«Сжить себя в людской беде…» (по произведениям Ильи Габая)
«Сжить себя в людской беде…»
(по произведениям Ильи Габая)
Использованы песни Юлия Кима; Ады Якушевой;
Юрия Визбора, Юрия Ряшенцева и Владимира Красновского,
а также стихи Елены Гиляровой,
очерки Марка Харитонова «Участь»
и Г.Б. Фёдорова «Заступник»
Часть первая
Суд идёт!
Марат и Миля
Учитель
Волхвы
Дочь губернатора
«Мой друг рисует горы…»
Часть вторая
Зарубабель
Виктор Петрович
Современное кафе
Человек и Четверг
Малоназидательная сказочка
«Не собирай посылку, мама»
Часть первая
Суд идет
Темнота. Только лучик света высвечивает певицу с гитарой.
Певица.
На тыщу академиков
и член-корреспондентов,
на весь на образованный
культурный легион
нашлась лишь эта горсточка
больных интеллигентов
вслух высказать,
что думает
здоровый миллион.
Свет. На сцене участники представления скандируют:
Нашлась лишь эта горсточка
больных интеллигентов
вслух высказать,
что думает
здоровый миллион.
Появляются судья и два заседателя, которые держат скатерть, имитирующую стол.
Судья. Встать! Суд идёт! (К зрителям). Встать!
На сцену поднимаются двое.
Первый. Почему здесь столько народу? Изолировать!
Второй. Хватай колючую проволоку! Натягивай!
Раскрывают ширму, на которой изображена колючая проволока. У проволоки какой-то юноша, назовём его Авторский голос.
Авторский голос.
Мне б знать, что что-то, но умею!
Но вот беда: не обессудь –
С годами всё острей не смею
Считать искомое за суть.
Мне б знать, что мне доступна малость.
Но вот беда – насмешник-крест,
Боязнь моя: к разряду «смелость»
Попытку смелости причесть.
Так уж весомо, так уж надо,
Так уж предписано – твердить:
« Не ошибиться бы разрядом…»,
«Не обмануться б…», «Не схитрить…»
Судья (обращаясь к нему). Габай Илья Янкелевич, вы обвиняетесь в систематическом изготовлении, размножении и распространении документов, в которых содержатся заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй.
Авторский голос (будто не слыша). Факты, которые я считал нужным довести до сведения моих соотечественников, казались мне вопиющими, и умолчание в некоторых случаях было для меня равносильно соучастию. Я не выдумывал псевдонимов, не прятал бумаги в подпол, так как был уверен в своей правоте и правдивости.
Мне говорят: опять мудришь.
Не знаю.
Неважно это, слишком мелко, что ли,
Но я хотел бы, чтобы боль чужая
Жила во мне щемящей сердце болью.
Приглушённо звучит песня Ю. Кима «Не собирай посылку, мама».
Судья. Обвиняемый Габай Илья Янкелевич. Год рождения – 1935. Место рождения – город Баку.
Свет. Больше нет судьи, заседателей, присутствующих на процессе.
Авторский голос.
Смешной, как в сквере духовой оркестр,
Большой и старомодный, как мазурка,
Мой город был сердечен и в мазуте.
Я б счастлив был, когда б не первый крест.
Я не умею подобрать ключи,
Чтобы открыться просто, без судейства
Про город зноя, лоз и алычи
И очень копперфильдовского детства.
Вбегают с весёлым криком дети в пионерских галстуках. Объявляют: «Песня о счастливом детстве». Идёт театрализованное исполнение этой песни Ю. Кима под детские игры.
От театра (в зрительном зале, под микрофон). Сюжет этой песни Юлия Кима не вымышлен: сын командарма Якира был арестован в возрасте 14 лет за «попытку создания конной контрреволюционной группы» и пробыл в сталинских лагерях 17 лет.
Авторский голос.
А город был в мазуте и сердечен,
И обещали добрые концы
Зачитанные, ветхие романы,
Упрямо указующие цель.
Пока произносятся эти слова, на сцену поднимаются трое детей. Их диалог:
- И это было верным, необманным –
Напоминаньем: помни о конце
Хорошем.
- Об одном о нём.
- И слушай,
Как жизнь обетованна и проста,
- И верь в покой и счастье добродушья!
Авторский голос.
И как я ни насмешничал, коря
Себя потом за сказку, – но нетленной
Она одна осталась, а изменой
Концам хорошим стала жизнь моя.
Сиротское детство – между детдомом и обитанием у родственников – до окончания седьмого класса было полно болевых ощущений. А постоянное общение, дружба с бывшими «врагами народа» и с детьми «врагов народа» глубоко отразились на всей его жизни, на всём творчестве.
Если б открылись могилы, как люки,
Если бы встали и вышли воскресшие,
Если бы эти воскресшие люди
Нас по-отцовски спокойно утешили,
Из зрительного зала на сцену поднимается Двойник Автора.
Двойник.
«Ладно, – сказали бы они нам, – вы тогда
были ребятами,
Октябрятами. Вы не очень виноваты…»
Авторский голос.
Веское алиби мы предъявили бы,
Твёрдо сказали бы, глядя в глаза им:
Это вы сами царей сотворили,
Сами и пали от рук помазанников.
Двойник.
Все эти здравицы и славицы мы пели из
пятых уст,
А первыми устами были ваши…
Авторский голос.
Глупы мы были и были мы малы –
Вот оно алиби, самое веское:
Мы не в ответе за папу и маму.
Мёртвые ж сраму… Ну, это известно.
Двойник. Значит, замётано! Никто не в ответе.
Авторский голос.
Если бы вышли воскресшие, встали,
Если б спокойно пришли к нам сегодня,
Мы не подумали и не сказали бы –
Мы бы склонились в поклоне сыновьем.
Вместе. Если б открылись, как люки, могилы!
Марат и Миля
От театра. Отзвуки биографии лишь пунктиром прочёркиваются в стихах Габая. Ярче – в прозаических произведениях. Впрочем, персонажей этих автобиографическими можно считать лишь с большими оговорками.
На сцене трое: Марат, Миля, Нелля (персонажи фрагментов из неоконченного романа «Повесть временных лет»).
Миля. «Весёленькое у меня счастье, как говорит дядя Мотя. Посмотри на себя, на кого ты похож! Для чего мне нужно было спорить, что я мог этим доказать?» Такие мысли вложил бы, наверно, в голову Мили иной автор, глядя на его носатое, сейчас с совершенно семитской самоусмешкой, и вообще бесспорно семитское лицо. И автор бы этот ошибся…
Нелля. Нелля Дадашева, 1939 года рождения, училась в Бакинском педагогическом училище. В последнее время её очень любил Витя Комаров, Нелля не отвечала ему взаимностью, может быть, хоть это и предрассудки, потому что (пауза) потому что… у него не было ноги…
Марат. Марат познакомился с ней на одной из музыковедческих лекций. Витя вызывал у него жалость, но Марат относил это за счёт пробудившейся недавно сентиментальности. У Марата было такое состояние, когда жалость вызывает всякое очевидное и мнимое одиночество: как ни смешно, но ему было горько видеть махрового нищего, которому никто ничего не подавал; заброшенного продавца лотерейных билетов, который отрывался от чтения журнала только для того, чтобы с безнадёжной бодростью напомнить, что через пять дней – тираж; и даже трамваи, в рабочие часы открывающие на остановках двери и сразу же, так как никто не садился, как-то грустно закрывающие их, ему тоже было почему-то жалко.
