Примечания

Примечания

Отступник

С. 157. «..Положим в его основание саму материю».

Считаю небесполезным процитировать мое самое раннее описание этих пограничных между мыслью и грезой состояний, основой для которых послужили скорее минералы, чем, к примеру, христианские образы или тантрические символы. Это первое признание помещено в книге «Камни» («Pierres»; Gallimard, 1966. Р. 107–109):

«Внимательно разглядывая камни, я иногда стараюсь, не без наивности, разгадать их секреты. Я погружаюсь в смутные представления о том, каким образом сложилось столько загадочных чудес, возникших в результате законов, как видно, часто ими нарушаемых, словно они порождены суматохой, вернее, праздником, которые ныне их способ существования подвергает осуждению. Я пытаюсь настигнуть мыслью горячий миг их генезиса. Тогда на меня находит своего рода особенное возбуждение. Я чувствую, что становлюсь почти соприродным камням. В то же время они сближаются с моей собственной природой благодаря неожиданным качествам, которые мне случается им приписывать в моих умозрениях, попеременно точных и свободных, где сплетаются нить грезы и цепочка знания. Здесь без конца воздвигаются и рушатся хрупкие, быть может, необходимые здания. Здесь метафора подкрепляет (или разлагает) силлогизм, видение дает пишу строгости (или сбивает ее с пути). Между неподвижностью камня и кипением ума возникает своеобразный ток, и в какое-то мгновение — правда, незабываемое — я черпаю в нем мудрость и поддержку. Еще немного, и я усмотрел бы в этом возможное семя неизвестного и парадоксального направления мистики. Подобно прочим, оно как будто приводит душу к получасовой тишине, к растворению в некой нечеловеческой огромности. Но в этой бездне, видимо, нет ничего божественного, более того, она всецело материальна и только материальна: активное, клокочущее вещество лавы и шихты, подземных сотрясений, оргазмов и великих тектонических ордалий[119] — и недвижное вещество самого длительного покоя.

Тогда медитация беспрепятственно переходит в опьянение, в экстаз. Не знаю, может ли подобная основа дать импульс к озарению, которое, как говорят, освобождает от превратностей судьбы и внутренних перевоплощений. Со своей стороны, я склонен полагать, что основа не имеет значения. Мне кажется, я знаю из более надежного источника, что если бы случайно я был одарен этим преимуществом (или введен в заблуждение этой иллюзией) и однажды обрел бы цельность и достиг отрешенности, то в следующую секунду темные ночи и замки души вернули бы меня — точно так же, как и других освобожденных (других очарованных), — в обычное состояние, на свое место, в свое бренное тело, не являющееся ни долговечным, ни каменным. Все же у меня осталось бы воспоминание, некая заноза, едва заметный, но не проходящий след. Ибо совсем не пустяк — подобное затишье посреди грохота, посреди безостановочной, не разделенной запятыми речи, что поглощает наши дни».

Возможные сады

Этот текст, как и «Поддельные знаки», представляет собой попытку, исходя из самого широкого понятия (здесь: сад, алфавит, медаль), вывести разнообразные формы, которые могут принимать соответствующие объекты, не только реально существующие, но и все мыслимые объекты, подразумеваемые данным понятием.

Сикоморы

С. 1б9- «..Хотя такое бывает».

Я имею в виду, в частности, фикусы, которые в очевидном самолюбовании срастаются если не ветвями, то по крайней мере воздушными корнями: эти жесткие, выпрямленные, покрытые корой и листвой корни не отличить от настоящих ветвей. В этом отношении особенно впечатляют фикусы сквера Лапа в Рио-де-Жанейро. В эссе «Деревья Лапа» я пытался их описать и выразить отвращение, внушаемое подобными противоестественными союзами («Обман поэзии»: «Les impostures de lapoesie», 1945. P. 15–21). Омерзение и ужас вызывает этот безудержный блуд распутных растений, этот возврат хаоса.

С. 169. «Сам Данте…»; ни Данте, ни Сад. Кажется, только у Марианны Андро родился замысел срастить плоть двух ладоней, правда, имеются в виду обе руки одного истязуемого (MarianneAndreau. Lumiere d’epou-vante. Paris, 1955).

С. 174. «..И завлечь его в роковую сеть…».

Идея поимки звезд — очень древняя. Феокрит посвятил одну из «Идиллий» фессалийским волшебницам, которые заманивали луну в колодец и удерживали ее там на привязи все время, пока они колдовали. Хашим ибн Хаким аль-Муканна, Закрытый Покрывалом, хорасанский пророк VIII века, в течение двух месяцев каждый вечер вызывал из колодца светящийся шар, подобный луне, который поднимался и, достигнув определенной высоты, возвращался в исходную позицию («Таджарибас-Салаф», перевод на персидский яз. аль-Фахури, с. 121). Хашима считают лжецом: ортодоксальная традиция недвусмысленно дает понять, что так называемое чудо сводится к ловкому фокусу.

Поддельные знаки

Этот текст, как и некоторые другие из написанных мной и в еще большей степени, чем предыдущие, имеет целью напомнить, что между творениями природы и человека, который представляет собой часть природы, нет коренной разницы и, во всяком случае, больше сходства, чем принято думать. Впрочем, то, что человек составляет часть вселенной, — банальность, чтобы не сказать: вещь самоочевидная. Более трудным оказывается принять крайние последствия этого, простые и настоятельные констатации, которые род человеческий в силу гордыни нередко предпочитает забывать или игнорировать.

