8.21. До-словность

8.21. До-словность

Многомудрый Хайдеггер был огорчен тем, что бытие перестало быть со-бытием. Ну, перестало и что с того, что оно не-со-бытие. Различение между со-бытием и со-не-бытием ничего не говорит сознанию, чувствительность которого устроена не так, как у Хайдеггера. Мало ли в мире вещей, которые перестали быть и этого никто даже не заметил. Вот и бытие, бытием или не будет, ничего в нас не изменит. Бытием нас уже не запугать. Оно, как звук беззвучного языка, как слово бессловесной реальности, было и будет призраком, которым греческие философы пугали варваров, но которого до сих пор никто не видел.

Чтобы защитить бытие, Хайдеггер построил онтологические бастионы, но эти бастионы никто не собирался штурмовать. Их просто не заметили. От бытия осталось слово «есть», на которое мало кто обращает внимание.

Говорить о том, что что-то есть (а с этого начинается любой серьезный разговор), и что из этого «есть» нечто следует, считается неприличным. Такой разговор придает связке есть нечто большее, чем она есть по своему смыслу. «Есть» становится бытием. А смысл ее — быть тем, что она есть. Не больше того, т. е. быть словом. Если и нужно за что-то держаться, то не за бытие, а за слово. Бытие не факт, его не дают и берут обратно, и поэтому за слово нужно держаться, чтобы видеть и отличать. Но это со-держание не бытийное, а словесное.

Словом длится культура, но не дословность, размерность которой не совпадает ни со словом, ни с бытием, Сцеплением слов и существует интеллигибельность. Вяжущей связью привычки создается повседневность. Бытование интеллиги-бельности создает условия бытования интеллигенции. Изобретение повседневности — крестьянин, который возникает с дословностью деловитого быта. Интеллигенция возникает в точке соприкосновения со словом. Она не понимает быта, ставшего домом бытия.

Интеллигенция — неудачное изобретение истории. Ее существование опасно для дома бытия, ибо оно (это существование) нарушает тишину дословности безымянного, шумом называния, стуком знаковых обозначений. Иначе говоря, у интеллигенции нет точки соприкосновения с миром, в котором можно было бы пустить корни и укорениться в подлинность безымянного, в тайну его почвы. Она родилась в сознании у-слова, и существует, если размеры бытия совпадают с разме-paiMH ее слова. То есть она существует условно, но эта условность безусловнее безусловного.

Извлечение интеллигибельности из точки касания со словом и есть интеллигенция.

Или, что то же самое, есть извлечение «я», У «Я» — нет подлинного дословности.

Оно мнимо и, как всякая мнимость, существует рождением существования. «Новизна» не онтологическая категория, а свойство сознательной жизни. Слово «новое» чарует простаков своей наивностью, в зависимости: от тога, ‹rrt/. аояв-‹?т1ж, ^ж-но судить об изменениях в жизни сознания. Например, «Новое время» — это изменившийся взгляд на историю, которая помещается в горизонт бесконечного прогресса. Источник бесконечности — труд, благодаря которому новое множит новое.

«Новое язычество» — это беспомощные поиски точек соприкосновения с миром, а не со словом. Это симптом желанной смерти интеллигенции, освобождения от слова.

Почему желанной? Потому что интеллигенция утратила контакт даже со словом.

Контакта нет, а извлечение «Я» (или интеллигибельности) из несуществующего влечения продолжается. И эта интеллигибельность — гибельна для спонтанности.

Интеллигенция колонизирует сознание, сознание терроризирует существующих в своем существовании.

Оказаться вне сознания — значит спастись и спасти спонтанное в текучести дел повседневности. Здесь нет ни бытия, ни сознания. Иными словами, в точке соприкосновения с миром извлекается быт, которым длятся восприятия без наличия «я» в точке восприятия; мысли без идентификации мыслящего. В момент, когда сознание не сознает, бытие не бытийствует, ничто не ничтожит, а мысль не мыслится, возникают пра-фор-ма форм,??? — образ образов. То есть в этот момент мысль воспринимается как картина, как звук. Ее можно видеть и слышать. Образ можно потрогать в его явленности, т. е. неиспорченности словом.

