«Из прекрасного далёка…» (На темы Н.В. Гоголя)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«Из прекрасного далёка…»

(На темы Н.В. Гоголя)

Пролог

1. «Не житьё на Руси людям прекрасным»

2. «Я люблю читать ваши письма»

3. «Царица муз и красоты»

4. Римские и российские простолюдины

5. «… мёртвые души»

6. «Не поступай, Мадонна, безрассудно»

7. Насмешник-чичероне

8. «Всякий немец есть Шиллер?»

9. На Невском проспекте

10. Старый Новый год

11. «Кто выкинется, тот и муж»

12. «Ах, какой пассаж!»

13. «Дикие крики озлобленья»

14. Два тома поэмы

15. «Молитесь за Россию»

В композиции использованы произведения и переписка Н.В. Гоголя, воспоминания о нём, а также стихи А.С. Пушкина, Д.В. Веневитинова, Н.А. Некрасова, Елены Гиляровой, сонеты Дж. Дж. Белли в переводах Е. Гиляровой, Л. Зимана, Е. Солоновича.

Пролог

На сцене – чтец.

Чтец.

Как трудно быть Гоголем в нашей державе.

С ней вместе лететь под откос.

Когда бы не тройка, не посвист, не ржанье,

Когда бы не пыль от колёс!

Корявы листы на отеческом древе,

Закон деформаций суров:

Родится Ньютон – а растёт Собакевич,

А то и подавно Ноздрёв.

По-плюшкински мы экономику строим.

По свалкам – хороший задел!

И глядь – уже Чичиков ходит героем,

Коль массами он завладел.

Опять Городничий диктует газетам

И Шпекин над письмами бдит.

И метит всерьёз Хлестаков в президенты,

Имея ноздрёвский кредит.

Как трудно в России прожить человеку,

Тут нужен особый закал.

И Вий как приподнял тяжёлое веко –

Лет семьдесят не опускал.

Звучит музыка. Итальянский танец (тарантелла).

Гоголь (на авансцене). Забыть страдание, забыть прошедшее, забыть свою пошлую, текущую жизнь! Но если есть где на свете место, где страдания, горе, утраты и собственное бессилие может позабыться, то это разве в одном только Риме. (Пауза). Кто был в Италии, то скажи «прости» другим землям. Кто был на небе, тот не захочет на землю.

Танцующие пары застывают. Звучит мотив русской песни. Кто-то (швейцар или слуга) вешает портрет А.С. Пушкина. Танцующие удаляются. Снова высвечивается Гоголь на авансцене.

Я получил письмо… в Риме. Моя жизнь, моё высшее наслаждение умерло с ним…(Подходит к портрету Пушкина.) Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина… Ничего не писал я без его совета, всё, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему. И теперешний труд мой есть его создание. (Снимает портрет.) Не житьё на Руси людям прекрасным. Одни только свиньи там живущи. (Пауза.) Русь! Русь! вижу тебя из моего чудного, прекрасного далёка…

Появляются персонажи «Мёртвых душ» – маски.

Собакевич. Собакевич. Михаил Семёнович.

Манилов. Препочтеннейший, прелюбезнейший человек.

Коробочки (их на сцене две – совершенно одинаковые.) Нет такого помещика.

Собакевич. Толкуют просвещенье, просвещенье, а это просвещенье – фук! Сказал бы и другое слово, да вот только что за столом неприлично.

Петух. Вы приехали не к нему, а ко мне. Пётр Петрович Петух! Петух Пётр Петрович!

Коробочки. Нет такого помещика.

Манилов. Не правда ли, какой милый человек?

Ноздрёв. Ты большой мошенник, позволь мне это сказать тебе по дружбе! Ежели бы я был твоим начальником, я бы тебя повесил на первом дереве, я тебе говорю это откровенно, не с тем, чтобы тебя обидеть, а просто по-дружески говорю.

Плюшкин. А вить хозяин-то я! Степан Плюшкин.

Ноздрёв. Свинтус ты! Скотовод! Поцелуй меня, душа моя, смерть люблю тебя.

Коробочки. Нет такого помещика.

Манилов. Очень приятный человек!

Собакевич. Мошенник! Я их всех знаю: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Один только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если правду сказать, свинья.

Петух. Ведь это в последнее время выдумали скуку… Да и не знаю, даже и времени нет для скучанья. Поутру проснёшься – ведь тут сейчас повар, нужно заказывать обед, тут чай, тут приказчик, там на рыбную ловлю, а тут и обед. После обеда не успеешь всхрапнуть – опять повар, нужно заказывать ужин; тут пришёл повар – заказывать нужно на завтра обед… Когда же скучать?

Собакевич. Вам нужно мёртвых душ?

Плюшкин. А не знаете ли вы какого-нибудь вашего приятеля, которому бы понадобились беглые души…

Ноздрёв. Я тебе дам шарманку и все сколько ни есть у меня мёртвые души, а ты мне дай свою бричку и триста рублей придачи.

Манилов. Не будет ли эта негоция не соответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?

Коробочка первая. Лучше ж я маненько повременю.

Коробочка вторая. Может, мёртвые души в хозяйстве-то как-нибудь под случай понадобятся.

Гоголь. Как сильна моя любовь, даже гадости я готов слушать из родины.

Персонажи «Мёртвых душ» – маски исчезают.

Но здесь, в Италии, престол красавицы природы… Тружусь и спешу всеми силами совершить труд мой.

Звуки тарантеллы. Пробегают две-три итальянские карнавальные маски.

Гоголь. Я теперь представляю вам, мои бесценные сестрицы Аннет и Лиза, случай познакомиться и знаю, что вы очень рады будете знакомству с Балабиной Марией Петровной, молоденькой, почти одних лет с вами, такой милой, такой доброй.

Появляется Балабина.

Голос (фонограмма). Дочь жандармского генерала в отставке, была ученицей Гоголя, затем его приятельницей.

Гоголь. Ditemi un poco, la mia illustrissima signora, che significa questa musica? Молчите, ничего не говорите, ничего не пишете… Можно ли так поступать? Или вы забыли, что обязаны написать мне три письма обширных и длинных, как плащи бернардинцев, три письма, полные клеветы, которая, по-моему, вещь на свете необходимая, три письма, написанные самым мелким почерком вашей собственной рукой.

