Пространство утопии. Восточный принц

Пространство утопии. Восточный принц

В России XVIII в. центр перемещается вместе с императрицей. Иначе происходит в Европе, где столица и город нередко разведены (французский король был вынужден оставаться в Версале, а не в Париже, ибо там, где появлялся монарх, не взимались пошлины с горожан). В летнее время роль столиц отчасти переходит к маленьким курортным городкам. Это такое же важное промежуточное пространство со своими правилами поведения, как уединенный домик на окраине столицы. На воды приезжают не столько лечиться, сколько присутствовать на всеевропейском рауте, где беседуют философы и монархи, уравненные новым титулом: пациент. Так, в Спа, неподалеку от Льежа, летом 1781 г. проживают граф Фалькенштейн (австрийский император Иосиф II), принц Генрих Прусский, Мария-Кристина Лотарингская эрцгерцогиня австрийская, принцесса Фредерика Оранская-Нассау, принц фон Зальм-Зальм, герцог д’Аренберг, принц Шарль Жозеф де Линь, барон Карл Сигизмунд фон Зекендорф, графиня Салтыкова, граф и графиня Брюс, графы Румянцевы, Гримм, аббат Рейналь, чью «Историю обеих Индий» только что сожгли в Париже рукой палача, обеспечив ему славу и радушный прием у чужих монархов. Принц-епископ Льежский Франц Карл фон Вельбрюк приезжает в Спа вместе со свитой и иностранными посланниками[576]. «Городок Спа был европейской кофейней, — писал граф де Сегюр. — Из всех краев туда съезжались толпы будто бы для поправления здоровья, а на деле — в поисках удовольствий. Там чувствовали себя так вольно, как нигде на свете»[577].

Пространство удачи может возникнуть случайно, но авантюристы немедленно ощущают его и мчатся туда стремглав. При появлении в Италии русской эскадры под командованием Алексея Орлова к нему стекаются искатели приключений. В 1770 г. в Ливорно вновь встречаются Джузеппе Даль Ольо, бывший виолончелист при русском дворе, затем дипломатический представитель Польши в Венеции, и Джакомо Казанова. Экс-музыкант принят фаворитом Екатерины II, а венецианец тщетно добивается места на адмиральском судне, утверждая, что без него Орлову в Константинополь не пробиться (что вообще-то и произошло). А вот к друзьям и соперникам Казановы, Анжу и Саре Гудар, как мы уже говорили, Орлов в Ливорно отнесся весьма благосклонно.

В начале 1770-х годов в европейских столицах начинает мелькать поддельная княжна Тараканова, или Елизавета Владимирская, как она себя называет. Самозваная дочь Елизаветы Петровны, дабы подкрепить свои права на престол, представила поддельное завещание императрицы. Неизвестный автор документа сформулировал будущую программу развития России: назначение государственного совета и дворянского совета, проведение мирной политики, постоянный контроль всех чиновников, создание школ, поощрение торговли и хозяйства в азиатской части империи. Княжна Владимирская предложила «по-сестрински» разделить страну: она возьмет себе юго-восток, а Екатерине II оставит северо-запад.

В 1775 г. княжне было 25 лет. Она была среднего роста, стройная, волосы черные, глаза карие, немного косые, нос с горбинкой. Она походила на итальянку, русского языка не знала, но говорила на французском, немецком и английском, уверяла, что знает арабский и турецкий. Историю свою Тараканова излагала в романном духе: родителей своих она не ведает, в девять лет ее из Германии привезли в Россию, а затем в Персию. Вместе с нянькой она скиталась на Востоке, спасаясь от преследований. Некий князь Гали помог ей в Испагане, а затем отвез в Лондон и предоставил в ее распоряжение несметное состояние. Два года она жила в Англии, потом переехала в Париж; принц Лимбургский предложил ей руку и сердце. Она составила план русской торговли с Персией, собиралась поехать в Константинополь, чтобы способствовать заключению мира между Россией и Турцией. Князь Радзивилл сопровождал ее в Италию[578].

