III. Миражи

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

III. Миражи

Грезы о камнях с отверстиями

Пробитые отверстиями скалы в изобилии встречаются на морском побережье, там, где могучие волны непрестанно обрушиваются на гряды утесов. Они точат камень, утончают, а затем пробивают его насквозь. Хрупкие слоистые стенки, перпендикулярные береговой линии, превращаются в занавес из жесткого, острого, как лезвие, кружева. В пустыне, где постоянно дует ветер, песчаные вихри крошат рыхлую породу, не оставляя ни углов, ни ребер, полируя любой объем. Они без конца оттачивают покатые кривые линии, арки, драпировки и углубления — дары, которыми их настойчивая ласка наделяет скалистые массы.

Таково действие выветривания. Оно множит полости и проемы в твердой плоти минерала. Но есть камни, изрезанность которых никак не связана с этим явлением. На вид совсем другие, они явно принадлежат иной породе, никогда не испытавшей ударов стихии. В самом деле, этот блок кварца, пролежавший все время глубоко в земле, не был сформирован выветриванием. В нем нет ни каверн, ни трещин, ни миндалин, которые образуются вследствие испарения или замерзания. Его пронизывают прямолинейные желобки без всяких помарок или неровностей. Можно подумать, их начертил с помощью линейки и рейсфедера инженер, не смущенный препятствиями, ибо, работая на эпюре, он не обращает внимания на сопротивление породы. И порода повинуется его прихоти. В суровом веществе высечен лабиринт пересекающихся коридоров. Крытые каналы — не что иное, как точно вымеренные отсеки, где могли бы поместиться длинные узкие ящички, которых здесь нет и никогда не будет. Вот коридор внезапно оканчивается тупиком, стенки смыкаются. Они сходятся в точке, образующей вершину полой пирамиды. Ансамбль состоит из ножен — в каждом случае они совершенны, рассчитаны с точностью до миллиметра так, чтобы вложить в них иглу, которую легко вообразить: она может быть из того же материала, только, пожалуй, тверже и прозрачнее, чем камера — белая и едва пропускающая свет, как и подобает чехлу.

Правильность, четкость плоскостей и углов достаточно ясно показывает, что они не могут быть результатом выветривания. Некая сила, ничего общего не имеющая с теми, что подтачивают или разъедают, выкраивает изнутри эти матрицы, целые и нетронутые, будто они только родились. Как отыскать объяснение загадочной структуры? Кажется, мы имеем дело с геометрией пустоты. Здесь необходимо продвигаться не спеша, разделяя смежные случаи, и, начав с самого ясного, шаг за шагом приближаться по возможности к успокоительному решению.

Сперва я задерживаю внимание на поверхности агата, сплошь изрытой мелкими полусферическими выемками, перекрывающими одна другую. Очевидно, этот кусок камня получил наружную обработку: он повторяет контур примыкавшей к нему бугристой стенки. Он целиком, со всех сторон покрыт вмятинами — отпечатками многочисленных выпуклостей. Тело минерала ничуть не пострадало: уступив давлению, он заполнил нишу, наилучшим образом распределив в ней свою массу. Здесь нет ничего таинственного, что возбуждало бы мысль.

Кварц, напротив, заключает в себе загадку. Будучи цельным и замкнутым, образец напоминает рваный лоскут: во все стороны его продолжают изрезанные выступы. В довершение того, он полый. Бессчетными огнями сверкают стенки — тонкие, легкие, хрупкие. Внешнее давление исключено — о том свидетельствует сама архитектурная фантазия этой странной пещеры. Вдобавок поверхность, вся в выбоинах, похожа на сугроб после дождя, превращенный в искрящуюся губку, ибо каждая капелька оставила в нем след. Однако же налицо природа кристалла: в отличие от того, что мы сейчас наблюдали в агате, ни одно из отверстий не имеет криволинейной формы — все они крошечны и неглубоки, с идеально ровными остроугольными очертаниями. Дополнительное тело, если так назвать форму, которая могла бы к ним плотно прилегать, не оставляя ни малейшего зазора, на этот раз должна представлять собой вместо холмистого рельефа округлых протуберанцев густую россыпь мелких шестигранных пирамид.

