Эдо

Эдо

Начиная с эпохи Эдо образовательная система, несмотря на то что казалась отставшей (какой ее могли видеть в середине XIX века), тем не менее сформировала людей, которые уже в XVIII столетии превратили Японию в наиболее развитую страну в Азии. Образование было возможно только для мальчиков и зависело от общественного положения, которое занимали их семьи, а именно отвечало требованиям каждого класса и не давало преимущества для изменения социального статуса, так как любая социальная мобильность была в принципе запрещена. Эта правовая и бытовая ситуация не была исключением для Японии, она характерна для любого феодального общества. Сыновья самураев, то есть молодые аристократы, могли получить образование в одной из множества общественных или частных школ как во владениях сёгуната, где в Эдо процветал замечательный Сохэйко, некогда основанный семьей Хаяси, так и в других вотчинах. Школьные программы включали изучение китайской классики, боевых искусств и медицины. Постепенно по инициативе правительства создавались специализированные школы, которых стало много к концу сёгуната: Вагаку-со (1793) для изучения литературы и национальных традиций; Игаку-кан, которая посвятила себя главным образом японской и китайской медицине; Игаку-со (1859), медицинская школа, известная как «голландская», специализировалась на европейских достижениях в области физиологии; в Рикугун-со преподавались военное дело и боевые искусства; существовала морская школа Кайгун-со. Бансосирабэ-со, открытая в 1811 году и вначале предназначавшаяся для перевода западных сочинений, считавшихся полезными, стала просто обучать иностранным языкам. В каждой провинции даймё по-своему трактовали указы, исходящие из правительственной канцелярии для владений сёгуната, но именно даймё Мита, Сацума, Овари, Хидзэн, Хосю, Этидзэн продемонстрировали особенно внимательное отношение к качеству образования в официальных школах своих владений.

Юный самурай начинал учиться с шести лет. Под руководством учителя в течение нескольких лет он обучался письменности при помощи большой кисти. Прежде чем овладеть гибкостью этого инструмента, позволяющего передать оттенки и правильную линию каждого иероглифа, ребенок исписывал тушью страницу за страницей долговечной бумаги, этого изобретения Дальнего Востока, — гибкие, тонкие и прочные листы, легко впитывающие тушь. Первые буквари ученика содержали несколько простых текстов из китайской классики: мальчик изучал одновременно произношение и смысл каждого иероглифа. Понемногу учебники заменялись более сложными книгами, и он упражнялся в том, чтобы объяснять и комментировать прочитанное своими словами на родном языке. До девяти лет обучение сводилось к запоминанию: шла ли речь об этикете, морали или поэзии, школьник накапливал материал для своих размышлений в будущем. С девяти лет начиналось изучение классической китайской литературы, которое по преимуществу было связано с философскими сочинениями.

Занятия начинались с семи или восьми часов утра и продолжались до четырех часов после полудня. В начале дня все ученики — обычно триста или четыреста человек — собирались в большом зале, где один из преподавателей читал и комментировал тот или иной текст, сопровождая собственными моральными наставлениями, каждый ученик должен был иметь в руках копию этого текста, чтобы внимательно следить за этим чтением. Затем, когда упражнение завершалось, учащиеся расходились по своим классам с наставником, чтение и комментарии продолжались, учитель задавал ученикам вопросы.

Затем начинались уроки каллиграфии, китайской и японской поэзии: успехи в этих предметах высоко ценились в обществе, так как по ним составлялись задания, позволяющие судить об умственных способностях ученика.

Конец учебного дня посвящался физическим упражнениям: стрельба из лука, метание копья, бег, конный спорт, фехтование. Образовательные предметы и моральные наставления в духе конфуцианской морали, боевые искусства и медицина были направлены на воспитание бесстрашных и верных воинов. Позднейшие занятия литературой стали постепенно появляться в период затихания междоусобных войн, когда на второй план отодвинулась актуальность самурайской готовности к бою. Срок образования не был ограничен, зрелые люди могли постигать науки ради своего личного совершенствования. Они оставляли лишь небольшое время для каникул на период проведения государственных или религиозных праздников и в течение двух недель летнего и зимнего солнцестояния, когда проводили церемонии в честь Конфуция.