Балабина. Мне очень приятно получать письма от других – это удаляет мою мысль на несколько минут от собственных моих занятий; но писать самой очень трудно…

Гоголь. Быть может, вы так наслаждаетесь прелестями и красотами вашего нежного климата, что не хотите, чтоб что-нибудь отвлекло вас. Или слишком заняты вашей известнейшей коллекцией мраморов, древних камней и многими, многими вещами, которые ваша милость честно похитила в Риме (ведь после Аттилы и Гензериха никто так не грабил вечный город, как блистательнейшая русская синьора Мария Петровна). Или вы… Но не могу найти больше причин, чтоб извинить вас.

Балабина. Я не знаю, о чём мы можем с вами разговаривать; говорить о пустяках – глупо; говорить о литературе, о картинке Бруни – скучно для меня; говорить о том, что делается в душе моей – с вами не могу. Она носит в себе такие чувства, которые, если б я попробовала растолковать вам, приехали бы к вам под формою дыма (да!), т.е. вы нашли бы слова мои совершенно пустыми, потому что эти чувства так тонки, что не могут быть написаны (да!).

Гоголь. О, моя дорогая синьорина, бросайте за окно ваш Петербург, суровый, как альпийский дуб, и приезжайте сюда. Будь я на вашем месте, я бы сейчас удрал. Если бы вы знали, какая здесь чудная зима. Воздух так нежен, нежнее риса по-милански, который вы частенько ели в Риме, а небо, о Боже, как прекрасно небо! (Пауза). Оно ясно, ясно – как глаза… как жаль, что у вас не голубые глаза, чтобы сравнить! но вашу душу оно всё же напоминает…

Балабина. Зачем мне надо писать, зачем не могу я вам сказать всё, что Богу угодно делать для меня? Он для меня творит чудеса! в душе моей существовала любовь, существовала с самых первых лет моей жизни, но я ещё не могла дать её кому-нибудь, дать, как надобно давать её, как дают её один раз! (Пауза). Я не верила в любовь любезного моего Вагнера, а когда на несколько минут мне казалось, что он меня любит, тогда я не знала, как нам не быть всегда разлучены… Я ещё не могу верить в моём неслыханном счастии…

Гоголь. Я люблю очень читать ваши письма. Хотя в них падежи бывают иногда большие либералы и (Пауза.) иногда... не слушаются вашей законной власти, но ваша мысль всегда ясна и иногда так выражена счастливо, что я завидую вам.

Балабина. Мне кажется, что я совершенно забыла писать по-русски. Какой стыд! Я довольно мало пишу по тому же резону, по которому и письма писать не хочу и не могу (Пауза.) Я много читаю…

Гоголь. Вам, верно, не случалось читать сонетов нынешнего римского поэта Белли…Знакомы ли были вы с транстеверянами, т.е. жителями по ту сторону Тибра, которые так горды своим чистым римским происхождением? Они одни считают себя настоящими римлянами. Вам, верно, не случалось читать сонетов нынешнего римского поэта Белли, которые, впрочем, нужно слышать, когда он сам читает. Они писаны на римском наречии, они не напечатаны…

На сцене посетители салона Зинаиды Волконской. Она восседает в кресле. Двое поэтов читают посвящённые ей стихи.

Первый.

Волшебница! Как сладко пела ты

Про дивную страну очарованья,

Про жаркую отчизну красоты!

Как я любил твои воспоминанья,

Как жадно я внимал словам твоим

И как мечтал о крае неизвестном!

Ты упилась сим воздухом чудесным,

И речь твоя так страстно дышит им.

Второй.  

Среди рассеянной Москвы,

При толках виста и бостона,

При бальном лепете молвы

Ты любишь игры Аполлона,

Царица муз и красоты…

Первый

Зачем, зачем так сладко пела ты?

Зачем и я внимал тебе так жадно,

И с уст твоих, певица красоты,

Пил яд мечты и страсти безотрадной?

В зрительном зале появляется Белли, он проходит к сцене с обращёнными к зрителям репликами на итальянском языке: Buon giorno, signori! Prego, lasciate passarmi. O! Che bella signorina! Belissima!

На сцене он раскланивается перед Зинаидой Волконской и читает свой сонет.

Белли.

Прекрасная синьора Зинаида!

Не гож я для публичного показа!

Любой знаток меня раскусит сразу,

Хоть не подаст из вежливости вида.

Ведь Муза моя слишком неказиста.

А чем обычно глупость награждают?

По мне, наверно, палка здесь страдает, –

Спасибо, если буду лишь освистан.

Синьора, я пишу простым манером,

Красиво говорить я не обучен,

Как вы с синьором Вяземским, к примеру.

Довольно, хватит! Нет к нытью причины!

Измучу ль вас иль заслужу я взбучку –

Вперёд! Ведь я в конце концов мужчина!

Гоголь. В этих сонетах столько соли и столько остроты, совершенно неожиданной, и так верно отражается в них жизнь нынешних транстеверян, что вы будете смеяться, и это тяжёлое облако, которое налетает на вашу голову, слетит прочь вместе с докучливой и несносной вашей головной болью.

На сцене – римская толпа.

– Смекай, зеваки зря бы не стояли,

Гляди, какая давка – не пройдёшь!

– Не то кому всадили в драке нож,

– Не то вора на Консульской поймали.

– С чего понабежали?

– Не поймёшь…

– Ух, ты! А вдруг сыскали клад в подвале?

– Нет, головы наверх позадирали.

– Пожар?

– А если не пожар, так что ж?

– Поближе протолкаться бы немножко…

– А вдруг какому умнику с тоски

– Приспичило бросаться из окошка?

– Смеются, что ли?

– Тьфу ты!

– Поглазей-ка…

Появляется некий человек и обращается к толпе:

Нашли на что дивиться, дураки:

Из клетки упорхнула канарейка.

Гоголь. Италия… Мне кажется, как будто бы я заехал к старинным малороссийским помещикам. Когда я увидел… во второй раз Рим.., мне показалось, что будто я увидел свою родину…

Украинская мелодия. Поселяне танцуют гопак. Танец прерывает вбежавшая поселянка – и начинается общий диалог:

– Утонул! ей-богу утонул! вот: чтобы я не сошла с этого места, если не утонул!

– Вот, чтобы мне воды не захотелось пить, если старая Переперчиха не видела собственными глазами, как повесился кузнец!

– Скажи лучше, чтоб тебе водки не захотелось пить, старая пьяница!

– Нужно быть такой сумасшедшей, как ты, чтобы повеситься! он утонул! он утонул! утонул в пролубе! Это я так знаю, как то, что ты была сейчас у шинкарки.

