Эпохальный брак

Эпохальный брак

Белый пишет, что атмосфера свадьбы объединила участников в мистический союз. Природу он называет «лучезарной» — эпитет, связанный с мистическими свиданиями Соловьева с Софией, оказавшими огромное влияние на дискурс Блока и Белого тех лет; его основными коннотациями были иномирность и преображение. По утверждению мемуариста, Сергей Соловьев считал, что этот брак положит начало теократии по В. Соловьеву, где жених и невеста будут играть ключевые роли. Несмотря на элементы иронии в описании свадьбы Белым, — в конце концов, со времен их юношеского идеализма и детских игр прошло немало трудных лет, — эпитет «эпохальная», даже в кавычках, наделяет ее особым смыслом, выходящим за рамки реального земного события.

Идеологическим последствием брака стала блоковская коммуна, сформировавшаяся в Шахматове летом 1904 г., спустя год после свадьбы, и состоявшая из молодой семейной пары, Белого и Сергея Соловьева. Белый и Сергей считали себя «сизигическим» продолжением апокалиптического брачного союза[13].

Блоковцы переносили воображаемое целомудрие В. Соловьева на Блока[14]. Они считали, что их поэт, «влюбленный в Вечность», просто не может жениться на «эмпирической девушке». «Коль [его невеста] Беатриче — на Беатриче не женятся, — пишет Белый. — Коли девушка просто, то свадьба на “девушке просто” — измена пути». Сергей говорил Белому, что ЛДМ (мистические инициалы Любови Дмитриевны в секте блоковцев) — необыкновенная женщина, которая понимает «двузначность» и «двусмысленность своего положения: быть невестою Блока, быть новой, дерзающей на световые пути» (С. 52). Это предполагало, что Любовь Дмитриевна приняла эротическое воздержание в браке по Соловьеву и не питала надежд обычной молодой жены на традиционные семейные отношения с супругом.

Отказ блоковцев примирить поэтический образ целомудренной Прекрасной Дамы с патриархальным браком отражает представления о духовном браке, изложенные Соловьевым в «Оправдании добра». Соловьев описывает брак как союз либо Христа и церкви, символа Тела Христова, либо Христа как Логоса и вечной женственности как Космоса. Белый говорит об «Оправдании добра» в «Священных цветах», написанных им в 1903 г., в год свадьбы Блока. В статье он вслед за Соловьевым провозглашает апокалиптический брак символом воплощения: «Приканчивается символизм, начинается воплощение. Мы должны воплощать Христа, как и Христос воплотился»[15], — и завершает ее утверждением, что брак представляет собой «всемирно — историческую задачу», т. е. что в нем реализуется преображение жизни[16]. Именно эту задачу, в основе которой лежала неутоленная эротическая любовь, кружок поставил перед браком Блока. Как же, должно быть, нелегко это было для молодой влюбленной пары (в особенности, как выясняется, для молодой жены)!

Эти молодые люди были не единственными, кто размышлял над дилеммой девственного брака Блока. Незадолго до свадьбы Блок писал отцу: «<3инаида Гиппиус> со всеми своими присными не сочувствует моей свадьбе и находит в ней “дисгармонию” со стихами. Для меня это несколько странно, потому что трудно уловить совершенно рассудочные теории, которые Мережковские неукоснительно проводят в жизнь, даже до отрицания реальности двух непреложных фактов: свадьбы и стихов (точно который?нибудь из них не реален!). Главное порицание высказывается мне за то, что я будто бы “не чувствую конца”, что ясно вытекает (по их мнению) из моих жизненных обстоятельств»[17].

Позиция Гиппиус заключалась в том, что прокреативный брак подрывает основы апокалиптической поэзии, подобно тому как деторождение отсрочивает конец истории. По — видимому, она предполагала, что у Блока и его жены будут дети, что в проекте символистского жизнетворчества делало невозможным создание платоновских детей не от плоти. Блок упоминает о теории брака Гиппиус в письме Белому, написанном незадолго до их первой встречи: по его словам, Гиппиус считала жизнь поэта и жизнь женатого человека несовместимыми. Она попыталась убедить его в этом одной прекрасной весенней ночью, «но, — пишет поэт, — я в эту минуту больше любил весеннюю ночь, не расслышал теории, понял только, что она трудная. И вот женился, вот снова пишу стихи»[18].