Когда Марат стал проводить вечера с Неллей, и особенно когда остался у неё на всю ночь, он чувствовал, впрочем, недолго, что поступает нехорошо, растаптывая свою жалость…
Нелля. Нелля сама дала понять, что нравится и очень, сама взяла на себя труд назначить свидание, и это было очень забавное времяпровождение: хождение в кино, прогулки по морскому бульвару или Нагорному парку, а дома – игра в шашки или в дурачка. Впрочем, все эти невинные формы исчерпались в ту полночь, когда Нелля сказала, что уходить поздно, что соседи могут чёрт знает что подумать, что лучше Марату уйти утром…
Марат. Потом зачастил Комаров. Он терпеливо ждал Марата специально для того, чтобы сказать ему «подонок» и пообещать привести всю свою кодлу из ремесленного… Кончилось это тем, что Комаров стал рассказывать о том, что он в детстве был отличным футболистом, и что он отлично танцевал, и что на таких, как Нелля…
Нелля. … и что на таких, как Нелля, он раньше и смотреть бы не стал… Она плакала и говорила…
Марат. Кольцо чужого горя сковало Марата и сдавило его, надо было что-то резко менять, а для этого нужен был повод… Он оказался смешным и не то что неожиданным – неожидаемым: Марата призвали в армию.
Нелля уходит. Звучит военная музыка.
От театра. 1956 год.
На переднем плане (перед сценой) трое юношей в пилотках. Маршируют и скандируют текст под военный марш. На сцене Авторский голос.
Авторский голос. Однажды
Все трое. (в довольно студёную пору)
Авторский голос. шагал я сквозь поросль с погодками порознь.
Первый. Как плёткой, хлестал голенище прикладом
Второй. и думал, что жизнь – суетна и неладна,
Первый. что брань – это бронь.
Второй. Это твёрже коросты.
Все трое. Что люди, как знамя, несут юдофобство.
Последняя фраза скандируется трижды, после чего музыка резко меняется.
Авторский голос.
Потом я припомнил: махая руками,
с тобой мы однажды чеченцев ругали.
«Солдаты» застывают. Появляется чтица (мелодекламация.)
Был, как команда, весок
и был идейно объясним погром.
С оглядкою – молитвенный, еврейский
картавый ветер пробирался в дом…
Он истерзал и эту даль, и дол,
и всё вокруг своим картавым гудом.
Он возвеличил скорбную юдоль
и до времён иных оставил удаль.
Еврейский ветер звал потоки бед
на головы неверных, славил Бога;
и в исступленьи
позабыл пропеть,
что жили-были Гоги и Магоги…
Авторский голос.
Потом я припомнил: махая руками,
с тобой мы однажды чеченцев ругали.
Опять военная музыка. «Солдаты» скандируют текст, маршируя.
Все трое.
Мы жили в казармах. Мы жили в бараках.
Неужто ж мы стадом послушных баранов
пойдём по горам, по борам, визжа,
куда поведёт нас баран-вожак,
молочные зубы сплетутся в клыки,
мычаньем заглушим молчанье реки.
Последние два стиха произносят несколько раз, проходя через зрительный зал к выходу.
Авторский голос.
Я шёл теперь с ними – и всё-таки порознь.
Меня искусал комариный вопрос.
Вот так вот однажды в студёную пору
я из лесу вышел. (Пауза.)
Был сильный мороз. (Уходит.)
Марат. Марат сидел рядом с Милей. Сильно припекало солнце.
Миля. «Ну что мне было делать?» – говорил Миля. Он даже не так говорил: «Что мне было делать?», он говорил что-то вроде: «Ну что осталось делать дурному малому, когда я остался один-одинёшенек, понял?» Рассказывал он начитанно и без чувства меры… Родители у него погибли: мать на фронте, а отец в тюрьме… Миля жил в детдоме, рисовал в стенгазету. «Я был тихий и пришибленный, рисовал себе и читал книжки, пока эта сука меня не встревожила».
Марат. Однажды (это было в Баку), возвращаясь домой, Марат разнял каких-то дерущихся ребятишек, они снова полезли в драку, тогда Марат приподнял одного из них за пояс и перенёс на тротуар, и вдруг малый стал орать истошным голосом, рвать на себе майку и сразу с какими-то криками (в переводе, видимо – наших бьют!) толпа окружила Марата и стала избивать его. Уже заслезившимися глазами Марат увидел подбежавшего Курбана, который кричал: «Аби йохту» (вроде того, что «хватит», или какие ещё могут быть претензии) – и ещё что-то кричал, а потом с силой вытолкнул Марата из толпы и, притворяясь, что бьёт его, довёл до дома… Улица теперь встречала Марата враждебным взглядом.
Миля. «Эта сука» был воспитатель, человек с нездоровыми наклонностями. Он сожительствовал с несколькими мальчиками, и вот однажды он подобрался к Миле… Миля поднял крик, воспитатель удрал, больно стукнув его на прощанье, и больше не появлялся – наверно, его вышибли. А ребята совершенно задразнили Милю, вернее, они просто дали ему кличку, нехорошую, и Миля удрал. А дальше… дальше тривиальная оливертвистовская история о беспризорничестве, «работа на атанде», колония, где Миля сделал тривиальную же наколку: «Не забуду мать родную» (демонстрирует её), – хотя он её совсем не помнил. «Между нами, мне всё это ни капельки не нравилось. Я человек тихий, я люблю читать и рисовать в стенгазету».
Учитель
От театра. Поэт, правозащитник, учитель… Илья Габай был учителем, он преподавал в школе, в колонии для малолетних правонарушителей, в педагогическом училище…
Пока произносится этот текст, на сцене появляются дети.
Первый. Он мог быть и нашим учителем…
Второй. Именно тогда, когда он преподавал в педучилище, он обратился в газету «Правда» с письмом, в котором с присущей ему совестливостью говорил о многих явлениях, которые теперь мы называем «застоем». Письмо не сохранилось.
Третий. Главный смысл его таков: «Мне, как учителю, было бы стыдно смотреть в глаза детям, если бы произошло возрождение сталинизма».