– Страмница! вишь чем стала попрекать! Молчала бы, негодница! Разве я не знаю, что к тебе дьяк ходит каждый вечер?

– Дьяк? Я дам знать дьяка! кто это говорит дьяк?

– А вот к кому ходит дьяк!

– Так это ты, сука, так это ты, ведьма, напускаешь ему туман и поишь нечистым зельем, чтобы ходил к тебе.

– Отвяжись от меня, сатана!

– Вишь, проклятая ведьма, чтоб ты не дождала детей своих видеть, негодная! тьфу!.. (плюёт в лицо).

– Так повесился кузнец или утонул?

– Вот сам он идёт! Нечистая сила!

– Нашли чему дивиться, дураки!

Звучит украинская песня. Появляется Гоголь на авансцене.

Гоголь. Мне кажется, как будто я заехал к малороссийским помещикам.

На сцене опять Белли, который читает свой сонет:

Белли.

 Крещение сына

Скажи мне, в честь чего всё представленье –

Костюм с иголочки, и пряжки, и карета?

Зачем вино, пирожное, конфеты?

Ты, видно, просадил все сбереженья?

Зачем ослу изысканная шляпа,

Когда под ней коротенький умишко?

Супруга родила вчера мальчишку? –

Лакея для монахов и для папы.

Вам радостно, но если разобраться,

Не крестик он получит, а вериги,

Раз обречён юлить и пресмыкаться.

Глупцы! И кто вам объяснить возьмётся,

В чём настоящий смысл крестильной книги:

В ней ваших мёртвых душ учёт ведётся.

На сцене опять персонажи «Мёртвых душ» – маски.

Крепостной Кошкарёва. Само таковое название уже показывает изучение наук эмпирическое, вероятно, ограничившееся приходским училищем, ибо душа бессмертна.

Голос (фонограмма.) Мёртвых душ в русском языке нет.

Собакевич. Казалось, в этом теле совсем не было души, или она у него была, но вовсе не там, где следует, а как у бессмертного кощея, где-то за горами и закрыта такою толстою скорлупою, что всё, что ни ворочалось на дне её, не производило решительно никакого потрясения на поверхности.

Голос (фонограмма.) Мёртвых душ в русском языке нет. Есть души ревизские, приписанные, убылые, прибылые.

Коробочка первая. Никогда ещё не случалось продавать мне покойников. Живых-то я уступила, вот и третьего года Протопопову двух девок по сту рублей каждую.

Коробочка вторая. Ну, да не о живых дело; Бог с ними. Я спрашиваю о мёртвых…

Голос (фонограмма.) Мёртвых душ в русском языке нет.

Прокурор (похожий на Брежнева.) Бедный прокурор стал думать, думать и вдруг, как говорится, ни с того, ни с другого, умер. Тогда только с соболезнованием узнали, что у покойника была точно душа, хотя он по скромности своей никогда её не показывал.

Вновь высвечивается Белли.

Белли. В чём настоящий смысл крестильной книги? (В зал). В ней ваших мёртвых душ учёт ведётся.

Музыка.

Голос (фонограмма.) Джузеппе Джоаккино Белли – итальянский поэт, открытый русским писателем Николаем Васильевичем Гоголем.

Белли. Я решил воздвигнуть памятник римскому простонародью. Каждый римский квартал, любой его горожанин, начиная со средних слоёв и ниже, мне доставляли эпизоды для моей драмы.

На сцене кума и  её беременная крестница.

Кума 

Взволнованы как, кумушка Сусанна…

Отяжелели… Скоро оскелетем.

Так пусть Вас защитит святая Анна

От порчи, сглаза и от лихолетий.

Уже девятый месяц! По примете,

Синьора, коли в брюхе нет обмана,

Здесь девочкой не пахнет. Вот уж этим

Бог благодетельствуем Вам. Осанна!

 Ой, слышите, как кто-то сучит ножкой –

Малыш уже и человечек вроде.

От страха всё скребут на сердце кошки.

И думаете: что кума городит?

Во чреве мальчик движется немножко…

Доверьте остальное всё природе.

Крестница.

О Господи, пожалуй, это слишком!

Кума моя, вы б лучше помолчали.

Родить мальчишку? Не было печали!

Не буду ни за что рожать мальчишку!

Ведь он, едва просунется из чрева,

Тотчас наперекор разинет глотку.

А повзрослеет – выхлещет всю водку,

Что в лавке у папаши Каландреа.

Не поступай, Мадонна, безрассудно!

Пошли мне дочку! Меньше с ней заботы,

Её и коркой накормить нетрудно.

Мужчинам зачастую в жизни тяжко,

Глядишь – опять без денег, без работы..

А женщина прокормится…

Кума. Бедняжка!

Балабина(высвечивается.) Вот я вдруг сделалась весела, и от радости забыла, как пишут слово вдруг. Я вам скажу, что нервы так расстроились у меня, что перехожу от самой сильной печали до бешеной радости. Это, я думаю, ещё более ослабляет те же самые нервы. И так нервы делают зло моей душе, потом душа делает зло моим нервам, и я часто почти сумасшедшая, – вот что! берегитесь!

На сцене Гоголь и Россет-Смирнова.

Гоголь. Был у Колисея, и мне казалось, что он меня узнал, потому что он, по своему обыкновению, был величественно мил и на этот раз особенно разговорчив. Я чувствовал, что во мне рождались такие прекрасные чувства! Стало быть, он со мною говорил. Потом я отправился к Петру…

Смирнова (перебивая). Он хвастал перед нами Римом так, как будто это его открытие…

Голос (фонограмма.) Фрейлина императрицы Александра Осиповна Россет-Смирнова. Её воспевали Пушкин, Лермонтов, с ней дружили Жуковский, Вяземский… и Гоголь.

Смирнова (продолжая). Никто не знал Рима лучше Гоголя, подобного чичероне не было и быть не может. Не было итальянского историка или хроникёра, которого бы он не прочёл, не было латинского писателя, которого бы он не знал; всё, что относилось до исторического развития искусства, даже благочинности итальянской, ему было известно и как-то особенно оживляло для него весь быт этой страны, которая тревожила его молодое воображение и которую он так нежно любил, в которой его душе (пауза) яснее виделась Россия.

Гоголь. Будучи в Риме, Гоголь начал что-то рассказывать об Испании.

Смирнова. Я заметила, что Гоголь мастер очень серьёзно солгать.