Речи Соловьева и блоковцев об идеальном браке, представление о нем как о «мистерии» и «всемирно — исторической задаче» являются своего рода отголоском Книги Откровения. Апокалипсис, на котором основывались их видения будущего, — последняя драма истории, в которой Христос предстает в качестве Жениха, а Новый Иерусалим — Невесты. В апокалиптическом воображении Белого и Сергея Соловьева юная пара воплощала или предвосхищала духовный брак Откровения. Соединяясь в браке, подобно Христу и Его Невесте, Блок и Любовь Дмитриевна становились знамением конца истории и началом преображения жизни[19].

Такова была фантазия молодых блоковцев, излюбленным занятием которых стали охота за эзотерическими смыслами в повседневной жизни и представление реальных событий как мистических знамений конца истории. В брак Блока они вчитывали хитросплетение христианских, неоплатоновских и революционных смыслов. Юные мистики, играя в «конец мира», превратили реальную молодую женщину в Новую Богиню, «в свете которой пучины мирские преобразятся». «Преображенье мы волили», — пишет Белый, используя один из своих любимых ницшеанских неологизмов «волить» (С. 52). Какое невероятное бремя возлагалось на молодую жену с совсем другим кругом ожиданий!

«Все нас друг к другу притягивало, — пишет Белый в “Между двух революций” (1934). — С. М. Соловьев даже когда?то мечтал об общей коммуне; были ж коммуны толстовцев; мечтал же Мишель Бакунин о коммуне из братьев и сестер»[20]. (Кстати, поместье Бакунина было расположено неподалеку от Шахматова.)

Хотя блоковцы критически относились к секте, организованной вокруг брака Гиппиус, их собственный тайный союз имел нечто общее с коммуной их старших петербургских современников. Шахматовская «обитель», их святая святых, напоминала «храм» Мережковских, считавших себя и Дмитрия Философова тайным ядром религии Третьего Завета (см. Главу пятую). Они так же, как блоковцы, служили свою тайную литургию и причащались церковным вином 14 января 1904 г.

Белый называет Любовь Дмитриевну «оком среди треугольника» — «символом целого» (С. 67). Блоковцы наделяли этот масонский символ соловьевским эротическим смыслом. У каждого из них была своя функция в треугольнике: Блок был поэтом — провидцем, Белый — философом, Сергей Соловьев — теологом. Обращаясь к образам Нового Завета, Белый пишет, что каждый из них воплощал одно из начал апостолов Христовых: Блока он уподобляет Иоанну, Соловьева — Петру, а самого себя — Павлу (С. 64). У их мистического союза имелось и политическое измерение — они закладывали основы будущей русской теократии, «первым всемирным собором» которой являлись они сами. Их девиз, построенный по образцу официального лозунга (самодержавие, православие, народность), представлял собой триаду — София, теократия, народ (С. 65).

Историческая драма была разыграна летом 1904 г. на сельской сцене Шахматова — похоже, ее участники полагали, что «революция» — или преображение — должна произойти на природе, а не в городе. В статье «Луг зеленый» (1905) Белый описывает Россию как большой луг, ассоциирующийся одновременно с имениями Блока и Толстого. Все четверо проводили то лето в Шахматове, разыгрывая свои фантазии. Блок и Любовь Дмитриевна играли роли царевича и царевны из русских народных сказок и жили в увитом розами идиллическом домике. Подобно семейной паре из романа Чернышевского «Что делать?» (состоявшим в целомудренном браке Вере Павловне и Дмитрию Сергеевича Лопухову), они имели отдельные спальни и общую гостиную[21]. Тетка Блока по матери, М. А. Бекетова, описывает шахматовский дом супругов как древнерусский терем. Белый сравнивает Блока, носившего рубахи в крестьянском стиле, на которых Любовь Дмитриевна вышивала красных лебедей, с Иваном — царевичем, а в молодой жене друга в ее струящемся розовом платье он видит ботгичеллевскую Флору (С. 86). Сам Блок ассоциировал образ своей невесты с Vergine Addolorata (Богоматерью Скорбящей) итальянского маньериста Сассоферрато, репродукция которой стояла на его столе с 1902 г.[22] На фотографии Белого и Сергея Соловьева 1904 г., сделанной вскоре после их лета в Шахматове, портрет Любови Дмитриевны представлен как икона. Облаченные в вечерние туалеты и невероятно серьезные,

