Глава 1. Версальские фавориты
Глава 1. Версальские фавориты
Когда в 1715 году Людовик XIV скончался, общество с удовольствием сбросило с себя все цепи, сковывавшие его на протяжении последних трех унылых десятилетий царствования монарха; фигура регента Филиппа, герцога Орлеанского, возглавившего движение против фанатиков, стала символом длившейся до конца старого режима эры коррупции и разврата. (Это, однако, не означает, что с установлением нового порядка в стране воцарилась нравственная чистота.) Людовику XV, правнуку Людовика XIV, было пять лет. (Великий монарх никогда не питал доверия к регенту и попытался ограничить его полномочия, но парижский парламент объявил его завещание недействительным.)
Тон эпохе задавали двадцать пять тысяч живших между Парижем и Версалем,— двадцать пять тысяч людей, не знавших, куда девать деньги и досуг, чьим единственным занятием в жизни было наслаждение, и прежде всего — их собственное. Они проводили массу времени в Комедии (не столько в общедоступной, сколько в собственных частных театрах), так что их редко можно было увидеть за ее пределами.
Даже армия не избежала этого поветрия, и офицеры в городах, где стояли гарнизоны, часто появлялись на сцене вместе с местными актрисами, пока министерство обороны не вмешалось и не запретило этот обычай, который вел к злоупотреблениям и расшатыванию дисциплины. Мориц Саксонский{152}, тем не менее, был решительно настроен поддерживать во вверенных ему частях веселое настроение, заявляя, что единственная вещь, способная нагнать страх на его солдат — это ennui[168]. Он настоял на том, чтобы его сопровождала комическая оперная труппа в полном составе. Приказы на день зачитывались во время антрактов, когда прима труппы выходила к зрителям и объявляла: «Господа, завтра представления не будет, потому что господин маршал отдал боевой приказ, но послезавтра мы представим Coq du village[169] или Les Amours grivois[170]» и так далее.
Во всех сферах жизни царил дух комедии. Чувства примеряли и отбрасывали, как театральные костюмы и парики. В этих чувствах не было ничего подлинного, не было жизни. В конце царствования Людовика XIV модно было выказывать благочестие; позднее вошло в моду распутничать, чтобы угодить герцогу Филиппу. Некоторые всеобщие любовники были притчей во языцех, и женщины развлекались, отбивая их друг у друга и «коллекционируя».
Безанваль писал: «Если становилось известным, что у женщины было любовное приключение, то всем и каждому хотелось обладать ею, и каждый модный любовник в должное время добавлял ее имя к списку своих побед».
Мужчины в любви «вели себя подобно султанам, у которых иногда были фаворитки, что не мешало им время от времени отдавать предпочтение простым одалискам. Не было ни любовников, ни друзей — только тираны или рабы». Эти слова (повторяющие высказывания некоторых любовников середины семнадцатого столетия) написал Аакло, автор Les Liaisons dan-gereuses[171], самого потрясающего во французской литературе исследования цинизма в сексуальных отношениях. Если Сад в этом веке был выразителем идеи физической жестокости в любви, то в произведении Аакло отразилась не менее патологическая идея душевной жестокости и вырождения. Говорили, будто прототипами его персонажей были члены безансонского milieu[172], в котором он часто бывал, но они, похоже, не представляли собой ничего необычного. Описаниями людей подобного типа изобилуют мемуары Дюкло, Безанваля, Тилли{153} и других.
Господствующая атмосфера недоброты и коварная, даже злобная сплетня побудили в 1747 году Грессе написать свою разоблачительную пьесу Le Mechant[173]. Маркиз д’Аржансон{154}, размышляя о состоянии умов, преобладавшем на протяжении большей части столетия, замечал в своих Мемуарах: «Мы ежедневно упражняем наш ум и совершенно пренебрегаем нашими способностями в эмоциональной сфере. Но ведь существует связь между разумом и сердцем, которая порождает смелость, гениальность и героизм. Предсказываю: отсутствие любви и неспособность чувствовать приведут нашу страну к гибели. Мы не любим наших любовниц, и у нас нет более друзей. Любовь сходит на нет. Люди теперь не воспламеняются страстями, зато тщательно обдумывают, как навредить ближнему. Прощай, нежность. Привычными стали разврат и фальшь в любви. Когда любовь убивают, мир катится назад, к хаосу. Мы страдаем от паралича сердца!»
Опубликованная в 1761 году La Nouvelle Heloise[174], в которой Жан-Жак Руссо излил на читателей поток своих эмоций, ввела в моду возвращение к природе и естественную любовь. Но это была не просто мода — это был благодарный отклик миллионов почти засохших сердец. Руссо и Лакло воплощали собой два крайних полюса страсти и извращенности в столетии, которому суждено было в роковом 1789 году завершиться полным крушением старого режима. Однако до этого Версаль продолжал задавать тон в области вкуса и манер. Что же происходило во дворце?