Гоголь. На это он сказал: «Так если ж вы хотите знать правду, я никогда не был в Испании, но зато я был в Константинополе, а вы этого не знаете».

Смирнова. Тут он начал описывать во всех подробностях Константинополь: называл улицы, рисовал местности…

Гоголь (перебивая). … рассказывал о собаках

Смирнова (продолжая). … упоминал даже, какого они цвета…

Гоголь. …и о том, как там подают кофе в маленьких чашках с гущею…

Смирнова. Речь его была наполнена множеством мелочей, которые мог знать только очевидец, и заняла всех слушателей на целые полчаса или около того. «Вот сейчас и видно, – сказала я ему тогда, – что вы были в Константинополе».

Гоголь. А он ответил: «Видите, как легко вас обмануть. Вот же я не был в Константинополе, а в Испании и Португалии был».

Смирнова. А позже получила от него письмо, которое начиналось так: «Кашу без масла всё-таки можно как-нибудь есть. Хоть на голодные зубы, а Баден без вас просто нейдёт в горло». Через три для выехала в Баден (Уходит.)

Высвечиваются сначала Балабина, потом Гоголь (в разных концах авансцены)

Балабина. Вы знаете, что я выучилась по-немецки и это мне доставляет большое наслаждение. Я нахожу, что французская литература и даже все другие представляют нам дела человеческие, а немецкая представляет нам каждыя, почти незаметныя, но очень замечательные чувства души.

Гоголь. Можно ли сказать, что всякий немец есть Шиллер?! Я согласен, что он Шиллер, но…

На сцене персонажи «Невского проспекта» Шиллер и Гофман. Оба пьяны. Гофман держит Шиллера за нос двумя пальцами, в другой руке у него сапожнический нож.

Шиллер. Я не хочу, мне не нужен нос! У меня на один нос выходит три фунта табаку в месяц.

Гоголь (появляясь за его спиной.) Это Шиллер, не тот Шиллер, который написал «Вильгельма Теля» и «Историю Тридцатилетней войны», но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице. (Исчезает.)

Шиллер. И я плачу в русский скверный магазин, потому что немецкий магазин не держит русского табаку, я плачу в русский скверный магазин за каждый фунт по сорок копеек; это будет рубль двадцать копеек – это будет четырнадцать рублей сорок копеек. Слышишь, друг мой, Гофман? На один нос четырнадцать рублей сорок копеек! Слышишь, друг мой Гофман?

Гофман. Угу. (Приставляет нож к носу Шиллера, застывает.)

Гоголь (появляясь). Не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы. (Исчезает.)

Шиллер. Да по праздникам я нюхаю рапе, потому что я не хочу по праздникам русский скверный табак. В год я нюхаю два фунта рапе, по два рубля фунт. Это разбой, я спрашиваю тебя, мой друг Гофман, не так ли?

Гофман. Угу. (Пытается резать нос, но не может устоять на ногах.)

Шиллер. Двадцать рублей сорок копеек на один нос! Я швабский немец; у меня есть король в Германии. Я не хочу носа! Режь мне нос! Вот мой нос!

Гоголь (появляясь). Розы усыпали теперь весь Рим; но обонянию моему ещё слаще от цветов, которые теперь зацвели и которых имя я, право, в эту минуту забыл… Часто приходит желание превратиться в один нос, чтобы не было ничего больше – ни глаз, ни рук, ни ног, кроме одного только большущего носа… Это материя тонкая, и говоря о ней, легко остаться с носом.

Голос (фонограмма.) Или без носа.

Выходит майор Ковалёв с куклой – Носом в мундире статского советника. Ведёт диалог с Носом, произнося и свои реплики, и реплики Носа.

(Про себя). Как подойти к нему? По всему, по мундиру, по шляпе, видно, что он статский советник… (Громко). Милостивый государь…

– Что вам угодно?

– Мне странно, милостивый государь… мне кажется… вы должны знать своё место. И вдруг я вас нахожу и где же? – в церкви. Согласитесь…

– Извините меня, я не могу взять в толк, о чём вы изволите говорить…

(Про себя). Как мне ему объяснить? (Громко). Конечно, я… впрочем, я майор. Мне ходить без носа, согласитесь, это неприлично. Какой-нибудь торговке, которая продаёт на Воскресенском мосту очищенные апельсины, можно сидеть без носа; но, имея в виду получить … притом будучи во многих домах знаком с дамами: Чехтырёва, статская советница, и другие… Вы посудите сами… я не знаю, милостивый государь (Пожал плечами.) Извините… если на это смотреть сообразно с правилами долга и чести… вы сами можете понять…

– Ничего решительно не понимаю. Изъяснитесь удовлетворительнее.

– Милостивый государь. (С чувством достоинства). Я не знаю, как понимать ваши слова… Здесь всё дело, кажется, совершенно очевидно… Или вы хотите… (Пауза.) Ведь вы мой собственный нос!

– Вы ошибаетесь, милостивый государь. Я сам по себе, Притом между нами не может быть никаких тесных отношений. Судя по пуговицам вашего вицмундира, вы должны служить в Сенате или, по крайней мере, по юстиции. Я же по учёной части (Отворачивается.)

Гоголь. Вот какая история случилась в северной столице нашего обширного государства! Только теперь по соображении всего видим, что в ней есть много неправдоподобного. А всё однако же, как поразмыслишь, во всём этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете; редко, но бывают.

Лёгкая музыка, под звуки которой въезжает экран теневого татра, с обеих сторон от него занавес. На экране «порхают» тени – силуэты бакенбардов, усов, талий, рукавов, улыбок.

Голос (фонограмма.) Нет ничего лучше Невского проспекта. Всё, что вы ни встретите на Невском проспекте, всё исполнено приличия.

Диалог теней (мужской и женский голоса, звучащие через микрофон. Самих «дикторов» не видно):

– Вы здесь встретите бакенбарды единственные, пропущенные с необыкновенным и изумительным искусством под галстук…

– Здесь вы встретите усы чудные, никаким пером, никакою кистью неизобразимые…

– Здесь вы встретите талии, какие даже вам не снились никогда…

– А какие встретите вы дамские рукава на Невском проспекте!