Толстое острие прозрачного кварца собирает воедино несколько параллельных игл, как донжон, поддерживаемый боковыми контрфорсами, которые устремляются к центральной башне и одновременно ее подпирают. Основание не вырастает из аморфной породы, как чаще всего происходит. Мощный массив не является и двойной пирамидой, как бывает в иных случаях. В нем зияет каверна, ощетинившаяся, в свою очередь, иглами, направленными противоположно общей формации. В промежутки вонзаются призматические пустоты с такими же остриями. Они, кажется, приготовлены для того, чтобы новый, дополнительный к первому, пучок стрел точно вошел в свободные пространства — длинные колодцы, высверленные в обелисках. Излишне уточнять: подобный пучок стрел не мог покинуть ненужный колчан и никогда не мог в нем находиться. Возможно, футляр лишь создает представление о своем идеальном и необходимом соответствии. Вроде того, как на шахматной доске черным клеткам соответствуют белые, повторяя их размер и форму, внутри частокола игл-многогранников с необходимостью сохраняются узкие углубления, которые зеркально отражают их форму: симметричный рельеф направленных им навстречу виртуальных игл, на самом деле — просто промежуточных отверстий.

Мне вспоминается осколок берилла, который я недавно пытался описать. Бесчисленные заостренные полости, послушные геометрии породы, пронизывают светящуюся массу, и в этой форме нет отпечатка какой-либо матрицы. Это в буквальном смысле пустотелые иглы: так благородное вещество свидетельствует о том, что оно умеет соблюдать собственный модуль даже в свободном пространстве.

Лучше осведомленный, я могу вернуться к блоку кварца, которому только что удивлялся. На разных его гранях видны впадины, неравные выемки, ограниченные отрезками прямых и равновеликими углами. Некоторые из них внезапно завершаются, другие идут в глубь минерала, пробивая его насквозь. Стенка изборождена заграждениями, между которыми проложены ровные ходы под открытым небом, словно вычерченные по линейке. Ничто не заставит их отклониться в сторону. Коридоры (хочется назвать их квадратическими или обтесанными на четыре канта, хотя я знаю, что в эти определения вкладывают другой смысл; однако нет эпитета, который лучше передал бы угловатость их очертаний) то впадают один в другой, то расходятся или встречаются, то сливаются, образуя одну галерею из двух. В этом случае по всей ее длине острым как бритва ребром отмечен уровень совпадения двух полостей.

Лабиринт коридоров напоминает термитник, но без единой кривой, без единого свода: повсюду наклонные линии, перпендикуляры. Закон кристаллического мира царит здесь безраздельно, не зная исключений. Колодцы кажутся столь же сложными и беспорядочными, как иглы друз, что выстраиваются произвольно, пучками или попарно, перебрасывая между собой своего рода мостки или прорастая одна в другую: маленькая в большую, тонкая в толстую. Они с легкостью проходят одна сквозь другую, будто это газообразные или нематериальные тела, а их прямолинейность между тем ничуть не повреждена и не нарушена. В сети туннелей я узнаю знакомую архитектуру, причудливую и упрямую. Снова — и на сей раз с какой очевидностью — кварц словно ускользнул в пустоты, оставленные удаленными иглами.