8.22. Иванушка-дурачок, или нулевая субъективность В состоянии нулевой субъективности приостанавливается действие слов и культурных знаков. Это состояние я называю по имени Иванушки-дурачка. Отказ от себя, от собственной субъектности и от субъективности, навязываемой значениями слов, контролируемых интеллигенцией, растворяет субъ-ектность в бессубъектности быта.

А быт — это поле действий спонтанности назначений. Значения есть у слов. У единичных субстанций есть назначение. Из чашки пьют. Но если в нее бросают окурки, то энтелехия чашки сопротивляется до тех пор, пока она не погибнет, т. е. попадет в музей.

Иванушка-дурачок растворяется в предметном поле назначений. Из точки его соприкосновения с миром исключено «Я». Интеллигибельность бытия блокирована тем, что все совершается вне времени и пространства. То есть Иванушка-дурачок все делает как бы во сне, по наитию. И это его действие свободно в своей необходимости. В нем нет ничего лишнего. Оно свободно так же, как свободна бабочка, когда она летит.

Иванушка-дурачок не делает ошибок. Для того чтобы выскочить из-под влияния идей, нужно выйти из самого себя, потерять контроль над собой и войти в состав бессубъектной тотальности, в которой только и возможно свободное явление, описанием которого является легенда о Незнайке.

Птицы не видят словом и летают. Рыба не отличается умом и не тонет. Жить можно и на дне неразличений, без словесного загладывания в «на самом деле». Ибо на самом деле мы всегда в ситуации «еще-не-дел». Вот, например, Иванушка-дурачок, он пребывает в состоянии «еще-не-ума», т. е. до ума ему оставалось совсем немного, чуть-чуть. Одно слово. Но он-таки не дотянул до него. И все же кто умнее умного?

Иванушка-дурачок. Есть в нем что-то первобытное, недотянутое до «Я», то, что можно назвать «чуть-бытие», или повседневная бесхитростность. Но бесхитростный хитрее хитрого в своей наивности. Наивный прост простотой простого, т. е. он действителен вне ситуации, разрешаемой естественным образом или личностным поступком. Иванушка-дурачок не личность, но и не ангел, который лишь передает то, что Бог подумал. В естественной обстановке наш Иванушка Не Просто ДураК, а Дурак набитый. Силой нормального хода вещей он выставляется как предмет всеобщего посмешища. Всякий может его осмеять, показать над ним свое превосходство. Почему?

Потому что есть вещи, которые достигают продолжением естественных способностей тела или ума. Не хватает естественных, добавляют культурные или личностные. Если ты, конечно, не шут гороховый. Например, ловят рыбу из пруда. Но для того, чтобы ее поймать, нужно, чтобы средства соответствовали цели, а причина — действию.

Кто может быка продать березе? Дурак. Был у Иванушки один бычок, да продал он его березе и деньги с нее спросил. Быка воры украли. Дурак в наказание березу срубил. В березе — дупло, а в дупле — клад, зарытый разбойниками. И вот Иванушка-дурачок при деньгах. Да дураку деньги достались.

Там, где достаточно здравого смысла, простого рассудка, там Иванушка только мешает. Несуразность его речей раздражает, неадекватность действий возмущает. И хотя Иванушка-дурачок — существо жалкое, многие его бьют, чтобы не путался под нотами. Потому-то он и дурак набитый.

Ну, а если мир сошел с ума? Если он абсурден? То есть существует в мире такая сторона, в которой нельзя достичь цели, используя сцепление причин и следствий, действие рассудка. Здесь личностный акт рассыпается, превращаясь в шелуху и пепел. Вот тогда-то Иванушка-дурачок и попадает в свою стихию. Вернее, чтобы выжить в этой стихии, на этой патовой стороне мира, нужно стать Иванушкой-дурачком.