– Бакенбарды бархатны, атласные, чёрные, как соболь или уголь…

– Талии тоненькие, узенькие, талии никак не толще бутылочной шейки, встретясь с которыми вы почтительно отойдёте к сторонке, чтобы как-нибудь неосторожно не толкнуть невежливым локтем…

– Усы, которым посвящена лучшая половина жизни, усы, на которые излились восхитительнейшие духи и ароматы и которых умастили все драгоценнейшие и редчайшие сорты помад…

– Здесь вы встретите улыбку единственную, улыбку верх искусства…

– Усы, которые заворачиваются на ночь тонкою веленевою бумагою…

– Улыбку иногда такую, что можно растаять от удовольствия, иногда такую, что увидите себя вдруг ниже травы и потупите голову, иногда такую, что почувствуете себя выше Адмиралтейского шпиля и поднимете её вверх.

Голос (фонограмма.) Нет ничего лучше Невского проспекта. Чем не блестит эта улица – красавица нашей столицы!

Вдруг тени застывают. Музыка становится драматической.

Голос (фонограмма.) Он лжёт во всякое время, этот Невский проспект. Не верьте этому Невскому проспекту!

Теневой экран отъезжает, слышен голос Гоголя: «Нет, вам нужно подальше из Петербурга».

Гоголь. Пишите ко мне обо всём, что у вас ни есть на душе и на мыслях. Помните, что я ваш старый друг и что я молюсь за вас здесь, где молитва на своём месте, то есть в храме.

Балабина (высвечивается в глубине сцены). Вчера я получила ваше письмо. Я была глубоко обрадована, читая его. Вы мне говорите то, что я себе беспрестанно говорю и что благодать Божия мне открыла. Но как трудно на земле жить так, как надобно, чтоб потом вечно жить на небе!

Гоголь. Я получил сегодня ваше милое письмо, писанное вами от 29 генваря по медвежьему стилю, от 10 февраля по здешнему счёту. Оно так искренне, что показалось мне полно чувства, и в нём так отразилась душа ваша, что я решился идти сегодня в одну из церквей римских (Полумрак, церковная музыка), тех прекрасных церквей, которые вы знаете, где дышит священный сумрак и где солнце, с вышины овального купола, как святой дух (зажигает свечку), как вдохновение, посещает середину их, где две-три молящиеся на коленях фигуры не только не отвлекают, но, кажется, дают ещё крылья молитве и размышлению (Становится на колени со свечкой.) Я решился там помолиться за вас (Церковная музыка чуть громче.)

Голос (фонограмма.) По медвежьему стилюсейчас мы называем его старым стилем. (Музыка смолкает, свет.) Зинаида Волконская в своём салоне праздновала Новый год именно по этому стилюСтарый Новый год.

Волконская, два обитателя салона, перед ними появляется Белли и читает сонет.

Белли.

Когда наш Новый год уже на блюде,

В Московии его нет и в помине.

Ещё двенадцать дней, по слухам, минет,

Пока его отведать смогут люди.

О дон Миньято, нас не надувают?

Но говорят, что эти слухи точны,

Что Новый год как раз сегодня ночью

До нас второй ногою дохромает.

Я жду в дверях, готовя поздравленья

С младенцем, что, вот-вот покинув лоно,

Нас изумит вторичным появленьем.

И как велит обычай, о друг Риччи,

Из рук моих примите благосклонно

Сей славный вертел с запечённой дичью.

Под торжественную музыку все уходят.

Гоголь. В Риме завелось очень много новостей. Здесь происходят совершенные романы и совершенно во вкусе средних веков Италии.

Голос (фонограмма.) А в каком вкусе происходят романы в России?

На сцене персонажи «Женитьбы».

Агафья Тихоновна (встречая спешащую из зрительного зала Фёклу Ивановну.) Фёкла Ивановна! Ну что, говори, рассказывай! Есть?

Фёкла. Есть, дай только прежде с духом собраться – так ухлопоталась! По твоей комиссии все дома исходила, по канцеляриям, по министериям истаскалась, в караульни наслонялась. Знаешь ли ты, мать моя, ведь меня чуть было не прибили, ей-богу! Старуха-то, что женила Алфёровых, так было приступила ко мне: «Ты такая и этакая, только хлеб перебиваешь, знай свой квартал», – говорит. «Да что ж, – сказала я напрямик, – я для своей барышни, не прогневайся, всё готова удовлетворить». Зато уж каких женихов тебе припасла!

Арина Пантелеймоновна. Ну, уж, чай, хороших приманила!

Агафья Тихоновна. А сколько их? много?

Фёкла. Да человек шесть есть.

Агафья Тихоновна (вскрикивает). Ух!

Фёкла. Ну, что ж ты, мать моя, так вспорхнулась! Лучше выбирать: один не придётся, другой придётся.

Агафья Тихоновна. Что ж они, дворяне?

Фёкла. Все как на подбор. Уж такие дворяне, что ещё и не было таких (Держит их портреты на манер игральных карт.)

Агафья Тихоновна. Ну, какие же, какие?

Фёкла. А славные всё такие, хорошие, аккуратные. Первый, Балтазар Балтазарович Жевакин (Отдаёт Агафье Тихоновне его портрет, как отдают игральную карту), такой славный, во флоте служил – как раз по тебе придётся. Говорит, что ему нужно, чтобы невеста была в теле, а поджаристых совсем не любит. А Иван-то Павлович (Отдаёт Агафье Тихоновне портрет-карту.), что служит эзекухтором, такой важный, что и приступу нет. Такой видный из себя, толстый; как закричит на меня: «Ты мне не толкуй пустяков, что невеста такая и этакая, ты скажи напрямик, сколько за ней движимого и недвижимого?» – «Столько-то и столько-то, отец мой!» – «Ты врёшь, собачья дочь!» Да ещё, мать моя, вклеил такое словцо, что и неприлично тебе сказать. Я так вмиг и опознала: э, да это должен быть важный господин.

Агафья Тихоновна. Ну, а ещё кто?

Фёкла. А ещё Никанор Иванович Анучкин (Отдаёт Агафье Тихоновне портрет-карту.) Это уж такой великатный, а губы, мать моя, – малина, совсем малина – такой славный. «Мне, – говорит, – нужно, чтобы невеста была хороша собой, воспитанная, чтобы и по французскому умела говорить». Да, тонкого поведения человек, немецкая штука; а сам-то такой субтильный, и ножки узенькие, тоненькие.

Агафья Тихоновна. Нет, мне эти субтильные как-то не того… не знаю… Я ничего не вижу в них…

Фёкла. А коли хочешь поплотнее, так возьми Ивана Павловича. Уж лучше нельзя выбрать никого. Уж тот, неча сказать, барин так барин: мало в эти двери не войдёт – такой славный.

Агафья Тихоновна. А сколько лет ему?