Я отказываюсь от своей нелепой гипотезы, едва ее сформулировал: не существует достаточно крепких игл [в действительности, ничто меня в том не убеждает], которые раздвинули бы кристаллы кварца и навязали ему свой закон, свои оси роста, свои контуры — ведь, чтобы расти, им необходимо свободное пространство. Кстати, какое вещество [может быть, просто вода] могло бы их затем растворить? Какая сила тяги могла бы вырвать их массу из каменного корсета, который все еще ее обрисовывает? При какой температуре [если бы вместо накаливания туже функцию выполнял крайне замедленный длительный процесс] они могли бы превратиться в жидкость или испариться, оставив лишь пустую, но со всей точностью воплотившую их образ форму? Все эти решения мысль вынуждена отбросить, едва она их выдвинула [хотя сомнение остается]. Искать нужно не здесь, следует подумать о неожиданных последствиях основного свойства, обратиться к деспотическим общим принципам, которые, вероятно, направляли загадочное строительство изнутри, пресекая всякие колебания и ропот, как определяют они создание любого кристаллического сооружения.

Кристаллы — форма минерала, рожденная бесконечным повторением элементарной атомной модели — звена. Это касается и кварца: каждый атом кремния расположен в центре тетраэдра, вершины которого заняты атомами кислорода. Звенья соединены углами. Они строятся в цепочки, благодаря чему кристалл получает в итоге ровные грани. Кристалл — простое геометрическое тело — отражает топологические свойства звена. Вот почему для каждого минерала характерны определенные кристаллы, если только для него не оказываются возможными несколько равноэкономичных решений, как в случаях с немногочисленными полиморфными телами. Что касается тетраэдров кварца, они неизбежно объединяются в гексагональные призмы с общей формулой угла, почти всегда завершенные пирамидой или двойным фасетом в сплющенных кристаллах. Вся кристаллография основана на непреложном постоянстве одной и той же трехмерной структуры для данного минерала. Таким способом формируются кубы пирита, галенита или соли, тетраэдры квасцов, ромбы топаза, скаленоэдры кальцита или, в сростках, звезды церуссита, копья гипса. На макроскопическом уровне, на вид и на ощупь, стенки их всегда совершенно гладки. Кристалл растет вокруг одной или нескольких осей. Возникшие при смыкании граней ребра образуют выступающие углы — они могут быть раскрыты, насколько хватает воображения. Углы заключают устойчивое вещество в структуру, которая, путем механической аккумуляции, переносит конфигурацию частиц в видимую реальность.

Тут я погружаюсь в грезы. Я хочу сказать, что течение мыслей выходит из-под моего постоянного контроля: теперь уже не будет ни курсива, ни квадратных скобок Я воображаю цепочки атомов. Каждая первичная комбинация, сцепляясь с другими, примыкает к устойчивой массе, присоединяющей свободные элементы до тех пор, пока не будет исчерпан их запас. Тогда образование достигает цели. Я предполагаю, что по какой-то причине — неведомой, но отнюдь не противоречащей логике этой системы — последние звенья оставляют позади примечательную позицию, соответствующую моменту, когда каждая из двух сторон угла становится продолжением другой. Стоило пересечь эту границу, и выступающий угол превратился во входящий. Вместо того чтобы завершать тело, он начинает точно обрисовывать его отсутствие. Действительно, я представляю себе, что в разных направлениях роста кристалла, то есть со всеми его гранями одновременно, происходит то же самое. Отныне форма кристалла существует вне его материи. Вещество, вместо того чтобы составлять кристалл, заключает его в оболочку и ограничивает снаружи. Кристалл очерчен в пустоте, он стал обратной величиной, своего рода негативом, но присущая ему геометрия по-прежнему нерушима.

В этом отношении очевидную аналогию представляют раковины моллюсков — вещество также инертное и вместе с тем живое, способное развиваться. Спираль раковины обычно ориентирована в правую сторону: раковина, закрученная влево, — настоящий раритет, если только, в силу еще более редкого исключения, она не характеризует вид в целом, и тогда уже редчайшей находкой оказывается правосторонний образец. Кристаллы, как и раковины, отличаются противоположной поляризацией: как у раковин, она может быть правой или левой. Не разумно ли подозревать у кристаллов возможность более радикальной переориентации, которая, однако, не нарушала бы императив закона, определяющего породу? Разве есть что-то абсурдное в том, чтобы представить себе, как, при сохранении полной симметрии, меняются местами внутреннее и внешнее — присутствие и отсутствие? Достаточно малейшего щелчка, и все может перевернуться. В топологии обычны подобные решения.