«Авантюристка», как называла ее в письмах Екатерина II, доставляла императрице немало хлопот, в особенности когда стала искать поддержки в России и называть Пугачева своим братом (хотя Петр III доводился Елизавете Петровне племянником). В 1775 г. в Ливорно Алексей Орлов организовал ее похищение с помощью авантюриста Иосифа де Рибаса. Он предложил княжне помочь ей взойти на трон, соблазнил, разыграл обряд венчания и заманил на корабль. Доставленная в Россию, княжна скончалась в том же году в Петропавловской крепости. Но и Орлов вышел из фавора: Екатерина II не простила измены, ведь княжна забеременела. Граф был щедро награжден и отставлен от двора.

Степан Заннович писал во «Фрагменте из новой главы „Хромого Беса“» (1782) где, как мы помним, он под именем Варта беседует с Павлом Петровичем, Фридрихом Вильгельмом и графом Огинским: «Если философ, столь хорошо знающий уловки, к которым прибегают корысть и порок, дабы ввести в обман и в соблазн доверчивых и честных, всегда имел их пример перед глазами, бросился бы он в объятья принцессы Владимирской? Был бы он ослеплен ее прелестями, притязаниями и вымышленными богатствами, что подкрепляли их? Поддельная дочь императрицы Елизаветы, убежавшая якобы из сераля в Исфагане, где ее взрастили и воспитали, не показалась бы ему тогда интриганкой, с которой даже забавляться опасно?»[579].

Самозваный принц Кастриотто, принц Албанский, Заннович скитался по Европе в поисках трона, окружая себя легендами. В концентрированном виде их преподнес будущий революционер Анахарсис Клоц, в ту пору Жан-Батист де Валь де Грас барон Клоц. Он познакомился с Занновичем в книжном магазине в Амстердаме, незадолго до ареста авантюриста и его самоубийства. В книге «Мечты галлофила» (1786), своеобразном эпистолярном романе, созданном на основе подлинных писем, Клоц сперва представил «главнокомандующего и патриарха черногорцев» как полубога: «В течение трех недель мне казалось, что я беседую с божеством», «Вы не такой, как прочие смертные, человеческий язык не в силах воздать вам хвалу». Клоц сражен наповал, он превозносит их святой союз, платонический и нерасторжимый. Албанский принц богат и щедр, литературные таланты и химические познания помогли ему творить чудеса в Черногории и подчинить себе народ. Талантливый полководец, он в 15 лет громил венецианцев, а позднее ускользнул от превосходящих сил фельдмаршала Румянцева. Затем в примечаниях и последующих письмах Клоц нарисовал портрет «хамелеона» злодея и богохульника, готового сыграть «роль Мандрена или Картуша», «невероятно ловкого авантюриста», которому Калиостро в подметки не годится: «Он жалел, что не ему поручили покупку славного ожерелья… Калиостро и супруги Ламот глупцы… все они просто новички…»[580] Ролан Мортье подчеркивает, что Клоц, хваля и хуля, в обоих случаях изображает Занновича сверхчеловеком, попирающим законы людские и божеские[581]. У Клоца был дар все принимать всерьез и преувеличивать до гротескных размеров. По нашей классификации он — адепт, постоянно ищущий кумира.