Авторский голос. Я не хотел и не хочу оказаться в положении людей предшествующих поколений, которые не заметили исчезновения десятков миллионов людей. Я убедился в том, что короткая историческая память и постоянная готовность к ликованию – лучшая почва для произвола и что названные миллионы в конечном счёте слагались из тех единиц соседей, сослуживцев, добрых знакомых, которых ежедневно теряли взрослые люди 37-го года.
От театра. Это выдержка из последнего слова на суде – в 1970 году. А тогда – в 66-м – он был отлучён от школы, от преподавания за то, что искал искреннего, правдивого слова как в поэзии своей, так и в общении с учениками.
Авторский голос.
Я вновь в ореоле следящих колец
табачного дыма. Я жду лишь сигнала,
чтоб выйти один на один – без коллег
под тёплые взгляды юнцов небывалых.
Мне надо, чтоб голос просил и проник,
чтоб сделан был выбор: корыто иль качка?
Пусть мне неизвестно, что лучше для них,
но мне надо верить. На слово. Пока что.
Пусть мне неизвестно искомое зло,
но я разузнаю – скажу без обмана.
Двойник.
(Когда не хватает нам трепетных слов,
бестрепетных много, как в мнимых
романах.)
Авторский голос. А эти слова – на зарплату права.
Звенит школьный звонок.
Двойник. За дверью сидят терпеливые дети.
Авторский голос.
Я дверь распахну. И повиснут слова
бесстыдно. Как нижние юбки при свете.
От театра. Он остался учителем и после отлучения от школы, учителем для своего (наверное, не только своего) поколения – учил трепетному отношению к слову, к поступку, учил «нравственной стерильности». А трепетные слова он искал – в стихах, в выступлениях, в поступках. Как поэт он отдавался чистой мелодии.
Волхвы
Музыка. На заднем плане участники представления, которые превращаются то просто в слушателей, то в «древних» и не очень древних представителей еврейского народа.
Мелодекламация. Исполнителей назовём чтецами.
Первый чтец.
Желанна или нежеланна,
Но ты, презрев дневной галдёж,
Как дождь, возникнешь из тумана
И захлестнёшь меня, как дождь.
Как огонёк безлюдной степи,
Меня, обманная, маня,
Ты возведёшь в иную степень
Немузыкального меня.
Меня мелодия завертит,
Как ветер – горсточку золы,
Я буду в этой песне ветра
Песчинкой, поднятой с земли.
Лечу! И значит: вон из кожи,
Вон из себя, из пустяков,
Из давних, на стихи похожих,
И всё же якобы стихов.
И мне, песчинке безызвестой,
Звенеть, как струнам камыша,
И в этом созиданье песен
Мне будет всё и вся мешать.
Мешать приток чужих эмоций,
И громкий чужеродный залп,
И даже этот милый Моцарт,
Что слишком вхож в концертный зал.
Я буду верен новой вере,
Я буду всё ломать, менять!..
И вдруг пойму, что я – Сальери,
Что ты уходишь от меня…
От театра. Мелодия не ушла от поэта. Стихотворение, которое так и называется – «Мелодия», стало началом цикла «Еврейские мелодии».
Звуки скрипки.
Второй чтец.
За дощатой, почти не стенкою,
от тоски или просто так
вдруг заплакала скрипка Стемпеню –
первозданная простота.
И прикованы горькой песнею,
словно рэбий услышав цык,
перестали потрясывать пейсами
синагогии мудрецы.
И как будто бы поманили их
(будто можно их поманить),
замолчали пророки в библиях
и бунтарский замолк Маймонид.
Пела скрипка давно забытое,
пела горькое: оглянись,
не задавлены ль сытым бытом
первочувство и первомысль?
Пела долго, пророча кару,
канифоля смычок сутулый.
А потом укрылась футляром
и уснула…
И надолго замолкли жалобы,
и пророчества замолкли…
Только дождик стучал по жёлобу
и случайные люди мокли.
И обрадованно завыли
те, кто сыты и знамениты.
И опять гундосили библии,
заглушая хрип Маймонида.
От театра. По словам вдовы поэта, в первоначальном варианте стихотворения была строфа:
Пела скрипка, как динго на севере,
как на юге седая лань,
что на свете самое скверное –
это проданный талант.
Третий чтец.
Изменами измены породив,
плывут века…
Но что – Азефы? Хуже
и памятней – донос жены на мужа,
поклёп сестры на брата, жёсткий гриф
бездумной лжи, тупого простодушья…
… А ты – у колыбели их, Юдифь!
Но что же натворила ты, Юдифь!
Земля и небо, лебеди и гуси
поют один, назойливый и грустный,
не ждущий продолжения мотив:
«Зачем ты это сделала, Юдифь?»
Зачем ты это сделала, Юдифь?
Из злобы? Из коварства? Для идеи?
Или для счастья робких иудеев,
которые ликуют, не простив
тебе своей трусливости, Юдифь?!
Зачем ты это сделала, Юдифь?
Чтобы оставить борозду в преданьях?
Или чтоб стать праматерью предательств,
воительною кровью напоив
свою гордыню бабью, Иудифь?!
Зачем ты это сделала, Юдифь?
Ведь если ты оглянешься, наверно,
Увидишь как по трупам Олофернов
толпа уродиц жадно лезет в миф,
а ты была красавицей, Юдифь!..
Зачем ты это сделала, Юдифь?
На мрачный подвиг от докуки зарясь?
А может, восхищение и зависть
в нас, неспособных к подвигам, вселив,
ты нас звала к оружию, Юдифь?
Но мы не можем. Мы больны.
От театра. Исторические, мифологические образы – у Габая они рупор авторских мыслей либо повод высказать их. Пушкинские, библейские волхвы, свободные уединённые мудрецы, мыслители и поэты, люди правдивого и вещего языка, не нуждающиеся в щедротах владык, – как близки были Илье Габаю люди этого склада, какой надеждой представлялся среди противоречивых коллизий эпохи их пример.
Четвёртый чтец.
Есть в сморщенных страницах старых книг
сыпучая дорога из потёмков,
неверная, как преданность котёнка,
непрочная, как ласковость владык,
И, может быть, звучит излишне громко
правдивый и свободный их язык,
он, может, слишком клич,и слишком крик,
и слишком вещ – в расчёте на потомков.
Но им не нужен щедрый дар владык,
они честны. И обещают только
неверную дорогу. Из потёмков.
И вечный гнев, и вечный грозный крик,
и вечный посох, вечная котомка
на сморщенных страницах старых книг.
На сцене, впереди – трое.
Первый.
В больные дни распада чувств и воль,
когда себя теряешь без стесненья,
есть высшее и мудрое прозренье –
есть слово утешительное: волхв.
Второй.
Когда в пустыне образ свой и след,
и всё, чем был, и всё, чем есть, рассеешь, –
лишь книжники – ещё не фарисеи –
зажгут в окошке путеводный свет.