Люди говорят об антивеществе, вот и я уступаю соблазну порассуждать об антикристаллах, и не метафорически, а почти в математическом смысле слова. Я заметил, что есть правильной формы полости, которые образованы согласно строгим законам и занимают место кристаллов. В них попросту поменялись местами наполненность и пустота. Способ образования остается неизменным, только с обратным знаком. Я не питаю иллюзий относительно ценности моего предположения, оно ценно разве что как пример. Я не нашел ничего подобного в трудах по минералогии и даже не заметил, чтобы в них уделялось внимание структурам, освещению генезиса которых, надеюсь, могла бы послужить моя гипотеза. Возможно, она уже давно известна и так банальна, что наука не удосуживается о ней помнить, или ошибочность ее очевидна и не стоит опровержения. Я довольствуюсь тем, что обнаружил загадку и отважился на догадку, которая, кажется, удовлетворяет брошенному вызову. Мне не так уж важно, что мой ответ заслужил лишь категорический отказ, ибо я быстро понял: другой ответ, оставшийся подразумеваемым, тот, что я держу наготове (я имею в виду курсив и квадратные скобки), вероятнее и экономнее, а также шире, поскольку он объясняет псевдоморфозы, случай с ложными кристаллами, которые заполняют полости, освобожденные кристаллами другого минерала, растворенными или вынесенными и оставившими вместо призрака пустую форму.

Опыт внимательного наблюдения был для меня всего лишь развлечением. Я попытался, в пределах своих знаний и запросов, восстановить логичность картины, казавшейся вначале чистым хаосом. Мое предприятие принесло мне удовлетворение. Неудача меня бы раздосадовала, но я был счастлив, что сумел выполнить условия, поставленные мыслью для самой себя, как и те, что продиктовал ей камень, выбранный именно из-за необычности его строения. Я готов примириться со своим заблуждением — ведь любая мыслительная гимнастика обогащает, не говоря уж об удовольствии.

Священнослужитель

…Уподобившись актерам в древней драме…

А Рембо[105]

Вот он, в белом, стоит, окружив себя пустотой и безмолвием, погруженный в свои мысли, несгибаемый, скроенный сплошь из углов, в платье, жестком от крахмала. Руки воздеты на уровень плеч, согнуты в локтях, слегка приподнятых, будто для полета; кисти — навстречу одна другой — спрятаны в широких рукавах. Он словно боится, что руки задрожат, может быть, шевельнутся.

Опасаться нечего. Они надежно скрыты рукавами, огромными и диковинными: каждый похож на многоярусную пирамиду из составленных вместе нагрудников лат, и шаткое нагромождение хребтов и стенок грозит обвалом при одном неверном движении. Постройки столь сложные и хрупкие подразумевают степенность жестов. Над их непорочной симметрией возвышается немая стела — голова персонажа в непроницаемом шлеме, блистающем, будто снежный наст. Ни одного отверстия, даже для дыхания, острый косой срез соединяет гладкие боковые поверхности — вот все, что осталось от лица: вспоминаются массивные, резкие черты шарнирных манекенов, используемых скульпторами как модели.

Тяжелый, ниспадающий до сандалий стихарь — облачение призрака, вернее, актера, чье лицо вылеплено с помощью штукатурки или свинцовых белил, появившегося на мостках (где он и пребывает бесконечно) перед тем, как выскользнуть на сцену и прогреметь гимн так, что все замрут. Накрахмаленная ткань — панцирь для души, она сверкает белизной, светится изнутри и отблескивает снаружи, как иней. Подобно мифам, маскам, смерти, она сводит человеческую оболочку к простым и ясным, прочным и чистым объемам. Сейчас это жрец, недвижный в своем тяжелом вычурном одеянии, псалмопевец, собственным пением обращенный в камень, а по правде говоря, это даже не окаменевший мим, а кальцитовый столб, сросток, в котором осведомленная память случайно узнала синтоистского священника в литургической драме.