Заннович действительно интриговал в Польше в 1775–1777 гг. То он поддерживал конфедератов, и в первую очередь графа Михаила Огинского, Радзивилла, Виельгорского, против короля, коего именовал символом и причиной упадка Польши, то писал письма Станиславу-Августу, уверяя, что он один способен с помощью денег сплотить конфедератов вокруг трона. Жан Фабр полагает, что он сам мечтал о польском престоле[582]. Обращаясь к монарху, С. Заннович утверждал, что якобы пользуется покровительством Фридриха II, короля Швеции Густава III и Екатерины II, расположением турецкого султана. Разумеется, сочинял, а может быть, и сам верил в это. Вместо поездки в Константинополь он издал в подражание Монтескье «Поэтические и философские сочинения турка» (1779)[583]. В Россию он действительно хотел приехать и дважды безрезультатно писал в конце 1775 г. о том Екатерине II из Дрездена и Варшавы (см. Приложения). Позднее он утверждал, что побывал в Петербурге в 1777 г., на титульных листах двух его книг, 1779 и 1783 гг., в качестве места издания значится Петербург и даже Императорская Академия наук[584] — опять-таки мистификация. Правда, на русский язык действительно переводилась его любовная лирика и исторические сочинения, как отдельными изданиями, так и в журнале «Утренние часы»[585]. В ноябре 1785 г. Заннович поместил объявление в приложении к «Кельнской газете» (Gazette de Cologne, LXXXVIII, 4): «Недавно перевели на немецкий язык новое славное сочинение, написанное по-французски Степаном Ганнибалом, Принцем и древним Пастырем Албании, и прочая, и прочая, озаглавленное: История революций, политики, торговли и войн в Российской империи, от Петра I до Екатерины II […], напечатано в Лейпциге объединенными издателями, 1785, с географической картой» (неизвестно, вышло ли оно в действительности).

В письме из Регенсбурга от 3 августа 1785 г., адресованном придуманному им американскому купцу Томасу Бритману, Заннович уверяет, что в октябре отправится к русскому двору, предварительно переговорив с послом во Франкфурте-на-Майне графом С. П. Румянцевым, у которого намерен быть 8 числа. «Если приедете в Европу, я либо примчусь к вам из Петербурга, либо, если буду предводительствовать армией в Албании против турок, то приглашу вас к себе. Я люблю вас гораздо более, чем ваши 400 луидоров да и все луидоры мира», — уверял он корреспондента-призрака[586].

Степан Заннович и впрямь состоял в переписке с наследным принцем Пруссии Фридрихом-Вильгельмом. Он посвящал ему оды и трактаты, в том числе о воспитании будущего государя, образцово добродетельные и скучные («Воспитание», 1773, «Коран наследных принцев», 1783), — сам он этим заповедям не следовал. Заннович хотел играть роль ментора и чуть ли не близкого друга принца, послал ему в 1779 г. сочинение о коварстве женщин и о том, что без них лучше (что при прусском дворе звучало весьма двусмысленно). Фридриху-Вильгельму скандально изменила первая жена, за что была сурово наказана, но, несмотря на это, прусский принц с Занновичем не согласился и выступил в защиту прекрасного пола[587]. Подарки, которые принц Албанский осмеливался посылать принцам крови, возвращались обратно — считать его ровней никто не желал. Подобно русским самозванцам, долмат Заннович естественно подхватывал чужую легенду, но, как западный авантюрист, он облекал ее в письменную форму: после гибели Степана Малою он выпустил о нем книгу, поместив собственный портрет в виде полководца, побеждающего турок, и приписав себе его деяния: «Степан Малый, он Этьен-Пети или Стефано-Пикколо; лже-Петр III, российский император, появившийся в Великом Герцогстве Черногорском […] в 1767, 1768 и 1769 гг.» (1784)[588]. Он настолько сжился с легендой, что в 1784 г. во время вооруженного конфликта между Голландией и Австрией осуществил политический шантаж на европейском уровне, потребовав значительные суммы, дабы набрать войска в Черногории или помешать им встать на сторону противника. Он предъявил счет Нидерландам, но туг на беду всплыла его давняя финансовая афера, которая поставила Голландию и Венецию на грань войны. Степан Заннович был разоблачен и арестован в Амстердаме. В очередной раз он предсказал близкую кончину, напечатав 14 апреля 1786 г. мемуар в свою защиту, обращенный к Генеральным Штатам: «Моя камера, та самая, где содержался за долги Теодор, корсиканский король, быть может, станет мне могилой»[589]. Степан вскрыл себе вены в тюрьме, а Фридрих-Вильгельм в тот год взошел на престол.

