О НЕКОТОРЫХ ЧЕРТАХ ГУМАНИЗМА РАННЕЙ ЯПОНСКОЙ ПОЭЗИИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

О НЕКОТОРЫХ ЧЕРТАХ ГУМАНИЗМА РАННЕЙ ЯПОНСКОЙ ПОЭЗИИ

(Глускина А. Е. Заметки о японской литературе и театре. — М., 1979. — С. 193–205)

Проблемы гуманизма в последние десятилетия привлекают пристальное внимание исследователей литературы. Об этом свидетельствует большая оживленная дискуссия, происходившая в 1963 г. в Институте мировой литературы Академии наук СССР, а также выпущенный впоследствии сборник, посвященный вопросам гуманизма и содержащий доклады и выступления, заслушанные на данной дискуссии [61], и др.

Рассматривались эти проблемы и в статье акад. Н. И. Конрада "Шекспир и его эпоха" [62], написанной по поводу книги М. В. и Д. М. Урновых "Шекспир. Его герой и его время" (М., 1964). И хотя в статье разговор о гуманизме всплывает в связи с новым освещением и пониманием эпохи Ренессанса, широта постановки вопроса в целом далеко уводит за грани эпохи итальянского Возрождения XIV–XVI вв.

В своих работах, получивших широкий общественный отклик, акад. Н. И. Конрад убедительно доказывает роль в историческом процессе гуманистического начала как "вечного спутника" человечества на его историческом пути, как основного фактора общественного прогресса. "Человеческое начало", пишет он, легло в основу всей деятельности человека, но "масштаб и конкретные черты гуманизма менялись" [63].

В развитие этого положения И. С. Брагинским в его статьях была выдвинута интересная концепция о пяти эпохах гуманизма, о различных формах проявления гуманистических идей в каждую данную эпоху, о различных воплощениях их в художественных формах каждой данной эпохи и т. д.

Более того, в настоящее время стало уже совершенно неоспоримо, что идеи гуманизма были постоянным и непременным содержанием подлинного искусства во все времена и у всех народов мира. Все это позволяет говорить о чертах гуманизма и в ранней японской поэзии.

Материал для данной статьи взят из первого письменного памятника японской поэзии "Манъёсю", датируемого VIII в. и содержащего поэзию V–VIII вв., в также некоторые записи песен, относящихся и к более раннему периоду.

В этом памятнике представлены произведения лучших поэтов раннего средневековья и записи народных песен, преданий, легенд; песни правителей, придворной знати и простых людей древней Японии. Здесь можно встретить почти все жанрово-тематические разновидности фольклора (трудовые, обрядовые песни, календарную поэзию и т. п.) и разные виды литературной поэзии (оды, элегии, поэмы, баллады); простую безыскусственную поэзию и изысканную лирику.

Благодаря разнохарактерному и разновременному материалу памятник дает любопытную картину развития литературного процесса на пути от народной песни к литературной поэзии раннего средневековья, а это, в свою очередь, позволяет заметить, что черты гуманизма в поэзии этого памятника меняются, в произведениях более позднего времени они носят иной характер, чем в более ранних записях песен.

Однако полностью проследить все это — задача большой специальной работы, детального исследования. Поэтому данную статью следует рассматривать лишь как предварительные заметки на указанную тему, частично подсказанные материалом памятника, частично вызванные концепциями общего порядка.

Обращение к японскому материалу, содержащемуся в "Манъёсю", прежде всего позволяет предполагать, что рамки пяти эпох, о которых говорилось выше, по-видимому, у разных литератур не всегда будут совпадать, как и окраска гуманистических идей, которые могут неодинаково проявляться в разных литературах и иметь как сходные, так и различные художественные формы воплощения. Так, в силу исторических условий первые этапы в развитии литературы, ее первый расцвет не всегда выражается в форме эпоса; например, в японской литературе на первом этапе господствует лирическая поэзия, которая составляет славу начального периода истории японской литературы и играет первостепенную роль в развитии художественного творчества японского народа.

Сравнительно мирное существование в VIII в. жителей японских островов, в условиях которого обычно повышается внимание к внутреннему миру человека, способствовало необычайному расцвету лирической поэзии.