Карикатура Блока («В Шахматове»)

Андрей Белый и Сергей Соловьев. ГЛМ

они сидят у стола, на котором лежит Библия, а по обе стороны от нее — фотографии Владимира Соловьева и Любови Дмитриевны Менделеевой — Блок, которая здесь выступает как земная ипостасть Божественного.

Хотя трое молодых людей и воображали себя галантными членами рыцарского братства, а Любовь Дмитриевну — своей сестрой, все они были в нее влюблены. В мемуарах она признается, что ей нравилась роль «между мужчинами». Попытка блоковцев воплотить сизигический союз по Соловьеву, основанный на целомудренном эротическом подтексте внутри любовного треугольника, обернулась катастрофой. Взрыв произошел в Шахматове летом во время революции 1905 г., когда взаимные чувства Белого и Любови Дмитриевны поставили под угрозу брак Блоков и привели к опереточному вызову Блока Белым на дуэль. Любовь Дмитриевна собиралась оставить мужа, но не могла решиться. Она предложила m?nage ? trois; невозмутимый Блок, вероятно, согласился бы, но страстно влюбленный в его жену, Белый не мог на это пойти. В жизни Белого 1906–й год был особенно трудным[23]. В контексте их жизнетворческого проекта он объявил Блока предателем идей Соловьева и идеалов символизма. Мистический любовный треугольник выродился из теургии в троих запутавшихся и озлобленных молодых людей, что навсегда изменило жизнь всех четверых. По словам Белого, Сергей Соловьев отреагировал на крах их коммуны следующими словами: «если у него его Дама — порождение похоти, желаю ему от нее ребенка; тогда не пиши ее с большой буквы; не подмигивай на “Софию — Премудрость”; такой подмиг — хихик идиота; психопатологию я ненавижу»![24].

Но вернемся к браку Блока: мы не можем не задаться вопросом, каковы были чувства Блока к Любови Дмитриевне. Не секрет, что Блок не хранил супружеской верности, даже для виду. Юношеский флирт молодых людей, с самого начала полный экзальтации и сексуальной озабоченности, перерос в страстную взаимную любовь осенью 1902 г., когда они тайно встречались в Петербурге в Казанском соборе и меблированных комнатах, снятых Блоком (в то время студентом университета) для этих свиданий. Он писал самые страстные письма будущей невесте с немецкого курорта Бад Наугейма, куда сопровождал свою мать на лечение незадолго до свадьбы. Хотя и написанные в экзальтрованной соловьевской манере, эти письма полны не только поклонения Прекрасной Даме, но и эротического влечения к реальной девушке.

По — видимому, у Блока имелись глубинные страхи, связанные с сексуальными отношениями с любимой женщиной, особенно если это была женщина его круга. И, что не менее существенно, он боялся потомства, считая, что принадлежит к вырождающемуся роду. Описывая в дневнике свою озабоченность непосредственно перед свадьбой, он говорит о своих чувствах по отношению к семье и наследственности в таких словах, как «порода» и «расплодиться». Это подчеркнуто биологический, а не апокалиптический дискурс. 16 июля 1903 г., за месяц до свадьбы, он составляет список представителей «породы Блоков», которые «имеют в виду еще расплодиться». Завершается запись, однако, утверждением в духе Платона о превосходстве искусства над биологией: «Если у меня будет ребенок, то хуже стихов. <…> Если Люба наконец поймет в чем дело, ничего не будет [т. е. у них не будет детей]. <…> Из семьи Блоков я выродился». Две недели спустя, после беседы со своей невестой — по всей видимости, это был тот предсвадебный разговор о детях, о котором упоминает в своих мемуарах Любовь Дмитриевна, — он записывает в записной книжке: «Пусть умрет лучше ребенок [зачатый в браке]»[25]. Это не мысли мужчины, вступающего в брак со здоровым отношением к эротической любви, но и не чувства утопически настроенного юноши, стремящегося к преображению жизни через апокалиптический брак.

