Одичалые

В то время как Дейенерис вживается в роль кхалиси и королевы Эссоса, Джон Сноу исследует самые отдаленные уголки Вестероса, холодные края, простирающиеся за Стеной. Это странный мир, населенный дикими племенами, мамонтами и гигантами, Старыми Богами, Белыми Ходоками и, как мы узнаем из путешествия Брана, еще и разумными деревьями и говорящими воронами. Этим, по крайней мере, он похож на мистический мир Востока, откуда Мелисандра приносит свою магию и где появляются драконы Дейенерис. Все это представляет собой сверхъестественное, особый элемент фантастики, который в данном случае находится на периферии, не занимая центрального положения, как часто бывает в данном жанре. Подобное разграничение сверхъестественного следует традиции римской этнографии, распространенного писательского приема, в котором автор отклоняется от основного сюжета, чтобы описать определенное место, его географию и жителей, так как, для того чтобы узнать, какие именно люди там жили, важно представлять рельеф местности. Для римлян Италия была раем на земле, идеальным местом для воспитания имперского народа: обильные урожаи, но не настолько, чтобы взрастить мягкость в людях, и в равной степени отдаленность от холодов севера, как и от жары юга; там жили мужчины среднего телосложения, привыкшие к тяжелой работе, но не истощенные чрезмерными и ненужными тяготами[43]. С другой стороны, жаркий Восток, богатый пряностями и золотом, давал жизнь мужчинам, которые были слишком мягкотелыми, чтобы стать настоящими воинами, хоть и продвинутыми в искусстве и философии. На Севере, напротив, можно встретить неповоротливых, невероятно сильных гигантов, но не особо обремененных интеллектом, поэтому римляне всегда побеждали благодаря своему проворству и подвижности. География, таким образом, является достоверным обоснованием римского чувства превосходства, и Вестерос в общем и целом разделяет подобную судьбу: Дорн очень чувственный и мягкий, северяне Старки суровы и горделивы, а находящееся между ними королевство, от Хайгардена до Ланниспорта, совмещает богатство и плодородие с центром политической власти.

Этнографические работы обладают набором соглашений и интересов, которые отображали, как эти тексты работали и что они описывали. Странно, но одной из этих конвенций было то, что работы по этнографии должны отличаться от воспоминаний путешественников, даже если авторы описывали места, в которых они жили или которые посещали. Эти работы были не достоверным рассказом о том, что путешественники видели во время своего путешествия, но скорее описанием совокупности обычаев, местных традиций, особых изобретений и предыдущих рассказов о тех же местах. Еще одной особенностью было то, что данные работы всегда следовали от цивилизации к дикарям, поэтому они становились все менее и менее «нормальными» по мере продвижения. Описание Египта Геродотом, например, начинается с дельты Нила на побережье Средиземного моря, где высаживались большинство греков, направляющихся в Египет. Продвигаясь вверх по течению Нила, прочь от Средиземного моря (то есть на юг), наш путешественник будет замечать все более и более странные вещи – от участившихся появлений богов с головами животных, которым поклоняется местное население, до явно выдуманных персонажей, вроде крылатых змей или феникса, который живет 500 лет[44].

Римляне выражались еще более ясно: в Галлии (современная Франция) около границы с Римом можно было найти самых цивилизованных из галлов, способных красиво говорить и участвующих во всех ритуалах цивилизации, таких, например, как распитие вина. По мере продвижения вглубь, однако, цивилизация (под которой римляне подразумевали только то, что заслуживало их одобрения) уходила в тень. Цивилизованные, как казалось, галлы вдруг начинали поклоняться деревьям и практиковали человеческие жертвоприношения, полигамность и прочие непристойности и вели себя странно. И все же в глазах римлян галлы обладали некоторыми уравновешивающими качествами, так как осуществляли свою политику способами, похожими на римские: организованная религия, кодекс чести, который требовал от воинов защищать свою родину, пышные похороны, политическая структура с меняющимися правителями, официальные браки и богатое культурное сознание, которое включало чтение, письмо и риторику. Но за пределами Галлии находились еще менее цивилизованные народы: германцы, которые бегали голышом, не имели системы стабильного сельского хозяйства и законодательства и не поклонялись никаким богам, даже тем, что требовали человеческих жертвоприношений, но вместо этого – всему тому, что могли видеть, – солнцу, луне и огню. И дикость Германии подтверждается ее географическим положением. В то время как у галлов существует хоть какая-то видимость городской жизни, германцы располагались в совершенно случайных местах. Более того, сама окружающая среда была странной: исключительно глубокие и покрытые туманом реки, густые леса, такие огромные, что ни один житель не рассчитывал когда-нибудь увидеть другую сторону. И все же там живут странные существа: бараны с одним рогом, растущим между глаз, огромные медведи и лоси без коленей, ночью прислоняющиеся к деревьям, чтобы поспать или, по крайней мере, попытаться, так как лес также полон необычных птиц, которые ярко светятся в темноте[45].

