Феноменология и ее роль в современной философии: (О Гуссерле)

Феноменология и ее роль в современной философии: (О Гуссерле)

Проблематику феноменологического движения следует рассматривать и в широком историческом контексте, и как историко-культурный феномен со своими причинами, со своей внутренней логикой. Историки философии иной раз забывают, что Гуссерль был философом, корни учения которого восходят к определенной традиции философии. Я не хочу сказать, что об этом вообще не говорится в литературе, — но сказано все же недостаточно ясно. Эту непроясненность корней гуссерлианской философии не так уж трудно объяснить Гуссерль был весьма поздним наследником своей традиции, очень своеобразным ее продолжателем, сама же традиция не слишком известна, а для большинства философов как таковая и не слишком «актуальна». Конечно же, традиция — не каменные неподвижные усгои, дожидающиеся землетрясения; традиция сама меняется, спорит с собою и т. д., но тем более очевидна конечная принадлежность Гуссерля к австрийской философской традиции. Учителем Гуссерля был Франц Бренгано, философ суровой строгости мысли и по своему типу на редкость способный именно учить, то есть прививать известную систему мысли, известный способ мыслить, порой, вполне возможно, и узковатый. Соединение в раннем Гуссерле интереса к философии и к основаниям математики, стремление к логической строгости и логической поверке своей мысли — наследие австрийской философской традиции — вылилось затем у Гуссерля в представление о феноменологической философии как строгой, то есть логически строгой науке. Разумеется, и такое соединение, и такое развитие в сторону философии как логически строгой науки вполне отвечало известной потребности конца XIX века. Этой же традицией можно объяснить и то, что он не остановился на философско-логико-математическом соединении или тождестве и не «свернул» к логике и математике, а должен был удержать традиционный круг всех первых и последних философских вопросов, не решать которые, как философ, он не мог.

Что же это за традиция? Австрия, находясь в самом центре Европы, притом в теснейшем контакте с Германией, тем не менее, упорно сохраняла свое культурное своеобразие — до такой степени, что в это иногда трудно поверить. Невозможно сводить проблему ни к господствовавшему в Австрии католицизму (в Италии он ведь дал другие плоды и в философии, и в науке), ни к какой-то «отсталости» Австрии. Это просто другая культура. Духовная история Австрии в XVIII–XIX веках отличается и совсем иной устроснностью но сравнению с Германией: в Германии вечный спор нового со старым (просветительства с барокко, философской диалектики с просветительством и т. д.), а в Австрии новое в течение долгого времени наслаивается на старое, прежнее не отменяется через новое, новое встраивается в старое. Редкостный просветительский оптимизм сохраняется невероятно долго, а в середине XIX века оказывается чрезвычайно актуальной еще и совокупность многообразных идей Лейбница. Так и в философии. Бернард Больцано воплотил в себе в первую половину XIX века с должной, подлинной глубиной сумму австрийской философской традиции в ее неразрывном единстве всего от математики, философии математики и до теологии и социальной утопии. Воздействие идей Больцано было по обстоятельствам времени скорее скрытым и подспудным, часто косвенным, однако длительным и глубоким. В «Логических исследованиях» Гуссерль как бы заново открывает Больцано, обнаруживая поразительное созвучие его своему антипсихологизму: не отрывавшийся от традиции, Больцано так же смело заходил вперед, обгоняя свое время.

Однако он и отставал, и забегал вперед так, как эго было предопределено его традицией. Он был лишь глубже других. Основные постоянные австрийской философской традиции в то время определим сначала отрицательно — это антипсихологизм и аисторизм. Это неприятие и немецкой классической диалектики, и ее идей историзма, и ее представления о человеке и его психологии, о человеке как психологизированной личности с резким акцентированием Я, личностного начата и субъективности. Вместо этого логико-структурные подходы, которым неведома история как органический процесс, как становление. Полемика Больцано с Гегелем обнаруживает бездну непонимания, неприятия до самой глубины мира мысли, в каком жил Гегель, предпосылок его мышления, самых жизненных, общекультурных для Гегеля его оснований. Не полемика столкновение по-разному устроенных миров, между которыми невозможен диаюг и почти немыслима даже разумная вражда.