В 1726 году регента сменил снисходительный кардинал Флери{155} но в интригах при дворе недостатка не было. За год до этого была с позором возвращена на родину очаровательная маленькая испанская принцесса, которую в качестве будущей супруги его величества привезли во Францию в возрасте четырех лет, чтобы страна эта сделалась ее отечеством. Король был бессилен, и герцог де Бурбон со своей любовницей, мадам де При, опасались, что, если они прождут слишком долго, а наследник так и не появится на свет, трон достанется их врагам, принадлежавшим к Орлеанской ветви.{156} Поэтому короля обвенчали с польской принцессой Марией Аещинской, особой скучной и исполненной благочестия; вскоре после этого король принялся искать возможность поразвлечься на стороне.
Одной из первых его любовниц была мадам де Майи. Ее видели во дворце, но не узнавали, пока в один прекрасный день Ба-шелье, лакей короля, не сорвал вуаль (таким образом позволив любопытным придворным установить ее личность), которой она, идя по коридору, закрывала лицо. Несколько дней спустя мадам де Майи была официально «провозглашена» королевской любовницей, однако царствование ее было непродолжительным, и королевскую благосклонность ей вскоре пришлось делить с одной из своих собственных сестер, мадам де Вентимиль (родившей королю сына), и со своей лучшей подругой, мадам де Беврон, пока Майи в конце концов не сменила другая ее сестра, мадам де ла Турнель, которую король сделал герцогиней де Шатору. Эта красавица тоже продержалась недолго, и, когда в 1751 году она умерла, ее свезли на кладбище на телеге, предназначавшейся для похорон бедняков. Мадам де Вентимиль умерла при таинственных обстоятельствах; поговаривали об отравлении, поэтому было произведено вскрытие в присутствии посланных версальским двором священнослужителей. Когда операцию закончили, священники и врачи оставили тело на попечение лакеев, которые, бросив труп на операционном столе, отправились в ближайший трактир. Д’Аржансон в своих Мемуарах рассказывает, как толпа наводнила дом, набросившись с проклятиями и насмешками на останки королевской любовницы. Тогда впервые глухо прозвучали громовые раскаты революционных настроений.
В Версале беспрестанно велись кампании в поддержку той или иной претендентки на место в королевской постели. Многие придворные дамы формировали и возглавляли кружки подобного рода. Мадам де Бево продвигала герцогиню де Брольи, мадам де Буажелен и мадам де Прасль — графиню де Ноэ; шансы на победу были у мадам д’Эстрад, а позднее — у протеже Помпадур, вероломной мадам де Камвис, которая, не колеблясь, предала свою покровительницу. В этих пустых и отвратительных баталиях не было места преданности.
Однажды секретные агенты придворных обнаружили, что король тайно ездил в Париж. Где он был и что делал? Ответ на эти вопросы не заставил себя ждать: при дворе появилась мадемуазель Пуассон, которой незамедлительно было пожаловано дворянское звание. Эта привлекательная женщина, получившая титул маркизы де Помпадур, взяла на себя, как всем известно, роль неофициального правителя государства. История маркизы пересказывалась множество раз, и каждый десяток лет появляются новые версии ее биографии, поэтому мне нет нужды приводить здесь ее сокращенный вариант.
Король, его постоянно неудовлетворенное величество, по-прежнему временами ускользал поразвлечься в столицу. Шпионы доносили придворным сплетникам, что он встречается с мадемуазель де Роман в доме на улице Пасси. Помпадур с жадным интересом следила за ходом дела, которое закончилось тем, что у мадемуазель де Роман родился сын; в 1762 году в церкви Шайо состоялась церемония его крещения, король подписал акт о крещении в своем личном кабинете. Малыш получил имя Луи-Эме де Бурбон, а его мать, вероятно, была бы представлена ко двору, будь у нее побольше скромности. Лейтенант полиции сообщил Людовику, что его любовница гуляет с ребенком в садах Тюильри и в Булонском лесу и в открытую называет его «королевским отпрыском». Позднее малыша забрали у нее, а ее саму изгнали из города. Она стала женой маркиза де Каванака — игрока, польстившегося на деньги, которые дал ей король,— и в конце концов ушла от мужа. После Революции она снимала скромную квартиру в Версале. Не многие знали, что эта исполненная достоинства пожилая дама в черном платье, которую так часто видели прогуливающейся по дворцовому саду, некогда была возлюбленной короля.