Германцы продолжали удивлять римлян, даже когда Римская империя вторглась в их земли. Например, Тацит, великий историк дома Юлиев-Клавдиев, написал небольшой трактат под названием «Германия», в котором, одном из первых, упоминается о народе, который мы сегодня называем немцами. Другие народы, удивлявшие римлян, находились в Британии – ицены, пикты и другие, с которыми римляне никогда не сталкивались, пока Цезарь не пересек Английский канал в 55 г. до н. э. Конечно, чем больше разрасталась империя, тем сильнее римляне удивлялись народам, которые жили за ее пределами, и тем сильнее становилось желание завоевать и приручить их. Конечно, они встретили решительное сопротивление, например, восстание Боудикки, и им всегда давали быстрый и грубый отпор. Даже сами рим ляне осознавали жестокость своего вторжения, а те, кто особенно сопротивлялся, использовали всевозможные псевдонаучные работы, чтобы критиковать Римскую империю. Эти речи были, как правило, авторским вымыслом, но от этого они не становились менее впечатляющими. Наиболее язвительная из них была произнесена каледонским вождем Калгаком, который наставлял своих людей перед битвой у Граупийских гор:

Всякий раз, как я размышляю о причинах этой войны и о претерпеваемых нами бедствиях, меня наполняет уверенность, что этот день и ваше единодушие положат начало освобождению всей Британии, ведь вы все как один собрались сюда, и вы не знаете оков рабства, и за нами нет больше земли, и даже море не укроет нас от врага, ибо на нем римский флот, и нам от него не уйти. Итак, только бой и оружие! Для доблестных в них почет, и даже для трусов – единственный путь к спасению. Предыдущие битвы с римлянами завершались по-разному, но, и понеся поражение, британцы хорошо знали, что мы сильны и не оставим их своею поддержкой, потому что мы – самый древний народ Британии и по этой причине пребываем в сокровеннейшем лоне ее и не видим тех ее берегов, где обитают рабы, и, не сталкиваясь с чужестранными поработителями, не осквернили даже глаз наших лицезрением их. Живущие на краю мира и единственные, не утратившие свободы, мы вплоть до последнего времени были защищаемы отдаленностью нашей родины и заслоном молвы; но теперь крайний предел Британии стал доступен, а все неведомое кажется особенно драгоценным; за нами нет больше ни одного народа, ничего, кроме волн и скал и еще более враждебных, чем они, римлян, надменность которых не смягчить ни покорностью, ни уступчивостью. Расхитителям всего мира, им уже мало земли: опустошив ее, они теперь рыщут по морю; если враг богат – они алчны; если беден – спесивы, и ни Восток, ни Запад их не насытят; они единственные, кто с одинаковой страстью жаждет помыкать и богатством, и нищетой; отнимать, резать, грабить на их лживом языке зовется господством; и, создав пустыню, они говорят, что принесли мир[46].

Столкнувшись с такой эмоциональностью и красноречием, римским читателям, вероятно, было сложно удержаться от того, чтобы не встать на пути угнетателей – самих себя. И действительно, один из ключевых приемов этнографии – размытие границ между разными людьми: римляне видят, что варвары галлы и еще большие варвары германцы чем-то похожи на них, и негодуют, чувствуя, что идут неверным путем, используя превосходство своих легионов. Это создает некий эмоциональный диссонанс: разные народы становятся ближе, но, по сути, никто не останавливает римлян или не пытается противостоять имперскому плану, и никто напрямую не высказывает, что римляне совершают что-то неправильное, простирая границы своей империи все дальше и дальше.