Итак, логическая структурность отличает этот австрийский философский мир, доведенный Бернардом Больцано до его глубин. Одна из пост оянных австрийской философии — ее «реализм», то есть, здесь, направленность на «вещь» (Ding), которая представляется как нечто наиболее очевидное и осязаемое, как опора для мысли. Реальная вещь убеждает, а потому кантовскую «вещь в себе», которая находится по ту сторону осязаемых вещей, никак нельзя было принять, в то время как приемлема была гербартианская модификация кантовского понимания «вещи в себе» — «реал» соединяет реальность и логику. В середине XIX века философия Гербарта стала официальной: в университетах были обязаны преподавать ее (этой регламентацией Австрия напоминает русскую традицию). Гербартианская философия обязана была вытеснить из умов Больцано и любое вольнодумство, однако принята она была потому, что так или иначе считается с «вещью». Ученики Больцано формально переквалифицировались в «гербартианцев». Австрийский философский «реализм» в этом смысле опоры на вещь как на очевидное имел продолжение в странах — наследницах Австро-Венгрии.

Логико-структурный подход, ориентированный на вещь, лежит и в основе философии Гуссерля. Не что иное, как вещь сводят здесь к «самой» вещи. Только Гуссерлю уже не было дано пребывать в известной интеллектуальной изоляции, подобно Больцано, Он не мог замкнуться в традиции он ускользнул от нее. Надо было заново продумать, переосмыслить и перевести в систему логической структурности все накопившееся в европейской мысли. Известная логическая структурность как форма мысли тут все же была задана, и точно так же был задан, аисторизм, — так что самому Гуссерлю потребовалось несколько десятилетий, чтобы перейти к осмыслению и обсуждению проблем истории, тем более истории культуры (в какой мере все это есть у позднего Гуссерля). Аисторизм был задан вместе с принципом логической структурности, и вместе с этим был задан и антипсихологизм, которому в условиях конца XIX века выпало на долю сразиться с тем «психологизмом», который, начав когда-то с жизни и с человеческого быта, разъял наконец изнутри всю философию, чуждую логической структурности. История как данность и как проблема элиминировалась совершенно автоматически. А борьба с психологизмом была задачей вообще всей философии конца века, так что опыт австрийской традиции, пусть даже воспринятой косвенно, оказался тут весьма уместным. Восторжествовала чистая логика.

Но Гуссерль ускользнул от своей традиции, а впоследствии все время ускользал от себя. Когда теперь мы говорим о феноменологическом движении, то внутри его оказываются идеи, абсолютно несовместимые с принципами раннего Гуссерля. «Психоделическое» — и строгая логика, философия как строгая наука. Мне представляется, что изучать и Гуссерля, и все феноменологическое движение невозможно без того, чтобы изучать эту совершенно нетипичную динамику движения философии Гуссерля. Вспоминается Шеллинг, который иногда переосмыслял и переписывал заново себя самого. Но Гуссерль — это совсем иное; он, как мыслитель, словно бы нашел бездну, в которую можно проваливаться, сохраняя известную скорость, — новые работы фиксируют глубину погружения. В таких условиях философ никогда не может сказать ничего окончательного и не может закруглить свою мысль, оформить ее — отсюда тысячи страниц черновиков, как бы запись внутреннего монолога философа, монолога, в котором немыслимо поставить точку: «я сказал свое слово»… Эта динамика говорит ведь что-то о «предмете» философии Гуссерля — что за бездонный предмет?! А вслед за этим мы наблюдаем, как от Гуссерля на каждом повороте, на котором он ускользает сам от себя, отпочковывается группа последователей, которые застывают на достигнутом и не принимают уже дальнейшей эволюции своего учителя. К нашим дням феноменологическое движение, естественно, состоит из многих поколений гуссерлианпев, каждое поколение дало свою ветвь — не считая тех, кто дал начало новому стволу, как Хайдеггер.

Есть ли во всем противоречивом многообразии современного феноменологического движения хотя бы одна постоянная, хотя бы что-то общее для всех, причисляющих себя к нему? А может быть, следует смотреть на него как на нечто несравненно более широкое, чем, скажем, философская школа или какое-то теоретическое учение, — не вырабатываются ли здесь, в этом смешении (основанием которого послужила безостановочная эволюция мысли Гуссерля), некоторые новые жизненно-практические аксиомы, нечто «дофилософское», что для своего становления потребовало такого перехода через философскии логически-абстрактное, через всю парадоксальную противоречивость и мыслительный разнобой? Не выступает ли как общее именно это «дофилософски»-невыразимое, на что философ может лишь указывать (ср. тексты позднего Хайдеггера)?

Печатается по изданию: Вопросы философии. М, 1988, № 12. С. 51–53.