Но, как свидетельствуют письма, хранящиеся в Амстердамском архиве, до последних дней Степан Заннович прельщал мужчин и женщин, убеждая, что добьется успеха в Польше, Пруссии или Албании. С армией в 90 тысяч албанцев и 45 тысяч черногорцев, вышколенных на прусский манер, он обрушится на Османскую Порту, рассказывал он барону Клоцу. Барон Хорбен пишет 22 мая 1785 г. из Регенсбурга принцу Албанскому, что завтра в семь прибудет к Его Высочеству, собрав все свои богатства, чтобы вместе с ним отправиться в Турцию биться с врагами или в Польшу, чтобы короновать Огинского, если только король прусский не соизволит покинуть сей мир на радость племяннику.

Наиболее интересный вариант легенды о Степане Занновиче предложил анонимный автор «Послания, писанного в Экс-ле-Бене в Савойе, 20 августа 1788 г., к г-ну де Бомарше от г-на Калиостро», где он связал воедино истории нескольких авантюристов и российскую политику на Балканах. Итак, слово псевдо-Калиостро, доказывающему Бомарше, что он ни в чем ему не уступает:

«Стефано Пикколо Черногорский, более известный под именем принца Албанского и недавно умерший в амстердамских тюрьмах, намеревался совершить в Албании революцию, подобную американской[590]. Он обладал всеми талантами, необходимыми для подобных предприятий: отважный, закаленный тяготами, умеренный во всем, любимый народом, рассудительный, когда вынашивал план, и горячий, когда исполнял его, он дал почувствовать землякам, потомкам знаменитых македонцев и неколебимых обитателей Эпира, что снискали славу Александру, он показал им, говорю я, до какого унижения дошел столь некогда великий народ: двенадцать тысяч человек примкнули к нему и поклялись в верности.

Тогда Стефано отправился инкогнито в Россию, дабы попросить помощи деньгами и снаряжением, но, к несчастью, заболел в Варшаве, да к тому же получил огорчительные письма с родины, призывавшие его тотчас обратно. Меня позвали лечить его, и в скором времени врач и больной стали друзьями. Он открыл мне свой секрет и вверил дела в Санкт-Петербурге, с тем большим основанием, что я именовался капитаном на испанской службе и мне, как военному, легче было получить доступ к русскому двору. Я справился с поручением и получил прямой приказ к графу Орл…, который находился с флотилией в архипелаге, куда я к нему и отправился. Мы со Стефано постоянно переписывались, и граф Орл… дал мне письма к маркизу Мар…, российскому посланнику в Венеции[591], чтоб получить денег и купить в Арсенале республики сколько-то пушек и оружия. Получив подряд, я снабжал албанцев, как вы снабжали американцев[592], но я так медлил с поставками, что мир между Россией и Портой был заключен в тот момент, когда на руках у меня был миллион венецианских дукатов, о которых я прескверно отчитался Стефано и вообще никак петербургскому кабинету, смерть графа Орл… все покрыла»[593].

Еще раз уточним, что Заннович был в Польше после окончания русско-турецкой войны, в 1775–1777 г., а Калиостро — в 1779-м, на обратном пути из России. Они, видимо, не встречались, хотя Эдуард ван Бима утверждает, что «Степан был связан с своим собратом Калиостро, в защиту которого он написал мемуар, вышедший в Париже в 1786 г.»[594]. Князь Григорий Орлов скончался в 1783 г., а граф Алексей Орлов жил до 1807 г.

Сама же афера, при всей ее фантастичности, выглядит правдоподобной, ибо в 1775 г., во время похищения княжны Таракановой, маркиз Джорджио Кавалькабо, русский посланник при Мальтийском ордене, занимает денег у венецианца Джузеппе де Монтемурли для снабжения российского флота. В апреле 1780 г. Монтемурли из Парижа через князя И. С. Барятинского пересылает в Петербург мемуар, прося об уплате долга и процентов[595]. К делу подключились А. А. Безбородко и Ф. М. Гримм, ведавшие платежами во Франции. В письмах Гримма к Екатерине II от 1781 и 1782 гг. Монтемурли предстает обаятельным путешественником и прожектером, если не авантюристом: «Он уверял меня, что совсем было собрался основать колонию в России на берегу Черного моря, как его отвлекли арабы с горы Атлас», «Монтемурли отправился из Туниса в Константинополь, откуда намеревается добраться до Астрахани. Говорят, что у этого господина обширные познания в области коммерции и что он всегда чувствовал слабость к России, где некогда хотел обосноваться»[596]. Императрица заподозрила плутню в поданных счетах, но в 1782 г. велела уплатить[597].