Вестерос не является в общем и целом империалистической нацией, и, если быть точнее, времена расширения его границ остались далеко в прошлом. Вместо этого Стена является защитной мерой, а Ночной Дозор обладает неискоренимой верой, что выполняет задачу первостепенной важности. Эта вера, однако, кажется, присуща лишь самому Дозору и все меньше и меньше кому-либо еще, за исключением разве что Старков из Винтерфелла, которые сочувствуют Дозору и его тяготам. Однако чем дальше на юг, тем менее короли и лорды понимают важность Дозора. Вместо этого они все чаще используют Стену как свалку для преступников и бедняков, убийц и насильников, наравне с преступниками, совершившими небольшие преступления, ведомые голодом и отчаянием. Убегая из Королевской Гавани, Арья путешествует в компании людей как раз такого сорта, и они сильно отличаются от тех достойных членов Дозора, которых мы встречали ранее. Не случайно самая первая сцена саги описывает смерть одного их аристократических членов Дозора во время разведывательной миссии за Стеной, а вскоре после этого без вести пропадает Бенджен Старк. Поскольку эта пограничная зона является уменьшенной копией Вестероса, мы видим, как аристократическая составляющая Дозора истощается, а сам Дозор слишком перегружен; также и на юге королевский двор не может обеспечить стабильность и процветание мира, так как люди, которые должны держать все под контролем, становятся жертвами заговоров и интриг. Но еще остается некая надежда: успех Дозора все же основан не на родословной его братьев, а на преданности делу, о чем говорится в их страшной клятве. И хотя даже Дозор не свободен от классовых различий (Джон Сноу страдает из-за своего положения дважды: в первый раз из-за отношения к нему как к бастарду, а во второй – из-за того, что он бастард из Винтерфелла, а значит, принадлежит к высшему обществу), на Стене каждый может занять руководящую позицию, если проявит способности и сумеет выжить, чтобы служить достаточно долго. Подобное невозможно на погрязшем в войнах юге, хотя такие люди, как Варис и Мизинец, предполагают, что даже здесь усердный труд и умение выживать могут помочь в продвижении, однако будет ли оно использовано ради общего блага, остается неизвестным.

Более интересным вопросом, однако, является то, от кого именно этот Дозор должен охранять народ. В их клятве об этом не упоминается, они просто «щит, который охраняет царство людей» (ИП) от любой, никак не обозначенной угрозы с Севера. По мере раскрытия сюжета мы вместе с Сэмом и Джоном начинаем понимать, что реальными врагами, которых должна остановить Стена, являются Иные, мистические Белые Ходоки, единственным оружием против которых является обсидиан или, возможно, валирийская сталь. Это предположение имеет особый смысл в рамках метафорического противостояния между льдом и огнем, так как обсидиан и валирийская сталь ассоциируются с драконами и огнем – другими словами, в своем роде возвращением Таргариенов к старым забытым истокам. Сэм пытается ускорить процесс, погружаясь в изучение книг в библиотеке на Стене, и не случайно мейстер Ночного Дозора оказывается Таргариеном, живым вместилищем истории драконов. Но пока Белые Ходоки не начинают наступление на королевства Вестероса, врагом являются не они, а одичалые – разрозненные племена и народы, у которых, кажется, нет ничего общего, кроме ненависти к братьям Дозора и неистовой жажды свободы: они называют людей к югу от Стены поклонщиками, а в ответ на требование Станниса присягнуть на верность Манс Налетчик говорит: «Мы не преклоняем колен».

Так же как галльские и германские племена, племена одичалых, как правило, не отдают предпочтения ни одному из господ – конечно, поступив так, они отрекутся от своего образа жизни, и в этом смысле вольный народ не так уж и отличается от римлян (и в меньшей степени от греков), которые тоже презирали монархию и отсутствие политической свободы. Однако под растущей угрозой, исходящей от Белых Ходоков, племена одичалых объединяются под предводительством Манса Налетчика, бывшего дозорного на Стене, но ставшего изгоем, который должен был вести вольный народ к югу от Стены, где они смогли бы жить в безопасности от угроз, что исходят со стороны севера. Эта ситуация напоминает ту, с которой Цезарь столкнулся в Галлии, как только появился там: галльское племя гельветов было отодвинуто на юг с их родных земель, в сторону Южной Галлии и римской провинции, миграцией германцев, пришедших с еще более дальнего севера. Но галлы не хотели и не могли позволить их присутствие вблизи римской провинции и попросили Рим о помощи. Цезарь, в свою очередь, говорит германцам вернуться туда, откуда они пришли, потому что Рим не позволит им жить и перемещаться в пределах римской сферы влияния. У германцев, кажется, нет особого выбора, и столкновение с Цезарем становится неизбежным.

Миграция племен была распространена в древности, особенно за границами установленной власти вокруг Средиземного моря и Плодородного полумесяца. Конечно, греки и римляне зачастую не могли знать, почему варварские племена вдруг начинали стучаться в их границы, – возможно, их изгнало другое племя, как готов в IV в. н. э., которые были отброшены гуннами, – римляне были осведомлены об этом событии. Какой бы ни была причина, римлянам неизбежно приходилось иметь дело с последствиями. Цезарь использовал вторжение гельветов как повод для десятилетней кампании в Галлии, которая закончилась, лишь когда целая провинция оказалась под пятой вместе с частью Германии, Бельгии и Южной Британии. Однако это заняло десять долгих лет, потому что в войне участвовало не только галльское племя гельветов (с которым быстро расправились и больше о нем почти не вспоминали), – все галльские племена объединились из-за необходимости противостоять и всеобщей ненависти к новому угнетателю. Как и Манс Налетчик, вождь Верцингеториг впоследствии объединил эти племена, прежде разрозненные и питавшие ненависть друг к другу. Именно с таким разнообразием племен – готами, вестготами и их различными подгруппами – часто ассоциируется так называемое падение Римской империи, начавшееся в IV в. н. э. В то время как пример Верцингеторига предполагает усмирение одичалых, более поздние примеры вождей Фритигерна и Алариха вызывают чувство непосредственной угрозы – оправданное или нет – у тех, кто находится к югу от Стены.