Фёкла. А человек ещё молодой: лет пятьдесят, да и пятидесяти ещё нет.

Агафья Тихоновна. А фамилия как?

Фёкла. А фамилия: Иван Павлович Яичница.

Агафья Тихоновна. Это такая фамилия?

Фёкла. Фамилия.

Агафья Тихоновна. Ах, боже мой, какая фамилия! Послушай, Феклуша, как же это, если я выйду за него замуж, и вдруг буду называться Агафья Тихоновна Яичница? Бог знает, что такое!

Фёкла. И, мать моя, да на Руси есть такие содомные прозвища, что только плюнешь да перекрестишься, коли услышишь. А, пожалуй, коли не нравится прозвище, то возьми Балтазара Балтазара Жевакина – славный жених.

Агафья Тихоновна. А какие у него волосы?

Фёкла. Хорошие волосы.

Агафья Тихоновна. А нос?

Фёкла. Э… и нос хороший. Всё на своём месте. И сам такой славный. Только не погневайся: уж на квартире одна только трубка и стоит, больше ничего нет – никакой мебели.

Агафья Тихоновна. А  ещё кто?

Фёкла. Иван Кузьмич (Отдаёт Агафье Тихоновне портрет-карту.) А вот ещё Акинф Степанович Пантелеев, чиновник, титулярный советник (Отдаёт Агафье Тихоновне портрет-карту.) Немножко заикается только, зато уж какой скромный.

Арина Пантелеймоновна. Ну, что ты всё: чиновник, чиновник; а не любит ли он выпить, вот, мол, что скажи.

Фёкла. А пьёт, не прекословлю, пьёт. Что ж делать, уж он титулярный советник; зато такой тихий, как шёлк.

Агафья Тихоновна. Ну нет, я не хочу, чтобы муж у меня был пьяница.

Фёкла. Твоя воля, мать моя! Не хочешь одного, возьми другого. Впрочем, что ж такого, что иной раз выпьет лишнее – ведь не всю же неделю бывает пьян; иной день выберется и трезвый.

Арина Пантелеймоновна. Да что с них, с дворян-то твоих? Хоть их у тебя и шестеро, а, право, купец один станет за всех.

Фёкла. А нет, Арина Пантелеймоновна. Дворянин будет почтенней.

Арина Пантелеймоновна. Да что в почтенье-то? А вот Алексей Дмитриевич, да в собольей шапке, в санках-то как прокатится…

Фёкла. А дворянин-то с аполетой пройдёт навстречу, скажет: « Что ты, купчишка? свороти с дороги!» Или: « Покажи, купчишка, бархату самого лучшего!»

Арина Пантелеймоновна. А купец, если захочет, не даст сукна; а вот дворянин-то и голенький, и не в чем ходить дворянину.

Фёкла. А дворянин зарубит купца.

Арина Пантелеймоновна. А купец пойдёт жаловаться в полицию.

Фёкла. А дворянин пойдёт на купца к сенахтору.

Арина Пантелеймоновна. А купец к губернатору.

Фёкла. А дворянин…

Арина Пантелеймоновна. Врёшь, врёшь, дворянин… Губернатор больше сенахтора (Споря о том, кто же «больше», уходят.)

Агафья Тихоновна (одна). Право, такое затруднение – выбор! Если бы ещё один, два человека, а то пять – как хочешь, так и выбирай. (Рассматривает портреты, держа их как в игре в карты – веером.) Никанор Иванович недурён, хотя, конечно, худощав; Иван Кузьмич тоже недурён. Да если сказать правду, Иван Павлович тоже хоть и толст, а ведь видный мужчина. Прошу покорно, как тут быть? Балтазар Балтазарович опять мужчина с достоинствами. Уж как трудно решиться, так просто рассказать нельзя, как трудно! Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому ещё дородности Ивана Павловича – я бы тогда тотчас же решилась, А теперь поди подумай! просто голова даже стала болеть. Я думаю, лучше всего кинуть жребий. Положиться во всём на волю Божию: кто выкинется, тот и муж. (Тасует колоду.) Страшно… Ах, если бы Бог дал, чтобы выкинулся Никанор Иванович; нет, отчего же он? Лучше ж Иван Кузьмич. Отчего же Иван Кузьмич? чем же худы те, другие?.. Нет, нет, не хочу…какой выберется, такой пусть и будет (Вынимает со страхом портрет-карту.)

Под звуки свадебной (церковной) мелодии выносят манекен. Агафья Тихоновна кружится с ним как в вальсе, постепенно уходя за кулисы. Свадебная мелодия сменяется траурной, и появляется маска – похожий на Брежнева Прокурор из «Мёртвых душ».

Прокурор. Вот, прокурор! жил, жил, а потом и умер! И вот напишут в газетах, что скончался, к прискорбию подчинённых и всего человечества, почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг и много напишут всякой всячины; прибавят, пожалуй, что был сопровождаем плачем вдов и сирот; а ведь если разобрать хорошенько дело, так на поверку, у тебя всего только и было, что густые брови.

Затемнение, во время которого на сцену вносят два стула. Звучит фонограмма: «На чтение Гоголем «Ревизора» в Палаццо Поли Зинаида Волконская приготовила… даровое угощение слушателям. Народу было много».

На сцене Хлестаков.

Марья Антоновна (входя). Ах!

Хлестаков. Отчего вы так испугались, сударыня?

Марья Антоновна. Нет, я не испугалась.

Хлестаков. Осмелюсь ли спросить вас: куда вы намерены идти?

Марья Антоновна. Право, я никуда не шла.

Хлестаков. Отчего же, например, вы никуда не шли?

Марья Антоновна. Я думала, не здесь ли маменька…

Хлестаков. Нет, мне хотелось бы знать, отчего вы никуда не шли?

Марья Антоновна. Я вам помешала. Вы занимались важными делами.

Хлестаков. А ваши глаза лучше, нежели важные дела… Вы никак не можете мне помешать; никаким образом не можете; напротив того, вы можете принесть удовольствие.

Марья Антоновна. Вы говорите по-столичному.

Хлестаков. Для такой прекрасной особы, как вы. Осмелюсь ли быть так счастлив, чтобы предложить вам стул. (Подносит стул.) Но нет, вам должно не стул, а трон. (Отодвигает стул, Марья Антоновна чуть не падает на пол.)

Марья Антоновна. Право, я не знаю… мне так нужно было идти. (Села.)

Хлестаков. Какой у вас прекрасный платочек!