С. 198. «..Изображены Фу-си и Нюй-ва».

Речь идет об отпечатке с одного из рельефов, открытых в провинции Шаньдун экспедицией Шаванна[120]. Он воспроизведен в «Китайской цивилизации» Марселя Гране (Marcel Granet, «La civilisation chinoise», Paris, 1929, Planche I). Его датируют II веком н. э. Примерно шесть столетий спустя Сыма Чжэнь[121], желая отодвинуть в глубь веков хронологию Китая, придумал предпослать Пяти Императорам трех первовластителей. Он разделил легендарную чету Фу-си и Нюй-ва и даже сделал последнюю мужчиной, последователем Фу-си, не заботясь о том, что «Нюй» означает «женщина»[122]. Он поступил бы разумнее, объединив их в одно существо — гермафродита. Это действительно была неразделимая пара — брат и сестра, рожденные одной матерью, изобретатели брака и, быть может, самодостаточной сексуальности.

Великий Юй, проходя под землей, встретился с Фу-си близ Ворот Дракона в массиве Хуаинь, изобилующем минералами и металлами, которые рассматривались как величайшее чудо. Гробница Нюй-ва, согласно преданию, находится недалеко от порога на реке Дун-хэ, то есть в том же районе.

Циркуль и угольник символизируют благоприятное устроение природы и совокупность действенных институтов. Циркуль, воплощение кривой, имеет отношение к женщине и является атрибутом Нюй-ва; угольник, составленный из прямых, относится к мужчине: это эмблема Фу-си. Однако Небо, считавшееся круглым, отождествляется с мужским началом, а Земля — квадратная — с женским (Marcel Granet. Dances et l?gendes de la Chine ancienne. Paris, 1926. T. И. P. 498, n. 2).

Речь идет, таким образом, о перекрестном обмене качествами, призванном подчеркнуть либо то, что угольник и циркуль взаимо дополнительны и неразлучны по примеру Фу-си и Нюй-ва, либо то, что Земля, хотя (или потому что) она квадратная, нуждается в циркуле, а Небо, хотя (или потому что) оно круглое, требует ортогонального инструмента.

Супруги вдобавок изобрели музыкальные инструменты: Фу-си — 25- или 35-струнные гусли (прямоуольные), а Нюй-ва — шэн, своего рода портативный органчик из 13 или 19 трубок, крепящихся на корпусе из бутылочной тыквы (округлой формы) (Сыма Чжэнь, «Основные записи о трех властителях» — Se-Ма Tcheng, «Annales des Trois Souverains», in: Se-ma Ts’ien, «M?moires historiques de la Chine», trad. Chavanne, 2-e ?d., Paris, 1967. T. I. P. 8–10).

Предполагаю, что на Западе сочетание угольника и циркуля, к которым скоро добавился отвес, никак не связано с этой далекой мифологией, долгое время остававшейся неизвестной. Скорее оно ее подтверждает, как будто указывая, что согласно необходимым для рода человеческого представлениям, любой памятник, если не любая упорядоченность и регулярность, строится на основе прямого угла и круга. Во всяком случае, человек охотно признает в них собственное изобретение.

Однако круг и прямой угол существовали в природе до человека, как и равносторонний треугольник, совершенные полиэдры, логарифмическая спираль и многие другие фигуры: он заново открыл их геометрию и научился их строить. Вот почему я вздрогнул, когда в толще древнего камня распознал призрак элементарных орудий, доставивших человеку славу строителя. Я был не менее взволнован тем, что в рельефах из Шаньдуна они получили раннее космическое освящение. Меня так радуют знаки, подтверждающие, как мне кажется, тот факт, что человек — продолжение природы, даже когда он воображает, будто отстоит от нее дальше всего, и кичится тем, что спорит с ней.

Эпилог

Вначале я озаглавил этот текст не «Раненые камни», а «Немезида». Он был нужен для того, чтобы прояснить довольно таинственное, на первый взгляд, различие между критериями ювелира, который вставляет драгоценные камни в оправу и делает из них желанные украшения, и мечтателя, открывающего источник радости в рисунках и формах минералов и рассматривающего их как своего рода микрокосм.

Мне кажется значимым следующее противопоставление. Для торговца драгоценными камнями, как известно, их ценность зависит от прозрачности. Трещинки, пятнышки, помутнения — любая примесь снижает их качество, а значит и ценность. Тот, кто выбирает камни основой для грез, испытывает совсем другие чувства. Конечно, и ему не особенно нравятся позорные дефекты — волосок или облачко пота, портящие совершенство и блеск в остальном восхитительного камня. Зато он с охотой отыскивает минералы, отмеченные настоящими ранами, которые порой придают им потрясающий вид. Так что, в конце концов, если и для него почти невидимый недостаток снижает достоинство камня, то очевидное повреждение прибавляет ему ценности. Однако это изменение должно быть ярким: можно сказать, именно оно должно привлекать внимание и всецело завладевать им, именно в нем, больше, чем в составе минерала, должен заключаться интерес образца.

Как обычно, установив противоположность, я попытался объяснить расхождение неким законом, общим если не для вещей и людей, то по крайней мере для природы и искусства.