За год до свадьбы в дневниковой записи Блок пускается в длинное рассуждение о мифе, в котором излагает свои противоречивые чувства по отношению к браку. Он сравнивает брак с порогом истины, переход через который в его описании («и будут два в плоть едину») символизирует «воскрешенный дух» или «новую плоть», но не сексуальные отношения. Развивая метафору порога, он изображает невесту мистической «дверью блаженства», но опять подразумевает нечто иное, чем утоление сексуального желания. Завершается пассаж о свадебных символах перифразом финала Откровения, где Дух и Невеста приглашают остальных принять участие в осуществлении апокалиптического пророчества. Подразумевается, что он не только отвергает сексуальные коннотации брака, но, ссылаясь на союз Христа и Невесты, воображает свой брак с Любовью Дмитриевной последним актом христианской истории.

Однако в той же дневниковой записи Блок более откровенно формулирует свой страх перед сексом в довольно сбивчивых рассуждениях о соотношении кастрированной плоти и «фаллистического начала пола», которое, замечает он, пронизывет природу. Отдавая на сей раз предпочтение «фаллическому началу», он называет природу, лишенную сексуальности, извращенной, приводя в качестве примера кастрированное животное: «“Земля” без фаллизма желательна не более, чем животное без половых органов, — пишет Блок. — В обоих случаях будет аномалия. Лучше прямо взглянуть в глаза фаллизму, чем закрывать глаза на извращение»[26]. Этот вывод допускает самые разнообразные интерпретации, прежде всего страх кастрации, характерный для его более поздней поэзии, посвященной «темной музе» (см. Главу четвертую). Примерно месяц спустя Блок пишет в дневнике, что читал Мережковского и благодаря этому почувствовал необходимость «поберечь свою плоть. Скоро она пригодится»[27]. Мы можем только гадать, имел ли он в виду секс в браке, но это вполне вероятно.

В записи, следующей за рассуждением о кастрированной плоти и написанной под влиянием посещения Любови Дмитриевны в Боблове, Блок выражает свои противоречивые чувства по поводу половой любви, пародируя ницшеанское «я хочу» Гиппиус (в наиболее явном виде выраженное в самом известном ее стихотворении «Песня»). Блок интерпретирует текст о неутолимости желания того, «чего нет на свете», в отчетливо эротическом ключе, заявляя: «Я хочу не объятий: потому что объятия (внезапное согласие) — только минутное потрясение. Дальше идет “привычка” — вонючее чудище». Сразу после утверждения о том, что «главное — овладеть “реальностью” и “оперировать” над ней уже», следует загадочная фраза на латыни: «Corpus ibi agree non potest, ubi non est!» (тело не может действовать там, где его нет). Эту фразу скорее всего следует понимать в контексте его предыдущих рассуждений о кастрации, только в данном случае она инспирирована непосредственным присутствием возлюбленной («Сейчас я вернулся из Боблова»), Однако продолжает он в более позитивном тоне, возводя эротическое желание в апокалиптическую сферу: «Я хочу сверхслов и сверхобъятий. Я ХОЧУ ТОГО, ЧТО БУДЕТ». Затем он переключается на других: «Многие бедняжки думают, что они разочарованы, потому что они хотели не того, что случилось. Они ничего не хотели. Если кто хочет чего, то то и случится». И вновь возвращается к самому себе, и вновь колебания: «Я не знаю, чего я хочу, да и где мне знать это пока!» Однако финальные слова записи снова полны уверенности: «То, чего я хочу, сбудется»[28].

Из предсвадебных заметок Блока совершенно очевиден кризис маскулинности, завуалированый эсхатологическим дискурсом и уверенностью, что его отношения с Любовью Дмитриевной — нечто большее, чем земной союз. Как мы знаем, все это кончилось очень печально для молодой женщины, для которой, вероятно, тяжким бременем был брак с крупнейшим русским поэтом, в котором друзья видели великую апокалиптическую надежду поколения.