Человек со здравым умом здесь обращается в ноль, в ничто, ибо здесь мало логики.

Здесь действуют по правилам чуда. А это нечеловеческое действие, и сила естества здесь обессиливается чудом.

Иванушка-дурачок — это символ предела человечески возможного в мире (15). Если мир нулит, то человеческое «я могу» исключается и его «я знаю» не допускается.

Сознание бессилия указывает на то, что ты абсолютно зависимое существо и без помощи, без внешней приставки, без «вещего коня» ты ничто.

Когда умный человек обращается в ноль? Когда нужно по ходу дела сходить на тот свет к покойнику, спросить его, где деньги лежат, а затем вернуться в этот мир, взять их и бездарно спустить. Только Иванушка-дурачок пойдет туда, не зная куда, и принесет то, не зная что. И будут вести его не здравый смысл, не категории рассудка, а вещая старуха. Эта старуха, конечно, есть нечто внешнее по отношению к Иванушке. И дело здесь не в том, что Иванушка живет не своим умом, хоти он и живет ве СЁОЙМ умом, а в TOM, что он и чужим умом не умеет жить.

Вещая старуха — это сверхумный ум, а он не может быть чьим-то.

В мире всегда есть то, что совершается нами без ума, без рассудка. А кто без ума?

Дурак. Но дурака ведет вещая сила, то, что умнее умного. А ведет она того, кто в абсолютной покорности к ней, кто вне личности и чья человеческая стать не имеет никакого значения. Иванушка-дурачок — это символ неверия в возможности человеческого разума и естественного хода вещей. Это торжество глупости над умом, перед лицом вещей мудрости бытия.

Иванушка без ума, но это не безумец, не гений. Он дурак, а дураков работа любит.

Наш Иванушка — дурак, но работать не работал. Он не хитер, не мудер, а куда смысло-ват. Он все на печи лежал, да мух ловил. Ведь работают в здравом смысле, с расчетом и с прикидкой на будущее, по правилам рациональности, а не сверхумного ума.

Наш Иванушка — дурак, но не настолько, чтобы что-то знать. Он ничего не знает.

Это «Незнайко». Ведь если знают, то не ведают. Наш Иванушка не знает даже, что он Иванушка. Это незнание приостанавливает действие правил трансцендентной философии и открывает возможности для чудесных превращений.

«Я, Я, Я, Что за дикое слово! Неужели вон тот — это Я?» (В. Ходасевич. Там же. с. 157).

И вот уже братец Иванушка напился водицы из копытца, не послушал сестрицы Аленушки. Почему же первобытный «еще-не-ум» так лелко отделяет душу от тела и не называет это смертью? Потому что двум смертям не бывать, а одной не миновать. И вот он обернулся козленком. Его душа за тело не держится. Первобытие еще не привязало душу к телу. Ее привяжет быт. На непривязанности души к телу основана оборачиваемость и двусмысленность любого акта действия (и бездействия) Иванушки-дурачка.

Сила пассивности быта в сопротивлении акту-действию; в той ее срединности, которая удерживает как от дружбы с Люцифером, так и от верности богу. «Не зная ни славы, ни позора смертных дел», только и можно плести вяжущую связь повседневности. То есть для того чтобы быть на уровне пата, нужно обернуться.

Обернитесь и будете, как дети. Мир обернулся, и в нем появилось что-то козлиное.

Оглядывание нас выворачивает. «Выворачивающий огляд» — смысл нового язычества, которое, как впрочем и старое, не знает границы между агнцем и козлом.

Ведь язычник — это земной, слишком земной человек, заземленность которого не зависит от количества богов, которым он поклоняется. Один бог или два бога — какое это имеет значение для язычника? Никакого. Лучше даже ноль-бог, ибо ни одно нормальное божество не претендует на то, чтобы быть чем-то большим, чем оно есть. Новое язычество, как змея, выползает оттуда, откуда его никто не ожидает.

Из скорлупы иудео-христианства.