Термин «одичалые» применим к довольно большой группе людей. Магнар теннов, Манс Налетчик и старик Крастер – все они, технически, одичалые, но на самом деле сильно отличаются друг от друга. Их вождь знает это лучше, чем кто-либо еще. «В моем войске говорят на семи языках», – говорит он Джону Сноу во 2-й серии 3-го сезона, и единственная причина, по которой ему удается держать всех вместе, это их убежденность в том, что находиться на севере намного опаснее, чем к югу от Стены. Это также классический признак «других», или врагов, в представлении греков и римлян: в троянском войске, состоящим из различных союзников, говорят на множестве языков, что свойственно также и великой армии, собранной царем Ксерксом для похода на Грецию, а также армии Ганнибала, воюющей против Рима. Даже армия римского полководца Помпея Великого с союзниками с Востока многоязычна – очевидный знак того, что она уступает говорящей только на латинском армии Цезаря. К этой известной детали добавляется еще один слой, связанный с языком: галлы Цезаря и троянцы Гомера говорят на латинском и греческом соответственно, хотя в текстах Цезаря периодически упоминаются переводчики. Такая же ситуация и с вольным народом Мартина: во всем своем языковом разнообразии, они говорят на общем языке Вестероса, поэтому ни Джону Сноу, ни кому-либо еще не нужен посредник, чтобы говорить с одичалыми, с которыми они сталкиваются. Отчасти это необходимо ради удобства и последовательности: так же, как всем нам известно, в голливудских фильмах нацисты говорят друг с другом по-немецки, а не по-английски с сильным немецким акцентом. Кроме того, это вопрос фокусировки, установления специфической точки зрения: одичалые – это одичалые, независимо от принадлежности к определенному племени, и считается, что особой разницы между ними нет. Они не только отделены от Семи Королевств грубой силой, у них даже нет собственного голоса, чтобы рассказать о себе, своей истории или истории своего сопротивления. Они существуют для внешнего мира лишь тогда, когда кто-то из власть имущих приходит к ним, преследуя свои цели. Джон отправляется за Стену, чтобы шпионить, а не знакомиться с народом, а Цезарь приходит в Галлию в качестве захватчика, а не антрополога.

Памятник Верцингеторигу на месте Алезии, 1865

Даже Бран, наиболее вероятный кандидат на жизнь за Стеной, исходит из необходимости. Бездомный, контролируемый возрастающими способностями варга, и ведомый снами о мистическом трехглазом вороне, он уходит на север, и его путешествие кажется очень необычным в сравнении с тем, что могло бы произойти на земле. Окажется ли его путешествие плодотворным, неясно, но он ищет что-то, чему даже не способен дать название. Ни один из путешественников Вестероса в земли за Стеной, по сути, не понимает, что это за дикое, загадочное место. Как и в Герцинском лесу, там есть удивительные животные и явления, и, как и галльские племена, одичалые исповедуют странную религию и странным образом ведут свои дела. За долгие годы за Стеной и под давлением Дозора они немало узнали о внешнем мире, поэтому знают, где безопасно, какого кодекса придерживаются люди к югу от Стены и какие политические идеологии они поддерживают. Но прежде всего одичалые демонстрируют то, что Вестерос не может: они никому не подчиняются, абсолютно свободны и все еще связанные с паранормальным миром.

И все-таки благодаря мнимому контрасту мы обращаем внимание на то, что Вестерос похож на одичалых больше, чем может показаться на первый взгляд: некоторые из его жителей являют пример «одичалости» в ее самых крайних появлениях (вспомнить только Григора Клигана или Рамси Болтона), некоторые высоко ценят свободу (железнорожденные или Мартеллы, девиз которых «Непреклонные, несгибаемые, несдающиеся»), здесь присутствуют странные силы (в Вестерос пришла магия Р’глора, а Квиберн изучал некромантию прямо в Цитадели Вестероса). Подобная двойственность – одновременно разделяющая и объединяющая две группы – является характерной чертой античной этнографии. Насколько она поочередно отчуждает и сближает других, настолько же влияет на взгляд читателя на собственную культуру. И возможно, это самый понятный и важный урок, объясняющий нам, как интерпретировать «Игру престолов» в качестве произведения искусства: в ее фантастическом мире, естественно, присутствуют более или менее знакомые черты, но именно неявное сравнение с нашим миром и пути, с помощью которых создаются и рушатся наши представления о самих себе, отражаются в зеркале вымысла.

Д. Дебуа. Дозорный на Стене