Простые, чистые объемы, нерушимое основание грезы. Она могла бы здесь узнать как священнослужителя, так и куклу из детской считалки: «Ай-яй-яй, какой конфуз! Где ладошки, где картуз? — Виноват, исправлюсь живо, шапку я сниму учтиво, руку каждому подам: добрый день, месье, мадам». Фантазия снисходительна и эластична: в ромбоэдрах минерала ничего нет — только прямолинейные, нередко параллельные ребра, только острые, приближенные к прямому углы, только гладкие, чуть искривленные грани, только ромбы, соединяющие их вершины, — ничего, что опровергает или нарушает строгую и скупую геометрию. Такая конструкция способна напомнить разве что кубические фигурки полугномов-полуроботов Луки Камбьязо или Брачелли, если бы не ее сверхъестественная неподвижность, контрастирующая с непоседливостью этих паяцев. Торжественность пресекает всякое движение, исключая самую мысль о резвых прыжках и веселых кульбитах. Здесь в покое воцаряется всесильное чудо. Вот вспыхнул сноп нетерпеливо мятежных косых лучей, разметав во все стороны фонтаны искр, кипучих, как буруны на горных порогах. Вдруг они гаснут, мгновенно застывая, обуздывая присущий им хаос. Они смиряют его тишиной и серьезностью, и рождается ошеломляющее великолепие.

Видимый ритм вспышек известковой звезды дает знак: нечто, вселившись в нее, дышит и управляет ею. Она отбрасывает шлак и готовит светопроницаемое тело к прозрачности. Раскинув лучи по осям абстрактного пространства, она намечает стыки, благодаря которым все вещи находят в нем свое место. Тот, кто ее созерцает, чувствует, как поневоле начинает подражать ей, разводя руки в стороны. Тогда наблюдатель прочитывает собственную форму в расположении кристаллов. Он вдруг замечает, что сам превращает мнимость, не колеблемую ни вздохом, ни движением, в иератический образ экзорциста или призрака, нелегальных — по ту или другую сторону границы — проводников в иной мир.

Сомнительный вестник свидетельствует о благородстве царства недр. Он воплощает умиротворенное смятение, достигнутое постоянство. Вдобавок для человека — и только для человека — это залог тайного соглашения с подземным миром, почти ничтожный и все-таки решающий: едва уловимое предвестие, трофей и печать.

На противоположном полюсе шумливых форм, среди засеянных полей карикатурные силуэты в лохмотьях, повторяя перпендикулярное пересечение двух осей в пространстве, рисуют тот же образ человека с распростертыми руками. Оснастка состоит из двух скрещенных жердей, на которых вывешено яркое тряпье и звякающие жестянки — бросовая ветошь и заводской мусор, грязный хлам цивилизации. Птицы, быстро осмелев, садятся на эти чучела, вместо того, чтобы улетать прочь.

Бесполезные пугала, на свой лад изображающие задумчивого человека, нужны, чтобы оттенить потаенную, безмолвную красоту, которую некогда, еще до перипетий человеческой истории, измыслила материя-сомнамбула. Она либо приняла темный закон, либо изобрела его. Не ведая о том, она заселила будущее правдивыми миражами.

Жрица

I.

Яшм из Орегона множество, и они разнообразны. Нередко потрясающе красивые, они принадлежат к области декоративного и вместе с тем вычурного искусства. Самые замечательные из них напоминают груды внутренностей. Они окрашены в лоснящиеся цвета разложения. При всем желании лишь в исключительных случаях в них можно различить какой-либо сюжет. Между тем на пластине, которую я собираюсь описывать, сюжет явлен с такой очевидностью, что, выбирая для нее название, я остановился на прежнем, уже найденном ее продавцом: «Солнцепоклонница». Он хранил яшму больше двадцати лет, и мне стоило труда уговорить его с ней расстаться.