Снова отметим параллель между славянским миром и Новым светом, возникшую в «Послании к Бомарше». Писательница и авантюристка Джустиниана Уинн, графиня Розенберг, любовница Казановы, в предисловии к роману «Морлаки» (1788) сравнила славян с первобытными туземными племенами, жителями недавно открытых островов: это такой же неведомый мир, ждущий своих исследователей. Любовный сюжет (страсть, ревность, убийства) служит в книге мотивировкой для описания быта и нравов балканских народов: Уинн проживала в Венеции, была близка с коллекционером Анжело Кверини и через него и Гримма получила разрешение посвятить роман Екатерине II (экземпляр ныне находится в Петербурге, в Публичной библиотеке)[598]. Книга в XIX в. воспринималась как полезный этнографический источник, ей пользовался Мериме, когда сочинял «Гусли» — «Гюзлу»[599].

Подобно Степану Занновичу, малороссиянин Иван Тревогин (или Тревога, 1761–1790) похож одновременно на российского самозванца и западного авантюриста. Соперничает он не с государями, а с Творцом, ибо придумывает себе царство, сочиняет языки, историю и географию, создает законы и учреждения. После учебы в Харькове, обвинения в краже, работы в типографии Санкт-Петербургской Академии наук он издает журнал «Парнасские новости» (1782), разоряется, бежит от кредиторов, нанимается в матросы, бедствует в Голландии и в 1783 г. попадает в Париж[600]. Он обращается за помощью к послу И. С. Барятинскому, приукрасив несколько свою историю. Потом живет в пансионе, дружит с секретарем посольства коллекционером П. Дубровским, ходит в библиотеки, составляет записку о парижских достопримечательностях. Чтобы придать себе весу в глазах французов, Тревогин решает выдать себя за принца Голкондского и принимает имя Нар-Толонда. За долги и кражу серебра он попадает в Бастилию (подобно поминавшемуся ранее принцу Ангольскому) и там решает твердо следовать легенде. В тюрьме ему устраивают самую простую проверку: вызывают врача, чтобы выяснить, обрезан он или нет. Во время следствия, на допросах Тревогин написал и изложил свою романизированную биографию, соединив топосы восточного авантюрного романа и эпизоды своей собственной жизни, полной приключений (А. Л. Топорков изящно сопоставляет текст Тревогина с романом Ф. Эмина «Непостоянная фортуна»). Наиболее традиционно начало: смерть отца, нападение врагов, предательство, потеря трона, рабство, бегство, скитания, страна негров — все то, что в разных вариантах мы видели в алхимической литературе, у Калиостро, Таракановой, у самозванцев. Правдивый рассказ о своей судьбе он позже составил уже по-русски, когда его переправили из Бастилии в Петропавловскую крепость. «Историю Ивана Тревоги» можно расценить как одну из первых русских автобиографических повестей. В России он попробовал отрешиться от легенды и превратить ее в роман («Несчастный принц восточный, или Жизнь Хольсава, сына царя Голкондского»), но только каллиграфически выписал посвящение Екатерине II (в нескольких вариантах) и сочинил первые три страницы. Как большинство авантюристов, обуреваемых новыми идеями, он оставил в основном наброски, планы и оглавления обширных сочинений.

