишами с анонсами, а профессиональные зазывалы, не скупясь на эпитеты, возвещали о поражающем воображение венецианском фейерверке, факельном шествии, катании на гондолах и потрясающей парковой иллюминации. Но гвоздем праздничного действа обещала стать «цветочная баталия», во время которой публика делится на два воюющих лагеря и участники игры, как снежками, закидывают друг друга растительностью.

Устроить подобный аттракцион в Петербурге было делом трудным и дорогим. Но, как по заказу, в эти дни в Таврическом дворце заканчивала свою работу двухнедельная выставка цветоводства. Как писали газеты, «лучшего способа ее утилизации было не найти». Вокруг грядущего мероприятия поднялся невиданный ажиотаж, недешевые билеты на будущий праздник раскупались с боем. Город с нетерпением ждал заветного вечера. Когда же 8 мая 1899 года он наконец наступил, то на деле все сложилось далеко не лучшим образом.

На подъездных парковых дорогах застряли более трех тысяч экипажей, многие из них, так и не добравшись к десяти вечера до места, вернулись восвояси. А те, кому «посчастливилось» проникнуть на праздник, были глубоко разочарованы. «Невероятная иллюминация» состояла из небольшого числа разноцветных фонариков, которые после захода солнца, как ни силились, не смогли осветить фиесту. Тщедушного фейерверка многие просто не заметили. «Удивительные гондолы» оказались грязными лодками с привязанными к носу палками, на одну из которых «гондольер» в картузе прикрепил объявление: «Се гондола, а не ялик». «Факельцуг», то есть шествие, представляло группу из шести человек, одетых в белые балахоны и держащих по одному бенгальскому огню. Цены на спиртное и на чай также серьезно огорчали. Праздничная атмосфера окончательно накалилась, когда обнаружилось, что дармовые цветы продавались по 50 копеек за штуку, а швыряться полтинниками отваживались немногие.

Впрочем, искушенные горожане предполагали, что примерно так оно и случится. Поэтому многие заранее запаслись можжевеловыми ветками и не замедлили начать долгожданную битву, быстро переросшую в изрядную потасовку, из которой люди выбирались сильно побитыми и поцарапанными. К тому же, на следующий день выяснилось, что в Средней Невке во время праздника утонули три человека, которые пытались бесплатно проникнуть на праздник вплавь.

В итоге городские власти мягко порекомендовали баронессе в следующий раз, когда ей захочется посмотреть венецианский карнавал, отправляться в Италию и не волновать горожан — не для них эта забава.