У королевских фавориток было множество привилегий, но им не дозволялось умирать в Версальском дворце. Мадам де Помпадур стала исключением, но и ее тело немедленно после смерти было перевезено в особняк покойной. Когда она лежала на смертном одре, король пришел проститься с ней. Никто не пишет о том, что они сказали друг другу. Единственный раз в жизни их никто не подслушивал. Маркиза вскользь упоминала, что желает быть погребенной в подземном склепе капуцинов на Вандомской площади. Когда унылая похоронная процессия тащилась вниз по пустынным версальским улицам, дул неистовый ветер и хлестал дождь. Король молча провожал ее взглядом из окна кабинета, спрятавшись за занавесками. Только один человек подумал о том, чтобы заказать мессу за упокой души фаворитки,— это была набожная королева Франции. Во время Революции толпа ворвалась в подземный склеп капуцинов; вандалы разбили надгробия и выбросили на улицу останки некогда прекрасного тела возлюбленной короля.
Но наиболее трагическим был конец графини Дюбарри, дочери повара,— последней из любовниц Людовика XV, чье появление в Версале (где звание ценилось несравненно выше нравственности) послужило поводом для столь беспрецедентного скандала. Придворные шпионы были озадачены, они не смогли выяснить, где король познакомился с этой дамой. Когда ей исполнилось пятнадцать лет, ее мать, Анна Бекю, устроила дочь продавщицей в модную лавку месье Лабилля. (Эти заведения, по словам Жюля Маза, находились «на границах волокитства».) Вскоре ее заметила мадам Гурдан, владелица известного maison de rendezvous[175], оставившая потомкам описание продавщицы, которой суждено было так далеко пойти: «Мадемуазель Аансон, когда я впервые ее встретила, было около шестнадцати; у нее была восхитительная фигура, благородная осанка, безупречный овал лица, большие, миндалевидного разреза глаза, поразительно белая кожа, изящный рот, маленькие ножки и волос больше, чем я могла удержать двумя руками. На следующий же день она была у меня».
У мадам Гурдан ее увидел граф Дюбарри, решив использовать эти прелести для своего удовольствия и финансовых интересов. Его дом был игорным притоном, и хорошенькая мадемуазель Лансон привлекала много новых посетителей. Когда король познакомился с девушкой и решил забрать ее в Версаль, он настаивал на выполнении одной формальности: мадемуазель должна была выйти замуж. Кандидатура Дюбарри отпадала из-за его репутации и прошлых отношений с мадемуазель, однако он услужливо предложил ей в мужья своего младшего брата, который жил в провинции и не был столь известен. Вот так в 1768 году хорошенькая продавщица стала законной обладательницей графского титула.
Теперь оставалось убрать с дороги самый большой камень преткновения: представить ко двору новоявленную графиню Дюбарри. Эта церемония превратилась в придворное таинство, в ритуал, посредством которого новая возлюбленная его величества официально вводилась в круг принятых в Версальском дворце и, следовательно, получала право присутствовать на королевских ужинах, празднествах, концертах и принимать участие в выездах. Для таких случаев требовалась «крестная мать» — дама благородного происхождения, готовая отвечать за прошлое и «моральную устойчивость» своей подопечной! Но на этот раз двор взбунтовался; ни одна из придворных дам не пожелала стать «крестной» Дюбарри, которая, несмотря на свой свежеприобретенный титул, не могла похвастать высокородными предками.
После нескольких осторожных расспросов король приказал герцогу де Аавогюйону вступить в переговоры с графиней Беарнской, не принадлежавшей ко двору. Предложение его величества встревожило эту особу, и она, утверждая, что растянула связку на ноге, слегла в постель; немного погодя графиня, однако, все же согласилась взять на себя нелепую роль. Ходили слухи, будто король приказал подготовить в королевских замках Марли, Шуа-зи, Бельвю и Фонтенбло апартаменты, которые некогда занимала мадам де Помпадур, и соединить их с его личными покоями. Однажды вечером в апреле 1769 года, вернувшись с охоты, король неожиданно объявил, что назавтра состоится церемония представления ко двору. В тот же вечер графиня Беарнская приехала в Версаль, а ювелир привез для мадам Дюбарри бриллианты на сто тысяч франков. Такого количества присутствовавших на церемонии представления, как в этот раз, еще не было никогда.