Наибольший интерес представляют проекты основания царства на острове Борнео и всемирной Империи, или Области знаний, с центром в Харькове. Первое сочинение, где Тревогин именует себя царем Иваном I, всполошило посольство и русское правительство, опасавшихся появления нового Пугачева. М. Д. Курмачева несколько прямолинейно, но небезосновательно показывает, что идеи малороссиянина созвучны тем народным утопиям, что воплотились в манифестах Пугачева, тем более что и по жанру (обращение государя к подданным и рассказ о будущем устройстве) они сходны.

Второй проект развивает идею утопического государства ученых, братского научного сообщества, предложенную в «Атлантиде» Френсиса Бэкона («Орден Соломонова Храма, или Коллегия дней творения»)[601]. Империя знаний (или Офир[602]) — своего рода демократическая олигархия, основанная на строгой иерархии: государи каждой отрасли знаний выбираются, дела решаются на собраниях общего совета. Империя состоит из ученой элиты и многочисленных служащих. Она призвана не только способствовать развитию языков и наук, искусств и ремесел, но и руководить ими: поощрять научные исследования и открытия, организовывать их проверку, контролировать издания, назначения и аттестацию ученых и преподавателей. Империя должна распространить свою власть на весь мир, на Европу, Азию, Африку, Америку, оставаясь под покровительством Екатерины II и в прямом подчинении у нее. Как обычно, российская утопия предстает в виде бюрократической машины.

Попытку воплотить в жизнь принципы Республики Словесности в это время предпринял будущий революционер, один из руководителей Жиронды Жак-Пьер Бриссо де Варвиль. Традиционная карьера литератора не задалась, и он попытался, опять-таки неудачно, организовать в 1779 г. в Англии Лицей, который он замыслил как своего рода европейский клуб философов. За долги он попал в британскую тюрьму (там много авантюристов перебывало), потом в 1784 г. — в родную Бастилию, окончательно разорившись на издании своих произведений. Пришлось предложить свои услуги главе полиции Ленуару, стать осведомителем, поставлять информацию о памфлетах и их авторах[603].

Конечно, Тревогин ангелом не был: плутовал, крал, дурачил простаков. Но от заурядных мошенников его отличает, в первую очередь, несомненный литературный талант. Вымышленный мир обретает реальность на бумаге. Сидя в Бастилии, принц Нар-Толонда отправляет письмо князю Барятинскому, где приказывает несуществующему слуге выдать послу сундуки, полные добра: со златом, драгоценными каменьями, булатными саблями, халатами, — и вещи оживают в вязи восточного письма. Ибо текст начертан параллельно на французском и голкондском (послание, видимо, преследовало одну цель: доказать, что голкондский язык существует). Тревогин в тюрьме пользовался и другими придуманными им письменами, пять языков и алфавитов фигурируют в следственном деле: русский, французский, голкондский, коптский и авазский. Лингвистические фантазии юного малороссиянина помогают ему воплотить философские идеи. В его сочинениях сосуществуют несколько миров: реальный и литературный равно жестоки, там изгоняют из родных мест, вынуждают скитаться на чужбине, тогда как утопический свет позволяет обрести почет, уважение, власть, будь то царство на Борнео или Империя знаний в родном Харькове.

Тревогин был отнюдь не первым искателем приключений, создавшим свой язык. Некий гасконец, называвший себя Жорж Псальманаазаар и уверявший, что родился на острове Формоза (ныне Тайвань), решил попытать счастья в Англии и разыграл сцену обращения дикаря в англиканскую веру. Крестившись, он опубликовал в Лондоне «Историческое и географическое описание Формозы» (1704), которое включало и трактат о местном языке. Псальманаазаар настолько сроднился с ролью, что стал действительно походить на восточного человека и считать себя специалистом по Дальнему Востоку, даже если его не слишком принимали всерьез. Он жил аскетом, ел прилюдно сырое мясо, курил опиум. Деньги зарабатывал литературной поденщиной[604].

Участь Тревогина более печальна: после тюремного заключения и допросов во Франции и в России, двух лет в смирительном доме он был в 1785 г. отправлен солдатом в Сибирь, в Тобольск, затем в Пермь, где умер в возрасте 29 лет.