Третий.
И ты бредёшь с надеждой и тоской
на этот свет, где с пользой или втуне,
но доброту и мудрость Сакья-Муни
соединяют с мудростью людской.
Первый.
И ты идёшь на кроткий свет окон:
там гордый труд, там можно слиться с теми,
кто честно донесёт на наше время:
всё донесёт до будущих времён.
Третий.
И ты летишь, простив иль не простив
своим утратам, лёгок и свободен,
на этот свет: так вечна мудрость их,
так их язык свободен и правдив,
так свет в окне их вечно путеводен.
Пока идёт чтение этих отрывков из поэмы «Волхвы», другие участники (на заднем плане) организуются в три группы людей с книгами – по два-три человека в каждой группе. Теперь они выходят на первый план (сначала первая группа, затем вторая, третья).
Первая группа (вместе).
Но что мы оставим, учитель, чем станем,
когда мы исчезнем, в безвестности канем?
Вторая группа (реплики).
- Доносы,
- войны,
- и возможность, разрушив храм, вползти к верхам,
- генеральство,
- и вельможность,
- и всё, чем жив вельможный хам,
Вместе. Не для волхвов, не по волхвам.
Третья группа (реплики).
- В часы обид и дни напраслин,
- в минуты бедствий и напастей,
Вместе. Как ни были б они тяжки, -
- есть наш приют
- и наше счастье:
- удел волхвов – ученики
- и книги,
- рукопись
- и паства.
Все три группы как бы объединяются в чтении следующих стихов.
- И затаённо, но пребудет
всё, что живёт для чёрных буден,
а не для светлого потом.
- Как слёзен мир
- и как он труден!
- Спасти его!
- Трудом иль чудом.
Все, кто на сцене. И если не волхвы – то кто?
Пауза.
Скандируя: «Всё, что живёт для чёрных буден, а не для светлого потом».
Все уходят. Темнеет.
Дочь губернатора
От театра. Илья Габай не был историком – он преподавал литературу и русский язык, Но историю знал прекрасно, и исторические образы, ассоциации постоянны в его произведениях.
Свет.
Авторский голос.
Поэты слепы и в потерях,
Не ведают скорби потерь.
Я думаю так: не Гомера ль
Пленительность в сей слепоте.
В середине сцены появляется лёгкая, воздушная девушка, назовём её, как у Гомера, Афродитой. С двух сторон условный гомеровский персонаж (назовём его Зевс) и читатель – наш современник.
Афродита.
Ранил меня Диомед, предводитель аргосцев
надменный,
Ранил за то, что Энея хотела я вынесть из боя,
Милого сына, который всего мне любезнее
в мире.
Зевс.
Милая дочь! не тебе заповеданы шумные брани.
Ты занимайся делами приятными сладостных
браков.
Афродита.
Ныне уже не троян и ахеян свирепствует битва;
Ныне с богами сражаются гордые мужи данаи!
Читатель.
Девочка! Тебе-то зачем эта Троя?
Что тебе эта рухлядь: стены
Пота и баталий, победная песня
Школьного мифа?
Представь сражения, триумфы, царства,
Копья, колесницы – пускай их! – оставь им,
Чтоб тебе пребыть от веков и доныне.
Только Кипридой!
Зевс.
Ты занимайся делами приятными сладостных
браков;
Брани бурный Арей и Паллада Афина устроят.
Читатель.
Сколько некорысти в твоём лукавстве!
Сколько нестяжания славы – в тщеславьи!
Воины мы, если вы беззащитны, богини1
От театра. Поэзия Ильи Габая не знает эпической дистанции – почти полная слитность автора с тем, что он пишет; даже когда возникают на взгляд эпические образы.
Появляется девушка в белом.
Девушка (оглядываясь)
В последний раз в именье родовом…
Некто.
Дочь губернатора!
С чего бы ей? А – вот…
Девушка.
В последний раз – и на беду – безлунье.
И дерево бормочет, как колдунья.
Некто.
Идёт отсчёт пророчеств и проклятий,
привычный, надоедливый отсчёт…
Девушка.
И ветки распростёрлись, как распятья.
Не всё ль равно – тюрьма иль эшафот?
Некто (приближаясь.)
А для чего? Зачем идти на крест?
Зачем тебе – в огне, в крови, в железе –
унылый мир, где каждый чист и Крез
и все поэты пишут «Марсельезы»?!
Девушка растерянно оглядывается.
И то сказать: на взвинченном пути,
где весь словарь улёгся в слово «порох», –
есть авторы листовок. Есть статьи.
Но нет поэтов. И не жди их скоро.
И горько знать, но если бы не казнь
и если б старость – в охах, вздохах, склоках –
ты только и сумела б, что проклясть
паденье нравов и ненужность Блока.
Девушка.
Идёт отсчёт. И цель, как смерть: проста.
И далеко. И не дожить до Блока.
И, стало быть, такая есть дорога;
есть путь такой: поверить в смерть, как в Бога,
и так же: до конца и до креста.
Некто.
Но ты прелестна. Только в этом суть.
Ты – женщина. И правда только в этом.
И надо жить. Жить и сберечь красу
куда трудней, чем игры с пистолетом.
За что ж – тебе? За тяжкие грехи?
За что твою прославят душу живу
не светлые и робкие стихи,
а боговдохновенные призывы?
(Отходит. Пауза. Обращаясь в зал).
И сколько надо Церквей на Крови,
чтобы понять, отбросив прочь химеры,
что смертоносна вера без любви,
как не спасает и любовь без веры.
В зрительном зале двое, которых назовем бесы.
Бесы.
… Запущены, подобно колесу,
необратимо:
Первый бес.
«выстрел…»,
Второй бес.
«порох…»,
Первый бес.
«бомбы…»
Девушка.
Идёт к концу намеченный отсчёт.
Некто.
А ты красива. Только в этом суть.
И ты себя готовишь к гекатомбам.
Девушка.
И всё равно: тюрьма иль эшафот. (Пауза)
… В последний раз – безлунный час Вселенной.
И дерево бормочет. Зябнет пруд.
Некто.
Они чисты. Они чужды измены.
Они просты. Они аборигены.
Они утешат. Если не спасут.
Доверься им…
Девушка.
Но зов предельно весок.
И пахнет смертью. Всюду гарь и тлен.
Бесы.
Горят глаза у бесов и балбесов,
решительных – до первых перемен.
Первый бес (врываясь на сцену.)
И с динамитом – к равенствам и братствам!
Второй бес (тоже врываясь на сцену – с другой её стороны.) И всё как было: только смертью – смерть.
Бесы (с двух сторон окружая Девушку.) И нет пути.
Девушка.
И вытерпеть…
Некто.
пилатство.
И святотатство…
Девушка.
если не стерпеть.
Бесы.
И не уйти.
Первый бес.