Мадам Дюбарри была доброй женщиной, но у нее нашлось множество врагов при дворе. Высокомерная новая дофина, Мария-Антуанетта, так и не смогла простить фаворитке ее плебейского происхождения и никогда не разговаривала с ней. Однажды на многолюдном празднике в садах Версаля произошел странный случай. Навстречу мадам Дюбарри, шедшей со своим кавалером, герцогом д’Эгильоном, попались Шуазель{157} с сестрой, мадам Грамон,— двое ее злейших врагов. Когда они, поздоровавшись, отправились своей дорогой, мадам Дюбарри со смехом заметила спутнику: «Эта женщина убила бы меня, будь это в пределах ее возможностей!» Эту реплику услышала неизвестная, проскользнувшая мимо. «Нет, мадам,— тихо шепнула она,— эта женщина вас не убьет. Вы обе умрете той же смертью, что и новая дофина, Мария-Антуанетта,— трагической смертью. Так сказали звезды». Мадам Дюбарри вздрогнула и обернулась, но предсказательница исчезла в толпе. Зловещее пророчество несколько дней занимало ее мысли; она рассказала об этом нескольким знакомым, а сам факт стал известен потомкам из писем мадам де Мандевиль, насмехавшейся над этим суеверием. В конце концов мадам Дюбар-ри забыла об этом случае — чтобы вспомнить о нем через девятнадцать лет. Бедняжка графиня,— она была одной из немногих женщин, которые перед палачом потеряли самообладание и тщетно молили его о милосердии...
На следующий день после кончины Людовика XV мадам Дюбарри получила lettre de cachet, в котором ей предписывалось удалиться в монастырь Пон-о-Дам возле Мье. Мария-Антуанетта не замедлила принять меры против ненавистной фаворитки.
Но на помощь графине пришли друзья, и вскоре она снова весело зажила в замке Люсьенна, пожалованном ей покойным монархом. Последним ее любовником был губернатор Парижа Конде-Бриссак. Когда террористы-революционеры убили его, жаждущая крови толпа вздела голову губернатора на пику, принесла в Люсьенну и бросила к ногам Дюбарри. Не знаю, правда это или выдумка, но говорят, будто мадам Дюбарри, когда она была в тюрьме, навестил ирландский священник, предложивший ей устроить побег, однако графиня попросила его, чтобы он вместо нее спас герцогиню де Мортмар (дочь Конде-Бриссака, скрывавшуюся в Кале), и дала ему на это денег. Если это правда (а так вполне могло случиться, ибо графиня была щедрой женщиной), то ей можно простить минутную и слишком понятную слабость при виде гильотины.
Менее ста лет назад французский историк искусства, приехавший на несколько дней отдохнуть в Люсьенну, встретил крестьянку, везшую в тележке овощи на рынок. Его поразила необычная юбка на ней — из голубого шелка, вышитая незабудками и обрамленными олеандровыми венками королевскими L. Эта юбка, хоть и поношенная и грязная, была явно не из тех, в каких обычно ходят деревенские женщины. Ученый заговорил с крестьянкой, сказал, что интересуется историей моды, и спросил о юбке. «О, это и в самом деле старая юбка, месье,— рассмеялась та.— Мне и надевать-то ее чуть ли не совестно. Она мне от бабки досталась. Эта вещь знавала времена получше. Вы знаете, ее носила дама из замка. Дед, когда была революция, там юбку-то и нашел. Тогда это была шикарная вещь — бабушка ужас как ей гордилась». Крестьянка была чрезвычайно рада расстаться с реликвией за сумму, на которую она могла купить новую юбку взамен этой, и думала, что совершила выгодную сделку. «Дамой из замка», как хорошо знал историк, была графиня Дюбарри. Приходите взглянуть на эту юбку, когда будете в Париже. Вы найдете ее в музее Карнавале. Перед тем как навеки упокоиться в стеклянной витрине, юбка пережила еще одно приключение: ее надевала прелестная актриса, позируя для картины «Пажу пишет портрет Дюбарри»{158}. Когда последний сеанс был завершен, актриса так торопилась на souper intime[176] к своему любовнику, что второпях надела шляпку и плащ, совершенно забыв снять историческую юбку. Взволнованный куратор позвонил ей домой спустя несколько часов и был приглашен выпить бокал шампанского с рассеянной актрисой и ее возлюбленным. Как он отмечал позднее, вернув себе юбку и самообладание, «это, должно быть, напоминало веселые старые времена. Вероятно, Дюбарри эта маленькая aventure[177] пришлась бы по нраву».
Когда Людовик XVI взошел на трон, ему было двадцать лет. Застенчивый, немного вялый, незлобивый, добродетельный — он обожал свою супругу, австрийскую принцессу Марию-Антуанет-ту; менять любовниц, как это делали Людовик XIV и Людовик XV, было не в его стиле. Но, к несчастью, королева в глазах общественного мнения стала воплощением суетности и расточительства. Она выбирала фаворитов среди дворян, наиболее жадных до денег, тех, кто не желал видеть обличительные надписи на стенах и стремился упрочить свои привилегии. Было хорошо известно, что королева ненавидит либеральное движение. Быть может, если бы король любил ее меньше, ход истории мог бы быть другим. Супружеская любовь Людовика была слабостью — под стать его характеру.