Гоголь

Гоголь

«В литературе 30–40 гг. XIX в. складывалась традиция жанра петербургской повести, на магистральной линии развития которой стоят произведения Пушкина, Гоголя, Достоевского. Между „Пиковой дамой“, „Медным всадником“ Пушкина и „Бедными людьми“, „Двойником“ Достоевского расположились пять знаменитых повестей Гоголя», – справедливо напомнила О.Г.Дилакторская. В отличие от Пушкина и Достоевского, Гоголь не нашел целесообразным определить цикл своих повестей как петербургский. Тем не менее, метафизика Петербурга получила в них весьма яркое выражение. «В „Невском проспекте“ Гоголь полнее и глубже всего высказался о Петербурге», – подчеркнул наш замечательный петербурговед Н.П.Анциферов. Действительно, сам писатель, при составлении своего первого собрания сочинений, поместил эту повесть на первое место, непосредственно перед вторыми редакциями «Носа» и «Портрета». Тем любопытнее посмотреть, какое место было уделено в ней образам петербургских немцев.

После широкой экспозиции, выведшей на Невский проспект представителей основных социально-психологических типов тогдашнего общества и воздания иронической хвалы значению этой центральной во всех отношениях улицы, Гоголь резко меняет направление своего взора, выхватывая из толпы двух ни в каком отношении не примечательных молодых людей. Один из них, офицер по имени Пирогов, замечает в толпе прелестную блондинку и отправляется вдогонку за ней. Дамочка оказывается немкой, женой жестяных дел мастера, имеющего жительство в Мещанской улице. Муж, по фамилии Шиллер, пьян с утра, как поросенок, еле держится на ногах и порет чепуху. Компанию ему составляет не менее пьяный сапожник, по фамилии Гофман – не знаменитый писатель Гофман, как специально оговаривается Гоголь, но простой сапожник. Оба препираются на чистом немецком языке, Пирогову решительно незнакомом. Более того, Шиллер хамит поручику в глаза, говоря, что он, Шиллер, есть настоящий швабский немец, и у него в Германии есть свой король, который может его произвести в офицеры ну хоть сейчас. Вся эта пьяная сцена, следующая за трагической историей любви и смерти художника Пискарева, вызывает у читателя неприятное, даже брезгливое чувство.

Дальнейшее, впрочем, уже ни в какие рамки не вмещается. Как помнит читатель, поручик Пирогов продолжает захаживать к прекрасной немке и ухаживает за ней. Ухаживание заканчивается неожиданным возвращением мужа, тупого и наглого Шиллера, со товарищи – не писателя Шиллера, но «известного Шиллера», жестяных дел мастера, как издевательски подчеркивает автор. Более того, в тексте отмечено, что пришедшие представляли собой «петербургских немцев» во всей их красе и силе. Ну, а далее следует знаменитая сцена порки пьяными немецкими сапожниками растерянного русского офицера – порки, оставшейся совершенно безнаказанной. После «секуции» поручик заходит в кондитерскую, съедает слоеный пирожок, за ним другой – и как-то забывает о неприятном происшествии, только что с ним случившемся… Автор же мысленно воспаряет над Городом, полнящимся иллюзий и обманов, превращает его «в гром и блеск», обрушивает с мостов «мириады карет» и видит демона, который «зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем свете».

История поручика Пирогова совершенно неправдоподобна. В реальности немцы с большой вероятностью пошли бы в Сибирь по этапу – сам же поручик, скорее всего, пристрелил бы их на месте, или же застрелился сам. Большинству комментаторов до сих пор непонятно, при чем здесь и игра фамилиями знаменитых немецких писателей. Не возлагать же на Шиллера и Гофмана, которым поэтика Гоголя, кстати, была многим обязана, ответственность за безобразия «буйных тевтонов» с Мещанской улицы. Вообще немецкие литературоведы поминают гоголевское описание художеств «петербургского Шиллера» с некоторым недоумением, и даже неудовольствием. Все это так. Однако нельзя не заметить, что первое появление «глупенькой немки» на Невском проспекте тщательно подготовлено. В абзаце, предшествующем цитированному нами восклицанию поручика Пирогова, немецкая тема звучит дважды. Сначала замечено, что по Невскому имеют обыкновение часто прогуливаться всяческие коллежские регистраторы, в то время как титулярные или надворные советники сидят дома, ибо у них есть либо жены, либо «кухарки-немки». Затем сказано о русских артельщиках и купцах, тоже любящих пройтись по Невскому проспекту, «всегда в немецких сюртуках» и почему-то целой толпой. Между тем, до того немцы в тексте не упоминаются.

С образом Шиллера дело обстоит тоже не так просто. Сей классик немецкой литературы был по рождению швабский немец и подданный Вюртембергского короля, в войсках которого довелось послужить его отцу, военному лекарю, и именно в офицерском чине. Положим, что вюртембергские уроженцы были известны в Петербурге и помимо Шиллера, как следствие того известного обстоятельства, что они составили значительную часть потока переселенцев, прибывших к нам из Германии по приглашению Екатерины II. Как нам уже доводилось говорить выше, немало швабских семей обосновалось в ближайшей к Санкт-Петербургу, Ново-Саратовской колонии. Было бы неудивительным, если бы кто-то из них к николаевским временам перебрался в город и занялся ремесленным делом. Впрочем, историки немецкой литературы помнят, что молодой Фридрих Шиллер отличался известной агрессивностью, и даже был задержан в военной академии сверх положенного срока «для обуздания буйного нрава». Нежнейший же Теодор Амадей Гофман отличался совсем не драчливостью, но скорее слезливостью. Однако программная для его творчества новелла «Кавалер Глюк» открывалась картиной гуляния берлинцев по проспекту Унтер-ден-Линден и наблюдавшего за их пестрым потоком автора, предававшегося своим мечтам. Здесь можно видеть экспозицию, обратившую на себя внимание молодого Гоголя и нашедшую отражение во вступительном разделе его «Невского проспекта». Заметим, что эта повесть первоначально была включена Гоголем в состав сборника «Арабески», название и некоторые аспекты поэтики которого прямо соотносились с гофмановскими «Фантазиями в манере Калло», открывавшимися упомянутой выше новеллой «Кавалер Глюк».

Само приключение поручика Пирогова вводит нас в совершенно новый мир. Здесь сталкиваются два «новых человека», два «грядущих хама» – один «из благородных», скорей даже из «среднего класса общества», как поручика аттестовал сам Гоголь, второй же из городского простонародья. Как известно, Ф.М.Достоевский увидел в первом «страшное пророчество гения», набросок психологического типа, необычайно распространившегося с тех пор по просторам Руси. Что же касалось второго, то время его пришло позже. Тип этот принадлежал не столько мирку «петербургских немцев», сколько «петербургской эпохе» в целом, уже начинавшей клониться к закату. Немец же Гоголю понадобился, скорее всего, просто затем, чтобы сделать историю сечения поручика Пирогова чуть более правдоподобной. Русский ремесленник, недавний выходец из деревни, в которой господствовало еще крепостное право, с детства согнутый в три дуги и привыкший получать от господ по морде, если и решился бы на насилие по отношению к офицеру, то не в своей квартире, не в центре Петербурга, и, разумеется, не по причине обиды за то, что тот поцеловал его жену – а если уж взялся бы, то не за прутья, а за топор.