И мир пропитан тленом. (Уходит.)
Второй бес.
И нет пути. (Уходит.)
Девушка.
Идёт к концу отсчёт…
Некто.
Но – лучше так: пока не на коленях
и всё равно – тюрьма иль эшафот.
И лучше – так. Пока не победили,
пока к присяге не пришли умы,
пока твой друг, мечтающий о крыльях,
не бьётся над созданьем Колымы,
пока поэтов не ведут к причастью,
пока ни вздохов старческих, ни склок,
пока стихов ещё не пишет Блок
и не замучить вам его, по счастью,
пока у «Марсельезы» чистый звук,
пока твои друзья честны и чисты,
пока твой друг не маршал, ни министр
и твой палач – не твой вчерашний друг…
Пауза.
Девушка.
Как лето ленью пахнет! Вот теперь
забыть бы всё, перечеркнуть, как шутку!
Некто.
Но нет пути: стерпеть иль не стерпеть –
как выбор меж пилатством и кощунством.
Девушка.
Не вытерпеть…
Некто.
на злобе и неверье
построить мир, где каждый чист и сыт.
Девушка.
А вытерпеть…
Некто.
за счёт чужих обид,
чужого крика и чужой потери.
(Садится на край сцены. Пауза.)
Ах, слава Богу, мы не Робеспьеры,
но почему должны терпеть мы стыд?
Девушка. Не вытерпеть.
Некто.
Пускай грядущий толк
тебя хвалой или проклятьем метит.
Когда-нибудь родится мудрый волхв.
Он всё поймёт – но не заплатит смертью. (Пауза)
А ты – заплатишь, и грядущий суд,
как всякий суд неправых и несмелых,
судить не вправе.
Девушка.
Завершён отсчёт.
Некто.
Ты – женщина. И только в этом суть.
Девушка.
Дочь губернатора… Казалось бы!.. А – вот!
Некто.
И ты прекрасна. Только в этом дело.
Девушка.
И всё равно: тюрьма иль эшафот…
Девушка исчезает.
Некто.
- Я не верю, мои друзья, снам и полуснам
И в возможность обойтись без них в отчаянную минуту;
- Я не верю в существование нелюдей и в возможность
недружб
И что я должен жертвовать кем-то, кроме себя самого;
- Я не верю любви к мятежам: так создаётся зло –
И не верю в право уклоняться от мятежа:
так допускается зло;
- Я не верю в возможность ответить на вопросы души
И в право души не задавать их…
От театра. Так писал Габай в своей последней – лагерной поэме. Стихи его, быть может, самый полный свод противоречивых раздумий, вопросов, которые на разный лад задаёт себе в наше время и в наших условиях душа совестливого и мыслящего человека. Но ответов они не дают.
Двойник.
И знаете, друг мой, – обидишь
Неважно кого-то иль нет,
Но коль ты ревниво всевидящ,
Всеведущ, то ты – не поэт.
«Мой друг рисует горы…»
Группа туристов поёт под гитару песню Ады Якушевой «Мой друг рисует горы». Во время чтения стихов туристы лишь иногда имитируют пение. В паузах между чтением вновь звучит песня. Читают стихи двое. Назовём их Негодующий и Ироничная. В процессе чтения проходят между туристами, иногда присаживаясь, обращаясь к кому-либо конкретно. После первого куплета:
Негодующий.
У стеблей, простёртых ниц,
В подыгранной печали
О лесах,
Средь ахов по степям
Вы не встречали бледных лиц,
И ломких рук вы не встречали,
Распятых на крестах оконных рам?
Ироничная.
Как это трогательно и как здорово:
Покосившийся домик, речка, леса!
Как это трогательно и как здорово:
Колодец, лунный свет.
Негодующий.
Но, посещая с гордостью подпольный вернисаж,
Вы думали о горестях живых пиет?
Когда крушили косность и смело грызли кости
их-то косных, –
Хоть мимоходом – думали? Хотя бы малость думали?
Или в туристской дурости
Погрязли до жестокости?
Ироничная.
Когда-нибудь Манькя и Ванькя придут и скажут:
«Не треба! На кой нам!»…
А пока по крестам оконным
Ползёт благолепное небо,
А небо навозит корова
(Как трогательно! Как здорово!)
И в небе купаются боровы
(Тоже: трогательно! Здорово!)
И в сознанье, что это здорово,
В поисках формы, смелой и редкой,
Мой друг рисует горы,
Похожие на редьку,
Туристы. И все говорят: «О-очень! Вещь!»
Звучит второй куплет песни.
Ироничная.
А Манькя доит корову
(Как трогательно! Как здорово!)
И рядом с коровьей сиской
Похожа на одалиску,
Или на обелиски,
Или на чёрт знает что ещё…
А Ванькя прирезал борова
(Как трогательно! Как здорово!)
И в обрамлении сала и кала
Сейчас он похож на картину Шагала,
Или на картину Коровина,
Или на картину Архипова,
Или на чёрт знает что ещё!..
И в сознанье, как это здорово,
В поисках формы, смелой, негаданной,
Мой друг рисует горы, Похожие на ягодицы,
Туристы.
И все говорят: «О-очень! Вещь!»
Звучит третий куплет песни. Во время пения туристы встают и приближаются к краю сцены, где и садятся, свесив ноги (на авансцене). Чтецы – позади них.
Негодующий.
А вещь – это Манькя и Ванькя,
Живущие пьянкой и банькой,
Забывшие в возможность распятья
В заботе о новой хате,
Несущие крест свой новый
С наследственной будьготовностью.
Ироничная.
И они говорят: «Не треба!»
И они говорят: «А на кой нам?!»
И весело ржут над теми,
Кто распят на крестах оконных!
И в сознанье, что жизнь – это всё-таки здорово,
В поисках формы, народу близкой,
Мой друг рисует горы,
Похожие на Манькины сиски,
И свет ему очень мил!
Под пение первого куплета туристы спускаются в зрительный зал. На сцену вбегает (чуть ли не впрыгивает) Авторский голос.
Авторский голос.
Лиши меня краски, звука, слова,
Лиши любого волшебства!
Яви мне силы для иного,
Святого: снятия с креста.
Затем я и явился в этот мир!
А горы… а горы пусть рисует мой друг.
Часть вторая
Зарубабель
Музыка та же, что в сцене «Волхвы». Толпа. Все имитируют движение. Трое из толпы читают стихи, постоянно смешиваясь с этой толпой.
Первый.
Пришельцы на земле Египетской
и земли чужан ушельцы!
Куда ведут вас?
Второй. К счастью?
Третий. К гибели?
Второй. На пьедестал?
Третий. На дно ущелья?
Первый.
Нет. Властвуя, как над рабами,
И указав: безрабство – цель,
им всё поведал Зарубабель
на арамейском языце.
Трое.