Марья Антоновна. Вы насмешники, лишь бы только посмеяться над провинциальными.

Хлестаков. Как бы я желал, сударыня, быть вашим платочком, чтобы обнимать вашу лилейную шейку.

Марья Антоновна. Я совсем не понимаю, о чём вы говорите: какой-то платочек… сегодня какая странная погода.

Хлестаков. А ваши губки, сударыня, лучше, нежели всякая погода.

Марья Антоновна. Вы всё этакое говорите… Я бы вас попросила, чтоб вы мне написали лучше на память какие-нибудь стишки в альбом. Вы, верно, их знаете много.

Хлестаков. Для вас, сударыня, всё, что хотите. Требуйте, какие стихи вам?

Марья Антоновна. Какие-нибудь этакие – хорошие, новые.

Хлестаков. Да что стихи! я много их знаю.

Марья Антоновна. Ну скажите, какие же вы мне напишете?

Хлестаков. Да к чему же говорить, я и без того их знаю.

Марья Антоновна. Я очень люблю их…

Хлестаков. Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О ты, что в горести напрасно на Бога ропщешь, человек». Ну и другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это всё ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда (Придвигает стул.)

Марья Антоновна. Любовь! Я не понимаю любовь… я никогда и не знала, что за любовь… (Отдвигает стул.)

Хлестаков (придвигая стул). Отчего ж вы отдвигаете свой стул? Нам лучше будет сидеть близко друг к другу.

Марья Антоновна (отдвигаясь.) Для чего же близко? всё равно и далеко.

Хлестаков (придвигаясь.) Отчего же далеко? всё равно и близко.

Марья Антоновна (отдвигается.) Да к чему ж это?

Хлестаков (придвигаясь.) Да ведь это вам кажется только, что близко, а вы вообразите себе, что далеко. Как бы я был счастлив, сударыня, если б мог прижать вас в свои объятия.

Марья Антоновна (смотрит в окно.) Что это там, как будто бы, полетело? Сорока или какая другая птица?

Хлестаков (целует её в плечо и смотрит в окно.) Это сорока.

Марья Антоновна (встаёт в негодовании, естественно, в притворном негодовании). Нет, это уж слишком… Наглость такая!..

Хлестаков (удерживая её.) Простите, сударыня; я это сделал от любви, точно от любви.

Марья Антоновна. Вы почитаете меня за такую провинциалку… (Силится уйти.)

Хлестаков (продолжая удерживать её.) Из любви, право из любви. Я так только, пошутил, Марья Антоновна, не сердитесь! я готов на коленках у вас просить прощения. (Падает на колени.) Простите же, простите. Вы видите, я на коленях.

Входит Анна Андреевна.

Анна Андреевна. Ах, какой пассаж!

Хлестаков (вставая). Ах, чёрт возьми!

Анна Андреевна (дочери). Это что, значит, сударыня, что это за поступки такие?

Марья Антоновна. Я, маменька…

Анна Андреевна. Поди прочь отсюда! слышишь, прочь, прочь! и не смей показываться на глаза.

Марья Антоновна уходит в слезах.

 Извините, я, признаюсь, приведена в такое изумление…

Хлестаков (в сторону). А она тоже очень аппетитна, очень недурна. (Бросается на колени.) Сударыня, вы видите, я сгораю от любви.

Анна Андреевна. Как, вы на коленях! Ах, встаньте, встаньте, здесь пол совсем нечист.

Хлестаков. Нет, на коленях, непременно на коленях, я хочу знать, что такое мне суждено: жизнь или смерть.

Анна Андреевна. Но позвольте, я ещё не понимаю вполне значения ваших слов, Если не ошибаюсь, вы делаете декларацию насчёт моей дочери.

Хлестаков. Нет, я влюблён в вас. Жизнь моя на волоске. Если вы не увенчаете постоянную любовь мою, то я недостоин земного существования. С пламенем в груди прошу руки вашей.

Анна Андреевна. Но позвольте заметить: я в некотором роде… я замужем.

Хлестаков. Это ничего. Для любви нет различия, и Карамзин сказал: «Законы осуждают». Мы удалимся под сень струй. Руки вашей, руки прошу.

Вбегает Марья Антоновна.

Марья Антоновна. Маменька, папенька сказал…(Видит Хлестакова на коленях.) Ах, какой пассаж!

Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трёхлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать лет.

Марья Антоновна (сквозь слёзы). Я, право, маменька, не знала…

Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове; ты берёшь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них? не нужно тебе глядеть на них. Тебе есть примеры другие: перед тобою мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.

Хлестаков (схватывает за руку дочь так, что заставляет её встать вместе с ним на колени). Анна Андреевна, не противьтесь нашему благополучию, благословите постоянную любовь!

Анна Андреевна (с изумлением). Так вы в неё?

Застывают.

Слушатели (зрители) «Ревизора», прохаживаясь, обсуждают комедию.

1-й господин. Этой пошлостью он кормил нас в Петербурге, теперь он перенёс её в Рим.

Дама. Но что за люди, что за лица выведены! хотя бы один привлёк… Ну, отчего не пишут у нас так, как французы пишут, например, как Дюма?

2-й господип) тоже нет, соображенья решительно никакого, всё невероятности и при том всё карикатуры.

Голос (фонограмма.) Несмотря на яркое освещение зала и на щедрое угощение, чтение прошло сухо и принуждённо, не вызвало ни малейшего аплодисмента, и к концу вечера зало в Палаццо Поли оказалось пустым.

 Слушатели (зрители) продолжают возмущаться, в это время появляется чтец (чтица), затем высвечиваются в разных концах сцены Гоголь и Балабина.

Чтец.

Веленью Божию, о Муза, будь послушна,

Обиды не страшась, не требуя венца,

Хвалу и клевету приемли равнодушно

И не оспоривай глупца.

Подите прочь, – какое дело

Поэту мирному до вас!

В разврате каменейте смело:

Не оживит вас лиры глас!

Гоголь. Записывайте всё, что когда-либо вам случится услышать обо мне…

Балабина (продолжая читать то же письмо Гоголя). … все мнения и толки обо мне и об моих сочинениях…

Гоголь. … и особенно когда бранят и осуждают меня.

Балабина. Хула и осуждения для меня слишком полезны.

Гоголь. A rivederla, mia illustrissima signora, il vostro servitore fino alla morte. (Пауза.) Нельзя ли при удобном случае также узнать, что говорится обо мне в салонах Булгарина, Греча, Сенковского и Полевого?