Прагматизм, которым определялся любой образовательный процесс, помогает понять, каким образом могла развиваться, несмотря на постоянные правительственные запреты, замечательная рангаку, «голландская культура», основанная на европейской науке. Жажда овладения техническими знаниями пересилила непримиримость идеологии и подготовила открытие Запада — от простой оценки технических изобретений до признания высокого интеллектуального уровня знаний. Так же как китайские торговцы, голландцы, которые сменили португальцев, изгнанных в 1639 году, располагались в Нагасаки. Остров Десима был единственным местом, открытым для неазиатского мира. Не подозревая о том, японцы, благодаря голландцам и всем, кто выступал под их торговой маркой, постепенно приобрели фундамент, на котором было основано быстрое развитие Японии в эпоху Мэйдзи. В XVIII веке христианство, окончательно потопленное, как казалось, в море крови во время восстания Симабара (1637) (сами голландцы приняли участие в бомбардировке крепости), пугало меньше. Благодаря этому знаменитый Араи Хакусэки в своем сочинении «Отношение к Западу» (Сэйё кибун) мог выразить искреннее восхищение, которое руководило им в изучении и популяризации западной науки. Следует упомянуть существенный факт: он получил свои знания от итальянского священника, отца Сидотти, который сделал попытку в 1708 году тайно проникнуть в Японию. Когда священник был арестован, его не стали предавать немедленной казни, как предписывал закон, а предоставили ему возможность встретиться с самым знаменитым японским мудрецом. Несколькими годами позже ситуация настолько изменилась, что в 1720 году сёгун Ёсимунэ снял запрет на иностранные книги, сохранив его только для религиозных сочинений. Он открыто поощрял знакомство с западной культурой. В 1745 году появился первый голландско-японский словарь. Несколько ученых отправлялись в Нагасаки, присоединяясь к официальным переводчикам для непосредственного изучения этой новой цивилизации. Их интерес обращался (что было совершенно естественно) к европейской медицине, трактат о которой Судзита Гэмпаку (1733–1817) должен был перевести. Кроме медицины японцы начали интересоваться физикой. Вирус познания распространялся, вдохновляя на новые предприятия даже тех, кто напрямую не контактировал с голландцами: например, интересной попыткой оказался проект Ино Тюкэя (или Тадаёси, 1745–1818 или 1821), который задумал составить первую общую географическую карту Японии.

Первая попытка нарисовать карту мира была предпринята в XVII веке. Если художники школы Кано писали «ширмы о португальцах» — их известно около шестидесяти, — иллюстрируя прибытие иностранных кораблей, изображая живописность незнакомых обычаев и костюмов, то картины на ширмах, созданные в организованных иезуитами школах живописи, отражали новые — западные — знания. Карты и изображения Земли являлись одной из важных составляющих этого знания. На двух больших ширмах по восемь листов были изображены Лиссабон, Мадрид, Рим, Константинополь.

Еще более важными представляются изменения, которые совершились при помощи астрономических открытий. Серьезно можно утверждать, что именно «Рассуждения о кометах» Коперника более всего тронули сердца японцев и вызвали доверие к европейской науке. Действительно, система Коперника, которая считает Солнце центром Вселенной, стала подтверждением японских космогонических мифов о возникновении островов архипелага. Набиравший силу шовинизм японцев быстро обнаружил для себя выгоду, и преграда перед познанием чужого мира стала значительно меньше. Западный мир вызвал восхищение даже у столь непримиримого националиста, каким был философ Хирата Ацутанэ (1776–1843). Он писал:

«Люди из европейских стран плавают по собственному желанию вокруг земного шара на кораблях, для которых не существует границ. В Голландии, одной из стран Европы, — несмотря на то что сама она очень маленькая, — астрономия и география рассматриваются как наиважнейшие предметы для изучения, поскольку невозможно для капитана корабля свободно плавать во всех частях света, если он недостаточно подготовлен в этих науках. Кроме того, голландцы обладают превосходной национальной чертой изучать вещи с большим терпением, до тех пор пока не постигнут самой сущности. Именно для таких исследований они придумали такие инструменты для наблюдения, как телескопы и гелиоскопы, чтобы рассматривать Солнце, Луну и звезды. Они придумали и другие инструменты, чтобы определять размер и степень близости небесных тел. Для того чтобы завершить успешно такие исследования, может потребоваться пять или десять лет или даже целая жизнь; в случае если задача не разрешена на протяжении жизни ученого, он оставляет свои записи детям, внукам и ученикам, чтобы они занимались поисками решения, для которых может понадобиться не одна жизнь. <…> Благодаря своим научным инструментам голландцы стараются определять свойства вещей. Голландия, которая во всем не похожа на Китай, является удивительной страной, где ничто не принимается на веру, без доказательств. Когда голландцы сталкиваются с вещами, которые не могут понять, какие бы усилия они ни прикладывали, они говорят, что речь идет о вещах за пределами человеческого познания, что они принадлежат Gotto [Богу] и что они доступны пониманию только Божественного провидения. Голландцы между тем не довольствуются неточными гипотезами. Их открытия являются результатом усилий сотен лиц, которые изучали научные проблемы на протяжении тысячи или двух тысяч лет, описаны в книгах, которые уже были привезены в Японию. Я их увидел и поэтому могу об этом писать» (Хирата Ацутанэ дзэнсии).

Европейская наука и образование всегда находились под сильным влиянием рационализма, и в особенности в XIX веке, в период бурного завершения сёгуната, поэтому именно в тот момент его направленность пришлась весьма кстати в Японии; она способствовала зарождению критического мышления у некоторых последователей «голландской науки» (не всегда вызывавшего положительную реакцию со стороны правительства). Например, Такано Тёэй (1804–1850) был вынужден закончить свою жизнь трагически за то, что написал «Рассказ об одном сне» (Юмэ-моногатари), в котором критиковал японский феодализм и враждебность, с которой Япония относилась к европейской цивилизации. Ватанабэ Кадзан (1793–1841), другой знаменитый сторонник открытия Запада, также был принужден совершить самоубийство.

Хотя список жертв преследования за увлечение европейской культурой был немаленьким, дверь уже была приоткрыта. Этим объясняется быстрый прогресс Японии, после того как она открылась окончательно, — к тому времени она была одной из немногих стран Азии, знакомой с мировой наукой и культурой. Любознательность и пристрастие японцев к конкретному позволили им избежать догматического цепляния за прошлое и узкого национализма, которыми столь жестко было отмечено крушение старого Китая.

Простой народ между тем продолжал в основном оставаться в прежнем положении, в стороне от образования, предназначавшегося только для элиты, которая одна имела доступ в школы. Однако начиная с XVIII века обучение грамоте стало распространяться и среди простых людей, благодаря росту торговли, которая активно влияла на развитие общества и культуры. Именно благодаря купцам монахи начали устраивать свои маленькие школы при храмах (тэракоя), в которых они собирали детей, живших по соседству. За скромное вознаграждение они обучали их читать, писать, считать, давали практические знания, необходимые в повседневной жизни. Монастырских школ к концу сёгуната насчитывалось около пятидесяти тысяч, и они стали предшественницами современного начального образования. Параллельно существовало большое количество частных школ, где преподавалось конфуцианство. Там совместно обучались дети мелкопоместного дворянства и выходцы из простого народа, в этих школах зарождалось духовное единство японского общества.

Хотя образование женщины и не являлось предметом какой-либо особенной организации, зажиточные простолюдины отправляли своих дочерей в семьи местных буси: девочки-подростки учились в семьях аристократов — не получая право входить в них — правильной речи и хорошим манерам. Что касается простых девушек из народа, то они могли посещать школы, в которых обучались шитью и вышиванию, ведению домашнего хозяйства.

В средних слоях населения преобладало образование, которое было достаточно мало дифференцировано и еще хуже систематизировано. Оно держалось на инициативе храмов и частных лиц. Старых китайских школ больше не было.