Изборожденная, выжженная земля. Огромное мутное небо, в котором скоро сгустится мрак и заблестит молния. Высоко над горизонтом, у самого верхнего края камня — почти в зените — солнечный диск жемчужно-серого, пыльного цвета — цвета закипающего металла, подернутого дрожащей пенкой, как молоко. Он окружен раскаленным ореолом, яркая белизна которого блекнет, растворяясь в знойной дымке.

Слева, вытянувшись в струну, стоит на цыпочках жрица. Она высоко вскинула руки, и кажется, из-за эффекта перспективы, будто они воздеты намного выше светила, к которому обращена ее мольба. Тело ее тонко, величаво, все его мускулы вытянуты, напряжены в этом безупречно-вертикальном порыве. Живая стрела: плоский торс, чуть выпуклый живот, бедра едва обрисованы, шея выгнута, скована ритуальными ожерельями, голова запрокинута в трансе или оттянута назад тяжестью огромной девственной гривы — ее заплетенные в косы волосы с детства приглаживали, умащали, стягивали в узел священной прически, который, быть может, распускала любовь.

Воздетые руки словно касаются купола мира. Позади молящейся — пламенеющий горизонт. Перед ней — выцветшая от зноя лазурь. Не обычного благословения так истово испрашивает молитвенница. Столь красноречивы иссохшая почва и пустое небо, что, мнится, она взывает об уничтожении жестокой земли. Пусть она испарится от собственного жара — вот какое пожелание слышится в этом вопле. Если не гроза, не ливень — пусть хотя бы мрак принесет успокоение и изнуренному от света перегною, и истерзанной душе, измученному телу, с которого будто заживо содрана кожа. Оно как струна, что вот-вот лопнет: некоторые волокна уже не выдержали и скрутились кольцами по обе стороны разрыва.

Благородство осанки, силуэт, поза и особенно характерный профиль, напоминающий жертвенный топор: эта хрупкая девушка — точное подобие юкатанских принцев майя.

Такое родство более чем удивительно, оно настолько противоречит всякому правдоподобию, что поначалу возникает мысль о каком-то мошенничестве, ловком обмане. Убедившись в подлинности изображения и признав его чисто геологическую природу, я обратил свой скепсис на другое: мне подумалось, что, не имея таких поручителей, как изваяния на колоннах и фасадах храмов, я бы ничего здесь не разглядел, кроме продолговатых коричневых пятен на охристом и бледно-голубом фоне. И вот доказательство: стоит повернуть пластину на девяносто градусов — и эта безумная, эта исступленная, которая меня околдовала, вдруг исчезает. Ее монументальная прическа превращается в скалистый выступ — боковой отрог невидимой горы. Руки, вытянутые параллельно и настолько сближенные, что для меня они сливались в одну линию, и исхудавшее тело стали раскрытыми крыльями гигантской парящей птицы, а перетянутая шея — корнем, который эта птица старается вырвать из каменистой ниши. Расплавленный диск — теперь всего лишь досадно-неопределенное изменение породы: им можно пренебречь и на него не обращаешь внимания.

II.

При созерцании картины, зрелища, да и любого объекта, представшего перед глазами, чаще, чем кажется, устанавливается компромисс между ощущением и тем, что привносят, дополняя и корректируя его, смутные воспоминания, мгновенные догадки ума или игра воображения. Даже фотография не составляет исключения. При малейшем озадачивающем отклонении требуется ключ, который придаст образу прочность, незыблемость. Достаточно, чтобы на снимке был изображен предмет, странный сам по себе или вследствие непривычного ракурса, в котором фотограф решил его показать, — и разум спешит заполнить образовавшуюся брешь, то есть подавить свое удивление. Моментально включается интерпретация — рассудочная или импульсивная, которая, впрочем, не столько угадывает, сколько пассивно чему-то поддается.