Чтец.

Но нет пощады у судьбы

Тому, чей благородный гений

Стал обличителем толпы,

Её страстей и заблуждений.

Его преследуют хулы:

Он ловит звуки одобренья

Не в сладком ропоте хвалы,

А в диких криках озлобленья.

И веря и не веря вновь

Мечте высокого призванья,

Он проповедует любовь

Враждебным словом отрицанья.

Высвечивается Смирнова-Россет.

Смирнова. Раз, как-то в Ницце, кажется, Николай Васильевич читал мне отрывки из второй и третьей части «Мёртвых душ», а это было не легко упросить его сделать. Он упирался, как хохол, и чем больше просишь, тем сильнее он упирается. Но тут как-то он растаял…

Сцена как бы делится на две части: слева надпись «Первый том», справа – «Второй том». Слева дама приятная во всех отношениях – Анна Григорьевна и дама просто приятная – Софья Ивановна, справа – Улинька, затем Бетрищев и Чичиков.

Софья Ивановна. Сестре я прислала материйку: это такое очарование, которого просто нельзя выразить словами; вообразите себе: полосочки узенькие, узенькие, какие только может представить воображение человеческое, фон голубой и через полоску всё глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки…

Анна Григорьевна. Милая, это пестро.

Софья Ивановна. Ах, нет, не пестро!

Анна Григорьевна. Ах, пестро!

Улинька. Имя ей было Улинька. Если бы кто увидал, как внезапный гнев собирал вдруг строгие морщины на прекрасном челе её и как она спорила пылко с отцом своим, он бы подумал, что это было капризнейшее создание.

Софья Ивановна. Да, поздравляю вас: оборок более не носят.

Анна Григорьевна. Как не носят?

Софья Ивановна. На место их фестончики.

Анна Григорьевна. Ах, это нехорошо, фестончики.

Софья Ивановна. Фестончики, всё фестончики: пелеринка из фестончиков, на рукавах фестончики, эполетцы из фестончиков, внизу фестончики, везде фестончики.

Анна Григорьевна. Нехорошо, Софья Ивановна, если всё фестончики.

Улинька. Но гнев её вспыхивал только тогда, когда она слышала о какой бы то ни было несправедливости или дурном поступке. И никогда не споривала она за себя и не оправдывала себя. Гнев этот исчезнул бы в минуту, если бы она увидела в несчастии того самого, на кого гневалась.

Анна Григорьевна. Уж как вы хотите, я ни за что не стану подражать этому.

Софья Ивановна. Я сама тоже. Право, как вообразишь, до чего иногда доходит мода… ни на что не похоже! я выпросила у сестры выкройку нарочно для смеху…

Анна Григорьевна. Так у вас разве есть выкройка? Душа моя, дайте её мне ради всего святого.

Улинька. При первой просьбе о подаянии кого бы то ни было она готова была бросить ему весь свой кошелёк, со всем тем, что в нём ни было, не вдаваясь ни в какие расчёты.

Появляются её отец, генерал Бетрищев, с Чичиковым.

Анна Григорьевна. Ну что ж наш прелестник (Смотрит на Чичикова.) Как вы ни выхваляйте и ни превозносите его, я скажу прямо (подходит к Чичикову) и ему в глаза скажу, что он негодный человек, негодный, негодный.

Софья Ивановна. Да послушайте только, что я вам открою…

Анна Григорьевна. Распустили слухи, что он хорош, а он совсем не хорош, и нос у него (Чичиков щупает свой нос)… самый неприятный нос…

Бетрищев. Рекомендую вам мою баловницу. Однако ж фамилии вашей, имени и отчества до сих пор не знаю.

Чичиков. Должно ли быть знаемо имя и отчество человека, не ознаменовавшего себя доблестями?

Бетрищев. Всё же, однако ж, нужно знать.

Чичиков. Павел Иванович Чичиков, Ваше превосходительство.

Софья Ивановна. Приходит ко мне сегодня протопопша, и что бы вы думали: наш-то смиренник, приезжий наш, каков, а?

Анна Григорьевна. Как, неужели он и протопопше строил куры?

Софья Ивановна. Ах, Анна Григорьевна, пусть бы ещё куры, это ещё ничего…

Бетрищев. Улинька! Павел Иванович Чичиков (Улыбкой и жестом показывает, что это хороший человек.) – преполезный человек. Павел Иванович сейчас сказал преинтересную новость. Сосед наш Тентетников совсем не такой глупый человек, как мы полагали.

Улинька. Да кто же думал, что он глупый человек? Разве один только Вишнепокромов, которому ты веришь, который и пустой, и низкий человек.

Бетрищев. Душа моя! ведь мне ж не прогнать его?

Улинька. Зачем прогонять? но зачем и показывать ему такое внимание? зачем и любить?

Чичиков. Все требуют к себе любви, сударыня. Что ж делать? И скотинка любит, чтобы её погладили; сквозь хлев просунет для этого морду: на, погладь!

Бетрищев. Именно просунет морду: погладь его… Ха, ха, ха! У него не только рыло всё, весь, весь зажил в саже, а ведь тоже требует, как говорится, поощрения… Ха. ха, ха, ха!

Чичиков. Хе, хе, хе, хе!

Бетрищев. Обкрадёт, обворует казну, да ещё и, каналья, наград просит! Нельзя, говорит, без поощрения, трудился… Ха, ха, ха, ха!

Чичиков. Хе, хе, хе, хе (Уходит под руку с Бетрищевым.)

Улинька (вдогонку). Ах, папа! я не понимаю, как ты можешь смеяться! Когда я вижу, что в глазах людей совершается обман в виду всех и не наказываются эти люди всеобщим презрением, я не знаю, что со мной делается (Чуть не плачет.)

Софья Ивановна. Слушайте только, что рассказала протопопша: приехала, говорит, к ней помещица Коробочка, перепуганная и бледная как смерть, и рассказывает, и как рассказывает, послушайте только: совершенный роман: вдруг в глухую полночь, когда всё уже спало в доме, раздаётся в ворота стук, ужаснейший, какой только можно себе представить; кричат: отворите, отворите, не то будут выломаны ворота!.. каково вам это покажется? Каков же после этого прелестник?

Анна Григорьевна. Да что Коробочка: разве молода и хороша собою?

Софья Ивановна. Ничуть, старуха.

Анна Григорьевна. Ах, прелести! Так он за старуху принялся. Ну, хорош же после этого вкус наших дам, нашли в кого влюбиться.