Отдельные черты гуманизма, если говорить о его истоках, складывались, пожалуй, в период более примитивного мышления, чем тот, который представлен в песнях памятника, а именно в те древнейшие времена истории человечества, когда утверждение "человеческого начала" осуществлялось в трудовой деятельности и было своеобразной борьбой за высвобождение человека из животного мира. Возможно, первые трудовые песни поэтому следует рассматривать как раннюю художественную форму выражения начальной идеи самоутверждения человека. В дальнейшем в ту же эпоху, которую можно условно назвать эпохой первобытного гуманизма, обращение человека к всевозможным магическим средствам для осуществления своего господства над явлениями природы можно было бы рассматривать также как стремление к самоутверждению, как борьбу за высвобождение из-под власти природных стихий. И характерной для этого нового этапа данной эпохи формой художественного воплощения можно было бы считать столь широко распространенные в мировом фольклоре песни-заговоры и т. п.

Осознание человеком его автономного, обособленного от природы существования может находить отражение и в художественных приемах. На первых порах развития поэзии, когда образный параллелизм начал заменяться распространенным сравнением, не означало ли это, что рушится первоначальное представление о тождестве природы и человека и сравнение в данном случае подчеркивает автономность человеческой личности?

Человеку всегда было присуще стремление к свободе, но в разные периоды существования человечества это выражалось по-разному.

В народных песнях "Манъёсю", относящихся к позднему периоду разложения родового строя, борьба за свободу и права человеческой личности представлена в рамках патриархально-бытового уклада, в узкой сфере семейных отношений и отражает, по существу, протест против семейного деспотизма, против родительской воли, препятствующей свободному проявлению чувств. На данном этапе этот протест можно рассматривать также как отражение первоначальных гуманистических устремлений, как своеобразную борьбу за свободу личности, разумеется в масштабах, характерных для определенной исторической полосы, конкретной обстановки и соответствующих условий. Все это выражено еще наивно, почти всегда косвенно и в довольно примитивной форме:

О, хотя бы в день, когда пойдут

Все зеленую петрушку собирать

На болота между распростертых гор,

Встречусь я с тобою, милый мой, —

И пускай меня ругает мать.

(XI — 2760) [64]

Не поведав ни о чем

Даже матери своей родной —

Будь что будет, —

Свое сердце отдаю

Я во власть твою, любимый мой.

(XI — 2537)

Сходные темы встречаются и в ранней средневековой литературной поэзии, но там они несколько иного характера. Если в народных песнях памятника борьба за личную свободу выражается обычно протестом против родительской воли, то здесь это уже борьба с общественными нравами, хотя и ограниченная сферой личных переживаний. Протест направлен против мнения среды, общества, которое мешает встречам, любви, браку. Это борьба за свободу личных чувств, за свободный выбор в любви, за освобождение личности из-под власти общественного уклада. Художественное воплощение эти настроения получают в лирических песнях о людской молве.

Эта же тема встречается и в записях народных песен, но там она имеет другое решение. в народных песнях обычно поется о боязни людской молвы:

В Инугами,

У горы Токо,

Речка быстрая несется Исая,

Говори, что ты меня не знаешь,

Людям ты не называй меня.

(XI — 2710)

Ночью от мороза

Всюду выпал иней.

Выходя из дома поутру,

Ты ногами сильно по земле не топай,

И не выдай людям, что тебя люблю.

(XI — 2692)

Хоть и будешь в голос плакать ты,

Вспоминая с грустью обо мне,

Но, прошу, открыто не горюй.

Чтобы было незаметно для других,

Чтобы люди не могли узнать…

(XI — 2604)

О цветок прекрасный каогахана,

Что поднялся на холме

В Миядзиро,

Не цвети и лепестков не раскрывай,

Будем мы скрывать свою любовь!

(XIV — 3575)

В более поздней литературной поэзии раннего средневековья эта тема чаще звучит скрытым или явным вызовом, протестом, презрением к жестокому людскому мнению, осуждающему свободный выбор в любви:

Как на полях осенних колос риса

Склоняется всегда

К одной лишь стороне,

Так я хочу к тебе, мой друг, склониться,

Пусть даже не дает молва покоя мне.