Точно также торопливый читатель часто подменяет одно слово другим. Глаз подменяет то, что он видит, тем, что предвосхищает таинственное нетерпение. Видимая картина мира редко доходит до зрителя такой, какова она есть. Она тонет в неясном сплаве воспоминаний и желаний, где получает завершение, приобщаясь к его особой мифологии. Чаще всего восприятие оставляет незаполненным скудное пространство, но случается также, что оно уступает фантазии почти неограниченное поле деятельности.

На карте неба каждый соединяет звезды, как ему заблагорассудится. Каждый волен рисовать драконов или своих любимых героев вместо Большой Медведицы, Ориона, Весов и Большого Пса. Единственное затруднение — это выбор. Многим не хватит воображения, чтобы заполнить предоставленную им пустоту. Больной, наоборот, на самые конкретные, неопровержимые изображения неутомимо накладывает один и тот же навязчивый контур.

Я отклоняю эти крайние случаи. Меня интересуют только рисунки камней: как и рисунки облаков, коры или трещин на стене, они искушают прихотливую фантазию неотъемлемой от их природы неопределенностью. Часто здесь можно вычитать разное, как только что мы видели на яшме солнцепоклонницу или птицу. Подчас я спрашиваю себя: не является ли такая конкуренция достаточной причиной, чтобы эти изображения утратили всякий интерес, а их расшифровка свелась к какой-то произвольной, пустой игре, для которой с тем же успехом подошла бы первая попавшаяся основа. Ничего подобного.

В действительности камни с рисунками ценятся очень по-разному. Любители, которые охотятся за этими камнями, устанавливают среди них иерархию, принимаемую непосредственно и единодушно. Для них нежелательно, чтобы минерал предоставлял излишнюю свободу интуиции. Напротив. Как бывает в поэзии, образ тем ценнее, тем привлекательнее, чем большее сходство с объектом в нем обнаруживают: сходство властное и в то же время неожиданное. Но какая странно-требовательная покорность удостоверяет иллюзию?

Бегущая панорама на флорентийском мраморе поражает сходством с дальней перспективой разрушенного города, но не какого-то определенного города с его особой топографией и памятниками, даже не города в более обобщенной, так сказать, интерпретации — испанского, турецкого или китайского. В самом деле, на рисунке видна лишь зубчатая стена узких прямоугольников — одни заостренные и высокие, другие пониже и как бы сплющенные. Однако любой город состоит из зданий неодинаковой высоты: в нем есть колокольни, минареты, башни или пагоды. Иллюзия, таким образом, легко объясняется, стоит лишь признать, что дело в строении камня: вот почему она неизбежно и послушно повторяет один и тот же образец. А разум, в первый момент покоренный, быстро устает от монотонного урбанистического профиля этих «paesine»[106].

На агате бесспорно, с удивительной четкостью изображена птица, но это ни зяблик, ни сова, ни орел. Это обобщенная птица, в которой представлены все птицы сразу. Сочетание кварца с полевым шпатом дает беспорядочную россыпь мелких ломаных многогранников: они вызывают почти непреодолимую ассоциацию с печатными буквами. Несомненно, это изображение знаков неведомого письма. Ни один из известных алфавитов они, однако, не напоминают. Это имитация целого ряда прямолинейных алфавитов, ни к одному из них в отдельности не близкая. Сходство случайно, в нем нет подражания.

С чем, наконец, связано столь банальное впечатление, будто камень изображает пейзаж или чудовище? Не с тем ли фактом, что нет практически ничего такого, в чем невозможно с легкостью усмотреть пейзаж или чудовище? Несколько соответствующих элементов, расположенных едва ли не наудачу, непременно напомнят природный ландшафт: равнину или же гору, холмистую местность или отвесную скалу, узкий ручей или широкую реку, одинокое дерево (платан, тополь или пальму), заросли кустарника или корабельную рощу. Все зависит от форм, размеров, композиции. Образцов бесчисленное множество, отсюда следует, что случайная картинка неизбежно будет напоминать один из них. Что же касается чудовищ, на то они и чудовища, чтобы являть очертания нелепые и непредсказуемые: именно таков обычный удел рисунков на минералах.