Идут, в разноязычной речи
свои молитвы утопив.
Дойдут и опояшут реки
продольным поясом толпы.
Первый.
А чтоб дошли и не упали,
чтоб шли скитальцы ночь и день,
Третий.
ты лги, ты лги им, Зарубабель,
про Палестину, про Эдем.
Второй.
Пускай их движет наважденье,
пусть наводнят они пески!
Третий.
Ты только право на вожденье,
как груз, до времени не скинь.
Первый. А доползут,
Второй. дойдут,
Третий. долезут
В процессе чтения последних реплик все останавливаются, кто-то садится.
Трое. и превратят Эдем в прилавок, –
Второй. ты сгинь, ты стал им бесполезным:
Третий.
устами жреческими Эзры
им Ягве даст на подлость право.
Первый.
Вчера рабы, забыв заветы,
теперь возьмут себе рабов.
И плач пришельцев безответных
вплетётся в их фольклорный рёв.
Второй.
Живя с приплодом и с рабами,
откроет вещий фарисей,
что вёл не ты их, Зарубабель,
а Бог и с Богом Моисей.
Третий.
Тебя в степи в победном гаме
швырнут на землю – в грязь и в пыль
и там казнят тебя камнями
слепой и взмыленной толпы.
Трое.
Толпа! Ты будешь за каменья,
за осквернённый Ханаан
пришельцем горьким в поколеньях
в земле неласковых чужан.
Музыка. Все медленно уходят. В это время:
Фонограмма. Не обижайте пришельцев, ибо сами вы были пришельцами на земле Египетской. Библия. «Исход».
Свет.
Виктор Петрович
На сцене Женька и Виктор Петрович.
Женька. Чёрт-те что, болтать о всяких там Кантах и Эйнштейнах (что бы понимали в них!) и не уметь сделать ни одного доброго дела без подлой мальчишеской рисовки..
По вечерам наша кодла сдвигала несколько скамеек балканского сквера – и начиналась великая говорильня (пауза). Не знаю, как сейчас, но тогда сквер этот заселяла среди прочих банда алкоголиков, от которых почему-то сильно тянуло запахом керосина. Мы иронически относились к пьяницам. Мы не знали, что среди них Виктор Петрович.
Виктор Петрович (в другой части сцены. Смотрит на фотографию.) Ну, как вам, Виктор Петрович? Как вам, товарищ авиатор, нравится ваша жизнь, а? (Пауза.) Он завидовал тому на фотографии и иногда страстно ненавидел его. Он пил часто. Большей частью дешёвый яд – денатурат, который единодушно назывался всеми пьяницами, населявшими балканский сквер, «ханжей».
Женька. Они не были весёлыми людьми, эти пьяницы. Они смачно ругались, перекидывались глумливыми грязными словами, не оскорбляя и не оскорбляясь.
Виктор Петрович. Он презирал их… и искал их общения: друзей у него уже давно не было.
На заднем плане появляется женщина.
Женщина. Иногда к нему приходила некрасивая молодая женщина. За ней утвердилась нехорошая слава, и он гнал её от себя… (С презрением, обращаясь к Виктору Петровичу). вчерашний интеллигент, не разучившийся быть брезгливым.
Виктор Петрович. И он снова пил, быстро хмелея, в компании пьяниц, которые не были весёлыми людьми, но любили глумиться… (Пауза) Обычно, опьянев, он брал за пуговицу высокого человека со страшной пустотой, заткнутой ватой вместо глаза, и, где-то в глубине души негодуя на самого себя, рассказывал старые, но не потерявшие сокровения истории о встречах с Водопьяновым, о войне, о ПЛЕНЕ, о том, что у него нет центров торможения, об алкогольной лечебнице на Матросской Тишине и о том, что он, Виктор Петрович, – главный инженер всех авиационных заводов.
Юрка (поднимаясь из зрительного зала на сцену). Это была страшная, глупая жизнь, Женька.
Женька. Нам хотелось жить, не пачкаясь, болтать о Канте и Эйнштейне, идиотничать по телефону и готовиться в институт…
Юрка. А однажды к нам в разгар болтовни подошёл человек в лохмотьях…
Виктор Петрович. Ведь ерунда, а? Ведь врёте всё, а? Верно – нет?
Женька. Ведь мы к вам вообще-то не пристаём, гражданин. Правильно? А вы к нам пристаёте. Нехорошо.
Юрка. Нехорошо.
Виктор Петрович. Вот барсуки-малолетки, а? (Уходит.)
Юрка. Конечно, мы решили окружить Виктора Петровича теплом и вниманием. В эту привычную формулу легко укладывались все наши житейские представления…
Женька. И мы очень гордились собой, хотя каждым жестом подчёркивали: вот, мы делаем большое, нужное дело, но, конечно, не придаём этому никакого значения.
Юрка. Что ни говори, Женька, а человек – это великолепно, это звучит гордо!
Женька. Мы недавно писали в классе сочинение «Проблемы гуманизма в пьесе Горького «На дне»..
Юрка. Каждый день мы разыгрывали комедию: в последний раз… дайте честное слово…
Женька. Но только смотрите – в последний.
Юрка. И ты сносил к букинисту очередную книжку и покупал эту вонючую фиолетовую жидкость с черепом на бутылке. Я понимаю, чего это тебе стоило – загонять книжки. Меня это раздражало. И очень скоро меня перестали трогать его покаянные речи.
На ступеньке на сцену Виктор Петрович.
Виктор Петрович (истерично). У меня нет центров торможения! Я главный инженер всех авиационных заводов!
Женька. Однажды я ляпнул: «Вы, конечно, организовали в плену подпольный отряд?»
Виктор Петрович (подходя вплотную к Женьке. Раздражённо). Конечно, нет!
Женька. Не понимаю почему. Другие организовывали.
Виктор Петрович. Это потому что ты болван, потому и не понимаешь… (Мягче). Не всегда всё гладко получается, барсучок.
На заднем плане появляется Женщина.
Юрка. Некрасивая женщина приходила и при нас…
Женщина. Она ревниво и зло сверлила глазами… А он смущённо рассказывал старую трогательную историю о том, как она его выходила в госпитале. Конечно, он врал (уходит).
Пауза.
Женька. Мы стали посмешищем его компании. Пьяницы называли нас выводком, шестёрками. И однажды…
Виктор Петрович. А вот и мои шестёрочки!
Свет гаснет. Крики. Когда свет зажигается, Виктор Петрович вытирает кровь рукавом.
Виктор Петрович (тихо). Что ж, пацаны, правильно, всё правильно. Заслужил.
Женька (неуверенно). Мы вам ничего плохого не делали.
Виктор Петрович. Всё правильно, ребята (уходит).
Юрка. Скверно тогда получилось, Женька?