(II — 114)

О, если сердце чистое такое,

Как в алтарях святые зеркала,

Ты милому однажды отдала,

Пусть люди после осуждают это,

Что будет значить для тебя молва?

(IV — 673)

Ах, для меня людские толки не кручина,

Об имени своем не сожалею я,

Теперь я не такой,

И если ты — причина,

Пусть сотни раз шумит о нас молва!

(IV — 732)

Характерно, что относящиеся к сравнительно позднему периоду трудовые, обрядовые песни "Манъёсю", особенно календарная поэзия, отличаются определенной лирической направленностью.

Описание трудовых действий и т. п. служит часто лишь поводом для обращения к любимому человеку, для выражения любовных чувств:

Целый день толку я белый рис,

Грубы стали руки у меня,

Хорошо бы, если б в эту ночь

Молодой хозяин мой пришел,

Тронул их и пожалел меня.

(XIV — 3459)

У Аками, у горы,

Рвали с корнем травы на полях,

И с тобой встречались мы вдвоем.

О, как дорога мне милая моя,

Что вступает нынче в спор со мной.

(XIV — 3479)

В календарной поэзии выделены особые циклы любовных песен, связанных с каждым сезоном.

Усиление лирического начала в народной поэзии в ходе ее развития можно рассматривать также как проявление ранних черт гуманизма, как возрастание интереса к душевному миру человека, которое ведет к утверждению его внутренних достоинств, что получает наиболее полное выражение уже в литературной поэзии раннего средневековья.

Кстати, в поэзии "Манъёсю", как авторской, так и народной, гуманистические представления имеют как бы различную окраску — этическую, эстетическую, социальную.

Гуманистические представления этической окраски по своей природе неоднородны. Одни порождены религиозно-этическими и философскими учениями, проникшими с материка — из Кореи и Китая, другие возникли естественно и развивались в местных условиях.

Сочувствие пограничным стражам, отправляющимся из восточных провинций на далекий о-в Кюсю на тяжелую службу, печаль о погибших в дороге странниках, обычно крестьянах, возвращавшихся домой после отбывания воинской или трудовой повинности, — все это имеет естественную основу — присущее человеку чувство сострадания.

Он лежит без дум и чувств —

Спящий человек.

Может, есть отец и мать,

И любимое дитя,

И прелестная жена,

Словно вешняя трава…

Если спросишь, где твой дом,

Дома он не назовет,

Если спросишь, как зовут,

Имени не скажет он…

(XIII — 3336)

И отец, и мать,

И жена, и дети там,

Верно, ждут, когда придет,

Неотступно глядя в даль.

Вот она, печаль людей.

(XIII — 3337)

Ведь, наверное, тебя, что здесь лежишь

У глубокого залива, на земле,

Ждут:

"Вот нынче, нынче он придет",

О, как жалко бедную жену!

(XIII — 3342)

На местной почве возникли и трогательные предания древности о красавицах, которые расстаются с жизнью из сострадания к влюбленным в них рыцарям, готовым погибнуть в споре из-за любви (кн. XVI).

А вот назидательные высказывания о любви к родителям, к детям, к жене в песнях кн. V указывают уже на влияние конфуцианской морали, энергично насаждавшейся в VIII в. в стране. Это специально отмечается в предисловии к песням, это отражают и сами песни:

Взглянешь на отца и мать —

И почтенья полон к ним,

Взглянешь на жену, детей —

И любви исполнен ты.

В мире здесь —

Закон таков…

(V — 800)

В отдельных случаях, однако, нельзя не учитывать возможность смешанного влияния чужеземных культур и самобытного мироощущения. Те же песни пограничных стражей, часто наивные и примитивные, наполненные трогательной любовью и заботой о родителях, могут быть выражением исконной морали, связанной с культом предков, лежащим в основе древних верований и местной религии синто, и вместе с тем в какой-то мере отражать влияние конфуцианских доктрин:

Оттого, что мой великий государь

Отдал высочайший свой приказ,

Я оставил и отца, и мать,

Что берег я, как сосуд святой,

И пришел сюда с молитвою о них!