III.

Очарование таких изображений, даже если они создают убедительную иллюзию, недолговечно. Мысль быстро проникает в их загадку. Ибо оригинал, реплика которого якобы представлена на камне, не существует и не поддается определению. Ведь в действительности, как ни парадоксально, именно предполагаемая копия внушает идею объекта, который она должна более или менее точно воспроизводить. Копия заказывает памяти придумать специально для нее оригинал, и память спешит извлечь из накопленного ею обширного фонда взаимозаменяемых данных нечто, более всего подходящее к мнимому факсимиле, которое ей предъявлено. Обманутая, она восторгается обманчивой точностью произведения, но настоящий его автор — только она сама.

Чудо происходит лишь тогда, когда образ открывается сразу и недвусмысленно, ослепительно-яркий, даже властный, а главное, когда вероятность его почти ничтожна и, значит, разумно рассуждая, вторичное его появление исключено. Ибо количество игральных костей, как и количество их граней, неисчислимо. Тогда совпадение оказывается чудом; по правде говоря, это случай не просто исключительный — уникальный. В самом деле, ведь если разрезать неповторимый образец на тонкие шлифы, контуры рисунка будут меняться с такой быстротой, что мы получим невероятную копию лишь на одном из срезов, причем только на одной из его сторон. Непосредственно до того и сразу после (безразлично, в какой последовательности) картина либо еще неясна, либо уже разрушена. Совпадение возникает мгновенно и так же быстро рассеивается. Вот как складывается шкала ценностей, пропорциональная объективным достоинствам вещи. Чудесное и мимолетное совершенство зависит не только от четкости композиции, спрятанной в непрозрачности камня и открытой благодаря провиденциальному распилу. Нужно вдобавок, чтобы в камне соединились в сложное целое различные необъяснимые, бесконечно маловероятные элементы — я хочу сказать, что они не должны вытекать из особенностей формирования горной породы или присущей ей структуры. При таком сочетании условий зрителю может предстать целая картина — как, например, на знаменитом Пирровом агате, описанном Плинием, где был различим Аполлон с лирой в руках, окруженный музами, каждая из которых изображалась со свойственными ей атрибутами. Споры вокруг этого агата не утихали в течение нескольких веков. Ученый библиотекарь Ришелье Гаффарель еще продолжает комментировать эту проблему в сочинении, полном эрудиции и безумства.

Столь же непредвиденные и в высшей степени случайные обстоятельства стали причиной формирования других, не менее чудесных камней, которые не оставили следа в истории, зато обладают одним преимуществом: они известны не только по слухам. Полагаю, мне будет позволено уделить в этом ряду скромное место явлению священной девы древней Мексики, представшей в ту минуту, когда она прославляет божественное светило, воздев к нему руки, как того требует обряд.

Меня не удивляет, что яшма, где случай удачно сложил из неровностей породы женский силуэт и с точностью циркуля очертил диск — предмет ее поклонения, сразу была увидена мной под тем единственным углом, который обнаруживает присутствие жрицы, позволяя любоваться ее изяществом, а не в другом ракурсе, где столь же очевидна огромная птица с раскрытыми крыльями. Ведь на камнях с рисунками можно различить множество птиц всякого рода и каких угодно форм… Но, без сомнения, вторую жрицу майя не встретишь никогда.

Я бросаю последний взгляд на четырехугольник из кремнистой глины. Для минералога нет никаких причин выбрать за основание одну его сторону вместо любой другой. Однако в двух положениях камень нем. Третье представляет некую аналогию, не банальную, но лишенную подлинной тайны. И лишь последняя позиция распахивает двери маленького музея фантастического в природе. Камень занимает свое место рядом со светоноской[107] и теми редкими образцами невероятного сходства, которые, как я недавно заметил, повторяют, не подражая.