Женька. Я бы не очень остро ощутил свою вину, Юрка, если бы нами не руководило желание доказать ватноглазому идиоту, что мы не шестёрки. (Пауза.) А тот стоял рядом, подбодрял нас…
Юрка. Где он сейчас, Женька?
Женька. Мы в тот год поступали в институт. Нам было не до него.
На сцене студенческая ватага, поющая песню Юрия Визбора, Юрия Ряшенцева и Владимира Красновского «Мирно засыпает родная страна».
Виктор Петрович (в другом конце сцены, перебивая поющих). У меня нет центров торможения!
Женька. Нам было не до него. Мы поступали в институт.
Песня продолжается, пока поющих вновь не перебивает Виктор Петрович.
Виктор Петрович. Я – главный инженер всех авиационных заводов!
Женька. Мы в тот год поступали в институт. Нам было не до него.
Снова звучит песня – до конца.
Авторский голос.
Быть знатоком словесных дел,
Лихим в литье аллитераций
Куда как проще, чем пробраться
К людскому лихо, чем отдаться,
Чем сжить себя в людской беде.
Двойник.
Необязательность изъятий
Есть смена лжи и почестей.
Вот вам пример: с изъятьем ятей
Слова не сделались честней.
Авторский голос.
И с сокрушеньем слов и чисел
Не рушились свои мосты.
И ложь, что смелые мазки
Есть чистота и смелость мысли…
Вдвоём повторяют последние два стиха.
Современное кафе
Цветомузыка.
Крики: Современное кафе!
Затем:
- Современное кафе!
- Современное кафе?
- Современное кафе… 1963 года.
На переднем плане четверо, на заднем танцующие и пьющие-едящие. Они же вешают плакаты по ходу текста стихотворения.
Четверо. Здесь и начинался квазибунт.
Первый. Цель его: венец Приоритета (плакат).
Вторая. Лозунг: «Раздавите Коцебу!»
Третий. Тактика:
ну как же, век ракеты…
век!
Четвёртая.
И под Давидов щит эмблем,
новых, прогрессивных, под эмблему
тех кафе, где нету правых стен,
Четверо. Все четыре, как искусство, левы.
(Как по команде, все поворачиваются налево.)
Пауза.
Четвёртая.
Где ампир разбит, как монолит
дней недавних, где в шеренгах бунта
каждый ригорист и неофит
в чине
Первый. Занда,
Вторая. Фигнер
Третий. или Брута.
Первый. Будто бунт.
Вторая. Но для чего ж давить…
Первый. Будто бой святой и будто правый.
Вторая. Будто Коцебу не хочет жить.
Хочет!..
Третий. Даже – будто
(обращаясь к появившемуся на возвышении официанту).
Саперави!
Вторая. Хочет!..
Четвёртая. Закрывается окно:
Вторая. конспи-
Четвёртая. (притаённая оглядка)
Вторая. рация…
Четвёртая.
Лозовое вино
лисы пьют и лижут лисенята.
Первый.
Бунт ещё не ноль. Ещё не ноль,
речь об обратимости ракеты:
Третий.
Мы не…
и сменяется ноэль
песней про гуманность паритета (Плакат).
Вторая. Мы не де… Не следует пенять.
Третий.
Мы не де… К чему дразнить искусом
Коцебу… они должны понять:
мы не те.
Четверо. Мы тоже хочем кушать.
Четвертая. Увядает тощий ригоризм.
Третий.
Он сменён в предчувствии запретов
и запоров
Четверо. («Мальчики, горим!»)
Третий. самым непотребным пиететом (Плакат).
Все находящиеся на заднем плане уходят – кто в танце, кто неуверенно – под влиянием винных паров.
Четвёртая. Выводы:
Первый. бесчеловечна месть…
Четвёртая. Выводы:
Третий. и безнадежна жатва.
Четверо. А искусство стоит наших месс
и не стоит нашей вздорной жертвы.
Четвёртая.
Арион дюраля и стекла
новоиспечён для новой сдачи,
трепетный, как этот – у стола
служка.
Официант. Девять пять.
Третий. Оставьте сдачу.
Четвёртая.
Улица. Электротемноты
битва с озарением неона.
Голиаф, конечно, побеждённый,
гибнет. Ясно: побеждает храбрость,
новое. И новые ж пшюты.
озираясь, порицают… ямбы.
Все четверо осторожно удаляются. Появляется Авторский голос.
Авторский голос. Потому-то и пишу я – ямбом. (Читает плакаты). «Приоритет – паритет – пиетет». (Повторяяет). «Приоритет – паритет – пиетет».
Звучит музыка Д. Шостаковича к «Гамлету». На ступеньках перед сценой появляется Двойник.
Двойник.
Слова! Слова!.. Весь этот хлам –
Не соучастье ль, друг Гораций,
В постыдной смене декораций
И париков – без смены драм?
Авторский голос.
Есть страх из страхов: не прилгнуть,
Не слицедействовать! Известно ж,
Как лёгок до Голгофы путь,
Когда уверен, что воскреснешь.
Двойник.
Как лёгок до Голгофы путь,
Когда уверен, что воскреснешь.
Авторский голос.
Да не простятся никому
Иль мне хотя бы не простятся
Соблазн сезонного страдальца,
Соблазн героя на миру!
Двойник. Да не простятся никому
Авторский голос. Иль мне хотя бы не простятся
Вместе.
Соблазн сезонного страдальца,
Соблазн героя на миру.
Все участники спектакля скандируют последние четыре стиха.
Человек и Четверг
На сцене Человек с куклой, с которой ведёт диалог.
– Человек и Четверг. (Пауза.) Человек получал оклад, нежирный, но всё-таки. Это, во-первых. Приближался юбилей, один из, но всё-таки. Это, во-вторых. Поэтому в один из свободных четвергов он писал доклад: «Человек и среда в свете гениального учения». Надо было себя убедить в том, что это нужно, и это как раз очень трудно давалось, но трудности нужно преодолевать, верно? И Человек почти убедил себя в том, что это нужно, и уже дошёл до факторов, обуславливающих… (Смотрит на куклу – молодого человека.) Пишу доклад. Да, в свете гениального учения. Нельзя преувеличивать и нельзя недооценивать роль среды. Четверга – тоже. (Пауза.) Человек переписал какие-то учёные слова и почувствовал, что если он сейчас напишет хоть одно слово – любимая погибнет Помпея – поэтому он быстро выскочил в парадное и хотел незаметно прошмыгнуть мимо (ловит другую куклу – тоже мужчину) своего соседа доцента Деникина…
– Заходите, пожалуйста.
– Спасибо, некогда, тороплюся, в другой раз…
– Заходите, пожалуйста, у меня есть кое-что интересное, вы, кажется, интересуетесь Чумандриным.
– (В сторону). Кто это такой? (Кукле). Да, это очень любопытно, но если вы позволите… у меня сейчас немного времени… я бы не хотел так наспех…
– Но…
– Скажите, вам удалось защитить диссертацию?.. Нет?.. Интриги? Еврейские штучки?