(XX — 4393)

Ведь жизнь, которую хочу я сохранить,

Дары неся на алтари застав,

Чтоб умолить богов —

Крушителей земли,

Я для родителей любимых берегу!

(XX — 4402)

Характерно в этом отношении и предание о старике Такэтори, предписывающее уважение к старости.

Черты гуманизма мы можем также отметить в поэтических произведениях, воспевающих дружбу и любовь. Выраженные в художественной форме идеи дружбы и любви — также проявление гуманистических начал в древней поэзии, в основе которых — общечеловеческие идеалы глубоких чувств, способствующих рождению высоких устремлений, утверждению достоинства человеческой личности.

Пока живу, я буду ждать, любимый,

Я буду ждать, пока ты не придешь,

О, долго ждать!

Пока не ляжет иней

На пряди черные распущенных волос…

(II — 87)

Словно летняя трава

В жарких солнечных лучах,

От разлуки, от тоски

Вянет милая жена.

На ворота бы взглянуть!

Верно, там стоит она!

Наклонитесь же к земле,

Горы, скрывшие ее!

(II — 131)

Если беда случится,

Я везде буду вместе с тобой,

Даже в склепе,

Среди гор Хацусэ.

Так не бойся же, мой любимый.

(XVI — 3806)

Когда бы в облаках я мог парить,

Как в небе этом реющие птицы, —

О, если б крылья мне,

Чтоб друга проводить

К далеким берегам моей столицы.

(V — 876)

Характерным для японской поэзии этого периода является восторженная и проникновенная любовь к природе родной страны, любовь к жизни. О чем бы ни писал поэт, он всегда сравнивает свои чувства и мысли с явлениями природы. Влюбленная для него всегда та, с которой он хочет вместе любоваться луной, цветами и т. д. Мельчайшие оттенки в природе замечаются глазами поэта и воспеваются с вниманием и любовью. И эта любовь к природе говорит о любви к родине, о великом жизнелюбии, о тонком чувстве прекрасного.

Хочу, чтоб, нанизав росу, как жемчуг,

Ты подарила мне, не дав исчезнуть ей,

Прозрачную росу, что с вышини упала,

Склонивши долу кончики ветвей

На расцветающих осенних хаги

(VIII — 1618)

Я на яшмовый остров смотрю,

Наглядеться не в силах.

Как мне быть?

Заверну и с собой унесу

Для тебя, что не видела этой красы несравненной…

(VII — 1222)

Я не могу найти цветов расцветшей сливы,

Что другу я хотела показать;

Здесь выпал снег…

И я узнать не в силах,

Где сливы цвет, где снега белизна?

(VIII — 1426)

Как волны, что катятся здесь беспрестанно

У пустынного берега мыса Арацу,

Который собой божество воплощает, —

Так и я беспрестанно любить продолжаю,

И тоскую о милой, не зная покоя…

(XV — 3660)

Ларец драгоценный —

Эту Асики-реку

Когда я впервые сегодня увидел,

Я понял: пусть тысячи минут столетий,

Ее красоты никогда не забуду!

(VIII — 1531)

Ночью черной, как черные ягоды тута,

Ясный месяц, плывущий по небу,

Прекрасен,

И поэтому им любовался я долго —

Вот упала роса на рукав белотканый…

(VII — 1081)

Там, где остров на взморье,

У берегов каменистых

Поднялись, зеленея, жемчужные травы морские,

И когда наступает прилив и от глаз их скрывает,

Как о них я тогда безутешно тоскую.

(VI — 918)

На острове этом Карани,

Где срезают жемчужные травы морские,

Если был бы бакланом,

Что живет здесь, у моря,

Я не думал бы столько, наверно, о доме.

(VI — 943)

О, волны взморья в белой пене

У берегов страны Исэ,

Когда б они цветами были,

Я, завернув,

Послал бы в дар тебе.

(III — 306)

Каждый раз, как взгляну я

На дерево Муро

На берегу каменистом, над бухтою Томо,

Ах, смогу ли забыть о жене я любимой,

С которой когда-то любовались мы вместе?

(III — 447)

Я в весеннее поле пошел за цветами,

Мне хотелось собрать там фиалок душистых,

И поля

Показались так дороги сердцу,

Что всю ночь там провел средь цветов до рассвета…

(VIII — 1424)

Когда ночами, полные печали,

Звучат у моря крики журавлей

И дымкою туман

Плывет в морские дали,

Тоскую я о родине своей…

(XX — 4399)

Ах, сколько ни гляжу, не наглядеться мне —

Прекрасны воды рек, что в Ёсину струятся…

Конца им нет…

И так же — без конца

К ним буду приходить и любоваться!

(I — 37)

И эта своеобразная форма выражения любви к родине, к жизни, к милому сердцу человека через воспевание природы — также одна из характерных черт гуманизма японской ранней поэзии в плане художественно-эстетическом.

Ранние черты гуманизма в поэзии "Манъёсю" имеют порой и ярко выраженную социальную окраску — и это уже качественно иной уровень гуманистических устремлений. Протестом против социальной несправедливости прозвучала поэма "диалог бедняков" одного из лучших поэтов раннего средневековья Яманоэ Окура, обнажающая теневые стороны "золотой эры" Нара, проникнутая чувством глубокой гражданственности:

Когда ночами

Льют дожди

И воет ветер,

Когда ночами

Дождь

И мокрый снег —

Как беспросветно

Беднякам на свете…

……………

Но думаю:

А кто бедней меня —

Того отец и мать

Не спят в тоске голодной

И мерзнут в эту ночь

Еще сильней…

Сейчас он слышит плач

Жены, детей:

О пище молят —

И в минуты эти

Ему, должно быть, тяжелей, чем мне.

Скажи, как ты живешь еще не свете?

Ответ

Земли и неба

Широки просторы,

А для меня

Всегда они тесны,

Всем солнце и луна

Сияют без разбора,

И только мне

Их света не видать…

……………

Сравню себя с людьми —

Таков же, как и все:

Люблю свой труд простой,

Копаюсь в поле,

Но платья теплого

Нет у меня к зиме,

Одежда рваная

Морской траве подобна,

Лохмотьями

Она свисает с плеч,

Лишь клочьями

Я тело прикрываю.

В кривой лачуге

Негде даже лечь,

На голый пол

Стелю одну солому…

……………

Не видно больше

Дыма в очаге,

В котле давно

Повисла паутина,

Мы позабыли

Думать об еде,

И каждый день —

Один и тот же голод…

……………

Недаром говорят:

Где тонко — рвется,

Где коротко —

Еще надрежут край!

(V — 892)

К мыслям о социальном неравенстве Окура возвращается и в других своих песнях:

Много платьев у ребенка богача,

Их вовек ему не износить. —

У богатых в сундуках

Добро гниет,

Пропадает драгоценный шелк!

(V — 900)

А у бедного из грубого холста

Даже платья нет, чтобы надеть.

Так живем,

И лишь горюешь ты,

Но не в силах это изменить!

(V — 901)

Разумеется, протест против социальной несправедливости ограничен здесь рамками среды и эпохи, тем не менее это одно из ярких проявлений гуманистических черт японской поэзии на том далеком этапе истории.

Нам хотелось бы обратить внимание и на то, что черты гуманизма могут проявляться не только в содержании того или иного поэтического произведения, но и в отдельных образах, тропах и, проявляясь в "малом", говорить о "большом". Следует особо остановиться на типичном для поэзии того времени постоянном эпитете "мирно правящий" ("ясумисиси") к слову "государь" (обычно в текстах: "наш великий государь" — "вага о кими"). Этот эпитет, по-видимому, не случайно имеет давнюю поэтическую традицию. В разных жанрах мирового фольклора, особенно в сказках, часто говорится о народных чаяниях мира и справедливости. В древние времена это воплощалось иногда в образе идеального правителя. Но мы хотим обратить внимание не на форму воплощения идеи, а на ее сущность. И в данном случае приходится говорить не только об особенностях гуманизма древней эпохи, но и о некоторых "вечных" идеях гуманизма, выражающих изначальные устремления человечества к миру, к мирному сосуществованию. Другими словами, речь идет о тех древних чертах гуманизма, которые перекликаются с гуманизмом современности, хотя и выражено это в разных конкретно-исторических формах.

Примечания