– Да-а-а…
– Что им нужно, ведь, кажется, умная нация?
– Но…
– Не умная, а хитрая? Возможно, возможно, я их плохо знаю. (После паузы, ехидно). Я рано потерял родителей.
– Э-э-э…
– Да нет, почему вы извиняетесь, я прекрасно понимаю ваше состояние: подкоп, безыдейщина. Распоясались.
– Да я…
– Ежова на них бы. Или Берию.
– Да вы!..
– Ну, почему вы на меня кричите…
– Я покажу!
– Зачем мне показывать, не надо мне ничего показывать, я ещё маленький. Скажите, а ваш Шебалдин… ах, Чумандрин, он тоже черносотенец?
– У-у-у…
– Нет? Он жив? Умер? Наверно, тоже еврейские штучки?…(Отбрасывает куклу, ловит другую).
И Человек засел за продолжение доклада (Ловит другую куклу).
– Главное моё занятие, Павел Петрович, – это писать доклад «Человек и среда».
На ширме появляется ещё одна кукла – молодой человек. (Обращаясь к этой кукле). Витя, не тяни меня за рукав. (К «своей» кукле). Увлекательное занятие. Вы заметили, что у всех у нас в одно и то же время начинают течь слюни. При чём здесь среда? (К кукле на ширме). Витя, не тяни меня за рукав. При чём здесь среда, Павел Сергеевич? Да, Павел Иванович, среда здесь, конечно, не обязательна. Это бывает и во вторник, и в четверг, это совершенно безразлично, вот сейчас сидим мы, три человекочетверга, завтра на нашем месте будут сидеть три человекопятницы, и у каждого из нас свои слюни, по своему поводу… Вы уходите, Павел Васильевич, и вы, юноша бледный со взором каким-то, вы тоже уходите? Ну, ну!
Авторский голос.
Встают неправо и разбой.
Но иллюстрации к утратам
Не разглядеть – не разгадать нам:
Мы слишком заняты.
Двойник. Собой.
Авторский голос.
Нам надо многое сберечь:
Свою – особенную – муку,
Двойник. Свою семью,
Авторский голос. свою науку,
Двойник. Свою – особенную ж – речь.
Авторский голос.
Нам позволяет наша честь
Особо знать и значить дневи.
Двойник.
Раз слёзы по распятом древле
Нам затмевают казни днесь.
Пожалуй, что теперь за счёт,
Когда кругом в одних уликах?
Авторский голос. Звучит по-эллински: элита.
Вместе.
Ползёт элита…
Доползёт?
Свет.
Малоназидательная сказочка
Рассказчица. Для задуманного, но ненаписанного романа под условным названием «Повесть временных лет» была сочинена «малоназидательная сказочка»
Человек некий вообразил себя богоборцем, предстал он перед Светлые очи и сказал:
Появляется в акробатическом прыжке Паяц. В дальнейшем его реплики будут сопровождаться акробатическими трюками.
Паяц. Бог, тебя нет, и я тебя знать не знаю.
Рассказчица. Недосуг мне, – сказал Господь, – некогда мне с тобой валандаться, и вообще время у нас сейчас такое, умеренно-либеральное. Валяй, богоборствуй.
Паяц. И пошёл Человек, и стал кричать: «Бога нет, он мне сам об этом сказал…» А в другом месте: « Бога нет, а если есть, то тем хуже».
Рассказчица. Тем витийствовал он некоторое время – и с платы за собрания построил себе не рай, но уютную-таки жизнь. И очень эта уютная жизнь тяготила Человека. Чем пуще он гневил Бога, тем лучше ему жилось на земле.
Паяц. И взмолился он: «Накажи меня, покарай, а то люди на меня пальцами показывают, что я со своего богоборчества, со своей богоненависти себе жизнь хорошую устроил».
Рассказчица. Вот уж это – хрен тебе, – так сказал Бог, – это уж ты у меня не проси. Я вас, блудных, хорошо знаю: вы у меня, как в кино – перед глазами. Все вы блудите с твёрдым расчётом на… тельца, всем вам, блудным, для успокоения совести вашей, суетной и тщеславной, страдания нужны и испытания, в рубище походить хочется… А ты у меня не страданием, а жиром помучаешься, не жертвой, а жратвой будешь обставлять свои исступления… Шиш тебя в конце ожидает вот такой, и, кроме шиша, нечего тебе будет вспомнить.
Паяц. Бога нет! (Растерянно). Он мне сам об этом сказал…
Авторский голос. Те, кто громко ересействуют, мечтают стать ересиархами.
Пауза.
Есть честный страх: в текучке лживой
В такой-то месяц, час, число
Вдруг променять на живость слов
Живую боль и душу живу.
Быть знатоком словесных дел,
Лихим в литье аллитераций
Куда как проще, чем пробраться
К людскому лихо, чем отдаться,
ЧЕМ СЖИТЬ СЕБЯ В ЛЮДСКОЙ БЕДЕ.
Появляется (из зрительного зала) Двойник.
Двойник.
Уходит доброта – куда?
Куда впадает?
Авторский голос. В злую скуку?
Двойник. В немилость?
Авторский голос. В острословье?
Двойник.
В скупость
На милость?
Авторский голос. В щедрость на удар?
Вместе. Куда уходит доброта?
Двойник.
Чужое – просто сокрушить:
Легки – чужие крах и сломы…
Как мало смысла – много злобы
На нашу маленькую жизнь!
Авторский голос.
Так ль слово «жалость» – скверный тон?
(в зал). Так уж постыдно слово «милость»?
Вы их превыше, ваша милость,
Я – ниже! И стою на том!
Двойник.
Ещё и то: сознанье – суд,
Суд над собой. В самосудействе
Ни каламбур, ни лицедейство
От «есть ли в поле» не спасут.
Авторский голос.
Есть просто – не сложилась жизнь.
А есть – о жизненном пространстве.
Двойник.
Есть сказ о лжи и постоянстве.
А здесь – о постоянстве лжи.
Поймёшь ли?
Авторский голос.
Понял. И тогда
Пойду и к финишу – не к цели,
Приду, заброшенный, как церкви.
Не загостился ль? Вот беда –
Двойник. Не загостился ль?
Свет.
«Не собирай посылку, мама»
От театра. Удивительно всё-таки, как поэты оказываются пророками своей судьбы.
Один за другим появляются три чтеца (в разных частях сцены).
Первый чтец.
Спасибо, южный город отчужденья,
за равнодушный, праздный твой уют.
Я ощутил до богооткровенья,
что я погиб. Что лето – не спасенье.
Что воробьи и солнце не спасут.
Я в это лето пролистал страницы
пророческих косноязычных книг.
Они открыли мне, как духовидцу: