Глава 5. Мадам Д’Эпинэ и энцеклопедисты
Глава 5. Мадам Д’Эпинэ и энцеклопедисты
Никто столь живо и остроумно не описывал брачную жизнь в высшем свете, ее разочарования и искушения недозволенной любви, как мадам д’Эпинэ. Ее Мемуары{188} читаешь со сладостным ощущением вины незримого соглядатая, перенесенного на короткое время в восемнадцатый век, в ее салон, в сады, на террасы (но никогда — по крайней мере, надолго — в ее спальню), чтобы подслушивать самые чистосердечные исповеди о любовных интригах, в которых принимала участие она сама, ее родственники и близкие друзья. Незримо войдя в круг ее гостей, мы также можем поближе познакомиться с людьми, чьи имена я уже упоминала в этой главе: Дюкло, знаменитым гостем мадемуазель Кино в Club du Bout du Banc, энциклопедистом и драматургом Дидро, пребывающим в самом мрачном настроении Жан-Жаком Руссо и Дюпеном де Франкёйлем, фривольным и галантным, каким он был до того, как вступил во второй брак, а его юная любящая жена Аврора де Сакс описала его как идеального спутника жизни.
Когда мадам д’Эпинэ вышла замуж, она искренне любила своего супруга. Я уже упоминала о том, как она огорчилась, получив выговор от матери за внешнее проявление теплых чувств к нему. (Однако характер ее матери с годами стал намного мягче, ее огорчало, что дочь несчастлива в супружестве. Она ни разу не упрекнула мадам д’Эпинэ за ее связи с Гриммом{189} и Франкёйлем.)
Постепенно образ отвратительного месье д’Эпинэ предстает перед нами во всей красе — с его типичным для восемнадцатого века легкомысленным отношением к браку и невнимательностью к собственной жене. Он был игроком, пьяницей, заводил любовные интрижки с танцовщицами — чаще всего с сестрами Роз, чьи лица то и дело бесстыдно мелькают на заднем плане в Мемуарах мадам д’Эпинэ. Он мог в полночь внезапно приехать домой, привезти с собой старого приятеля и пригласить его к жене в спальню. Иногда д’Эпинэ не являлся домой ночевать в течение месяца, позволяя себе бывать в кругу семьи только во время музыкальных вечеров. Когда жена (в начале их брака) спрашивала мужа об отлучках, тот грубо отвечал: «Я хочу быть свободным и не люблю, когда меня расспрашивают».
«Развлекайтесь,— советовал он жене чуть позже,— выезжайте в свет — в театр; заводите любовников, живите, как живут все остальные женщины в вашем возрасте... вот что нужно делать, чтобы понравиться мне, моя дорогая».
Предавшуюся унынию мадам д’Эпинэ высмеяла ее кузина, опытная женщина: «Над вами будут потешаться, моя милая. Любить мужа — хорошо, это даже достойно восхищения, но ведь всему есть пределы». В то время у людей не было недостатка в участливых советчиках, по поводу которых Руссо сердито заметил. «Больше всего человека огорчает не несчастье, с ним приключившееся, а мания людей утешать и оказывать ему так называемые услуги, хочет он того или нет. Ну почему бы им не оставить нас в покое? Уверяю вас: если со мной случится что-то неприятное и мои друзья узнают об этом, я буду настаивать, чтобы они предоставили мне самому найти мое собственное утешение».
У мадам д’Эпинэ постепенно развивалась «меланхолия», и поэтому мадемуазель д’Этт, ее близкая подруга, настойчиво советовала той обзавестись любовником. «Я подозреваю, что вы страдаете от ennui du соеиг[214]. Вы более не любите вашего мужа, поскольку уже не восхищаетесь им». Мадам д’Эпинэ была огорчена подобным наблюдением ее интимных чувств, но когда мадемуазель д’Этт принялась утверждать, что любовник — лучшее лекарство для нее, она выразила энергичное сопротивление:
— У меня никогда не будет любовника.
— А почему нет? Из-за ваших религиозных принципов?
— Нет — оттого, что я не думаю, будто проступки мужа дают жене право вести себя дурно.
— Вести себя дурно? Что вы под этим понимаете? Я вовсе не предлагаю, чтобы вы щеголяли своим любовником или чтобы он вечно вертелся возле вас. Напротив, этого человека как можно реже должны видеть рядом с вами. Я предпочитаю обходиться без секретов, любовных писем, свиданий — одним словом, без всех пустяков, которые доставляют немного радости и оборачиваются тысячей неприятностей.
— Прекрасно! Вы хотите, чтобы у меня был любовник, которого никто не увидит и которого не будет со мной рядом?
— Ничего подобного, просто его не нужно показывать людям настолько часто, чтобы в них пробудилось любопытство.
— Ах, но тогда вы согласны, что, несмотря на множество предосторожностей, люди все равно будут сплетничать, и моей репутации придет конец?
— Да отчего вы так думаете? Боже милостивый! Прежде всего, найдется ли в обществе хоть одна женщина, о которой бы не ходили сплетни? Что вы выигрываете сейчас оттого, что у вас нет кавалера? Разве свет уже не приписал вам связь с шевалье де С.?
— Что? Шевалье де С. ... неужели это правда?
— Мое несчастное дитя! Вы всего боитесь и по любому поводу расстраиваетесь! Да разве люди в этом мире думают о том, что они болтают? Разве кому-нибудь когда-либо приходило в голову проверить, правда ли все то, о чем говорят? Только непостоянство женщины, ошибка выбора или, как я уже сказала, демонстрация любовника ставит под удар ее репутацию. Важно правильно выбрать. Люди будут говорить об этом в течение восьми дней, если вообще будут говорить, а потом они и думать про вас забудут, разве что одобрят ваши действия.
— К такой морали я никогда бы не смогла привыкнуть. Три вещи кажутся мне сверхъестественными: я не представляю себе, как я смогу завести любовника, чтобы не краснеть каждый раз при встрече с ним, поскольку связи подобного рода порождают постоянные уловки и лицемерие; во-вторых, я не думаю, что можно иметь любовника без того, чтобы об этом не узнал целый свет, и, в-третьих, я не смогу смотреть в глаза тому, кто будет знать или хотя бы подозревать об этом.
— Слушайте, я знаю вашу скромность и искренность. Скажите мне откровенно, что в свете думают обо мне?
— Но... они о вас самого лучшего мнения — они бы не думали так, если бы вы на деле применяли моральные принципы, которые вы только что мне проповедовали!
— Именно это я и хотела от вас услышать! Вот уже десять лет с тех пор, как я потеряла мою матушку, я — любовница моего друга детства, шевалье де Валори. Поначалу моя чрезвычайная молодость и доверчивость помешали мне понять, каковы его истинные намерения, а когда поняла это, я его уже так любила, что не могла противиться. Он предлагал мне руку и сердце, но я первая успокоила его совесть — семья Валори была против нашего брака, а кроме того, у нас не было средств. Я оставила мою родину и последовала за ним в столицу. Сейчас он проводит со мной четыре дня в неделю, а остальное время мы довольствуемся тем, что слышим новости друг о друге в гостях. Мы живем очень счастливо — возможно, более счастливо, чем жили бы в законном браке.
— Ну и ну! Кто же этому поверит?! Я не знаю, что и сказать на это... я в совершенном смятении... мне нужно привыкнуть к этой мысли.
— Это займет не так много времени, как вы думаете. Уверяю вас: вскоре вы будете находить мои нравственные принципы весьма простыми, ведь вы созданы для того, чтобы оценить их по достоинству.
— Но мне нет нужды применять их на практике. К счастью, я ни в кого не влюблена.
Однако любовь вскоре настигла ее. Чтобы отрицать ее, мадам д’Эпинэ была слишком интеллигентна, привлекательна, ласкова, а галантный Дюпен де Франкёйль всегда был рядом. Он начал с того, что взялся учить ее сочинению музыки, но вскоре отношения учителя и ученицы переросли в приятную, элегантную связь. К несчастью, юный Дюпен был непостоянным и легкомысленным. Другой «доброжелатель» — на этот раз таковым оказался Дюкло — сделал все от него зависящее, чтобы открыть глаза доверчивой мадам д’Эпинэ. Однажды он в своей обычной резкой манере довел до ее сведения, что ее муж «с каждым днем делает все больше глупостей с этими двумя девицами (речь шла о сестрах Роз). Он разоряется и выставляет себя на посмешище всему Парижу. Я должен с ним побеседовать. Но это не тот случай, когда нужны проповеди, состоящие из общих фраз,— они могут только повредить. Тут нужно знать, о чем говоришь — увидеть все своими глазами — на самом деле увидеть. Я вас предупреждаю, что на днях я буду у них».— «У них? У кого?» — «У этих девок, разумеется. На следующей неделе они представляют оперу, а ваш муж берет на себя расходы по оплате скрипачей. Я попрошу у него билет, а потом — можете на меня положиться».
Мадам д’Эпинэ, которой сплетня Дюкло начинала слегка надоедать, не стала расспрашивать о том, что произошло на пресловутом оперном спектакле, однако Дюкло сам ей обо всем рассказал три недели спустя. «Полиции, на самом деле,— восклицал он,— следовало запретить эти сборища. Полдюжины вечеров вроде этого хватит, чтобы отправить в госпиталь всю вашу семью. Но я с ними поговорил. Я прямо высказал им все, что о них думаю. Я верю, что даром мои усилия не пропадут. Должен вам сказать, я видел там многих, кому нечего было делать в Опере. Считайте, что весь двор, да что там — весь город. И все ваши друзья были там».— «Возможно,— намекнула мадам д’Эпинэ,— они пришли туда с той же целью, что и вы». Но когда хитрый Дюкло как бы между прочим добавил: «Франкёйль тоже там был. Он взял младшую сестру»,— она побледнела. «О чем вы?» — «Да это же знает весь Париж. Ваш муж спит с Роз-старшей, а Франкёйль — с младшей. Это секрет полишинеля». Вскоре после этой беседы муж мадам д’Эпинэ рассказал супруге, что Дюкло сам ввел Франкёйля в общество девиц Роз. Бедная женщина не знала что и думать.
Тем временем ее золовка, мадам де Жюлли, влюбилась в знаменитого оперного певца Жельотта и навязала мадам д’Эпинэ против ее воли роль своей наперсницы. «Но я думала, что ваш муж вас очень любит!» — простодушно возражала мадам д’Эпинэ. «Он думает, что любит,— сказала мадам де Жюлли, улыбаясь,— и будет весьма удивлен, если кто-то выскажет противоположное мнение. Но он никогда не изменит ради меня ни одной, даже самой мелкой, из своих привычек. (Большинство его увлечений, кстати, дорого обходились. В частности, в то время этот господин начал интересоваться коллекционированием антиквариата и драгоценных камней.) Мадам де Жюлли просила свою невестку позаботиться о том, чтобы, когда они в следующий раз соберутся на охоту, ее и Жельотта поместили в соседних апартаментах.
Спустя несколько месяцев, после долгого отсутствия, она нагрянула к своей невестке как снег на голову. Мадам д’Эпинэ упрекнула золовку, что та пренебрегает ее обществом.
«Да, да, вы правы,— признаю. Но давайте не будем больше об этом. Слушайте внимательно».— «Чего вы хотите на этот раз?» — «Помогите мне избавиться от Жельотта».— «Что?» — «Я больше не люблю его».— «Я вам говорила, что эта связь долго не продлится!» — «Да, но ваше пророчество было неверным, поскольку вина за это лежит целиком на нем, а не на мне».— «Уверена, этого не может быть... он обожает вас!» — «Я вам говорю: это не моя вина. Он теперь настолько ко мне привык, что даже не дает себе труда делать мне комплименты. Вы согласитесь, что в таком случае от любовника мало толку, не так ли?» — «Но его поступки...» — «Вздор, сестрица, вы не понимаете. Он остывает, и это меня не устраивает. В любом случае, я люблю еще кое-кого и решила привязаться к нему всерьез. Вы должны помочь мне уговорить Жельотта, а когда подготовите почву, я сама с ним поговорю, потому что не хочу быть предательницей по отношению к нему».— «Умоляю вас, не возлагайте на меня эту миссию. Я уверена, что Жельотт умрет от горя».— «Разумеется, нет. Мужчины не очень-то полагаются на красавиц. Доказательством тому служат ревность и недоверие, которые сквозят во всех их галантных речах. Закон для обоих полов должен быть одинаковым. Давайте, по крайней мере, будем с ними более искренними, чем они с нами. Я принимаю участие в Жельотте, я не хочу видеть его несчастным, в противном случае я пойду и скажу ему все сама, но он будет плакать, а я не в силах терпеть, когда люди плачут. Кроме этого, я могу оказаться достаточно слабой, чтобы уступить, тогда я предам шевалье X. Я никогда себе этого не прощу».— «Меня восхищают ваши угрызения совести!» —«Кстати, если вы завтра будете дома, то я приеду к вам вместе с шевалье».— «Нет, прошу вас, не надо. У меня нет желания оказаться замешанной в новую интригу».— «Как вы жестоки! Слово «интрига» такое противное моему слуху...»
Несчастный Жельотт! Он не имел никакого представления о том, что случилось, и не обращал внимания на попытки мадам д’Эпинэ объяснить положение.
Спустя несколько лет мадам де Жюлли, умирая от оспы, вручила мадам д’Эпинэ ключ от своего письменного стола; та сочла, что умирающая просит ее поскорее пойти к ней в кабинет и предать огню ее любовные послания, прежде чем бумаги попадут в руки месье Жюлли и он узнает то, о чем и не подозревал. Страсть к античности не дала этому джентльмену горевать о жене, всю свою печаль он израсходовал на мавзолей, который воздвиг на ее могиле. Жан-Жак Руссо организовал визит к овдовевшему супругу, заключив накануне пари, что «художник одержит верх над вдовцом». Когда они вошли в дом, месье Жюлли пролил несколько капель слез, но, когда он пустился в объяснения, касавшиеся тонкостей произведения искусства, которое он заказал в память об усопшей, слезы высохли и энтузиазм художника одержал победу над всеми остальными чувствами. «Я выиграл мое пари!» — разражаясь хохотом, воскликнул Руссо.
Месье д’Эпинэ был должен месье де Жюлли крупную сумму (186 тысяч луидоров), а документы, касавшиеся этого долга, хранились у его жены. После ее смерти этих документов нигде не могли найти, а горничная видела, как мадам д’Эпинэ жгла какие-то бумаги в кабинете ее покойной госпожи, и на женщину, действовавшую с самыми благородными намерениями, пало подозрение. В конце концов пропавшие документы нашлись — мадам де Жюлли отдала их нотариусу,— но сплетни тем временем распространялись, и мадам д’Эпинэ избегали в свете. Энциклопедист Гримм дрался на дуэли, вступившись за ее честь. Дюкло был в бешенстве, когда она настояла на том, чтобы принять Гримма и поблагодарить его за заступничество. «Все будут говорить,— возражал Дюкло,— что Гримм ваш любовник». Но мадам д’Эпинэ, которой совершенно опротивел Дюкло, не пожелала его слушать. Они поссорились, и мадам д’Эпинэ попросила Дюкло больше никогда не бывать у нее. После этого Дюкло повсюду распускал о ней злобные и лживые слухи, которые в конце концов дошли до целомудренных ушей Дидро, чем тот был совершенно потрясен. Ведь Гримм, его хороший друг, был влюблен в столь «ужасную» особу... Однажды после обеда Дидро поспешил к нему, чтобы «открыть тому глаза» и наставить на путь истинный,— эту услугу добрые друзья проделывают всегда с таким удовольствием... Много времени спустя Гримм рассказал мадам д’Эпинэ об этом случае, и она описала его в своих Мемуарах.
Дидро сперва не знал, с чего начать. «Усевшись перед камином Гримма, я подыскивал слова для разговора, бывшего целью моего посещения. Я говорил себе: “Я нанесу ему смертельный удар, если он сильно влюблен. Ничего, я должен сказать. Про-молчать было бы еще более жестоко”. Итак, я начал разговор о женщинах вообще, об их недостатках и достоинствах, о времени, которое они отнимают у писателя. Гримм подхватил эту тему с некоторым воодушевлением и заговорил о вдохновении, которое вызывала в нем мадемуазель Фель: “Всякий раз, уходя от нее, я чувствовал себя окрыленным и способным на создание величайших творений”.— “Да, несомненно,— отвечал я.— Я помню, в каком ужасном состоянии вы находились, когда между вами все было кончено. Как она жестока! Вы два месяца были между жизнью и смертью! После этого я пришел к выводу, что для человека чувствительного важно с чрезвычайной осмотрительностью подходить к выбору женщины, которая, по его мнению, сделает его счастливым. Очень легко понять необходимость определенных правил поведения, но крайне трудно следовать им. К примеру, каждый готов бунтовать против нашей брачной системы с ее несуразностью и несправедливостью, но тем не менее, выдавая замуж свою дочь или племянницу, люди находят разумным пользоваться ею. А теперь — как насчет других связей? Являются ли они более разумными?” — “Нет, конечно”.— “Они всегда заканчиваются большим горем, не для одной, так для другой стороны”.— “Верно, верно”.— “Друг мой, вы согласны со всем, что я говорю, и это доказывает справедливость моего первоначального утверждения”.— “Какого?” — “Что ничего нет легче, чем принять добрый совет, и нет ничего труднее, нежели ему последовать”.— “А что побуждает вас применять эту максиму ко мне?” — “Я знаю,— вздохнул я,— вы готовите себе большое огорчение”. Гримм стойко отрицал это и начал говорить о своей любви к «пресловутой» мадам д’Эпинэ. “И вы всерьез полагаете, что эта женщина принесет вам счастье?” — “Больше чем любая другая женщина, какую я знал когда-либо”.— “Увы, мой бедный друг,— сказал я,— тогда вы погибли!”»
Гримм расхохотался, видя Дидро в таком похоронном настроении, и после небольшого расследования установил источник сплетни, направленной против его новой любви. Зная Дюкло слишком хорошо, он не поверил ни единому слову из смехотворных россказней, которые тот поведал его другу. Но прошло много времени, прежде чем осторожный энциклопедист убедился, что его мнение об этой очаровательной женщине (которую с Гриммом разлучила только смерть — она скончалась в 1783 году, двадцать лет спустя после этих событий — и которая, когда Гримм уезжал за границу, была способна поддерживать его переписку на литературные темы с многочисленными немецкими принцами) было ошибочным.
К несчастью, разоблачающие Мемуары мадам д’Эпинэ не были закончены — возможно, из-за ее слабого здоровья и семейных обязанностей, к которым она относилась чрезвычайно серьезно.
Большинство ее друзей-энциклопедистов, подобно другим мыслителям восемнадцатого столетия, готовившим интеллектуальную почву для Революции, от материалиста Гольбаха до оптимистического натуралиста Руссо (бросившего, тем не менее, своих пятерых детей), открыто заявляли о своем чрезвычайном уважении к браку, моногамии и семейной жизни. Вольтер полагал, что женатые люди умнее, храбрее и добродетельнее, нежели холостяки, а Дидро в различных лирических пассажах превозносил радости семьи; однако все эти философы, не будучи смутьянами, как один проклинали деспотическое установление, в которое превратился брак и в котором самодержавно властвовали мужчины. В своей Энциклопедии они определяли брак как «добровольное брачное содружество между мужчиной и женщиной, в которое свободные личности вступают, чтобы иметь детей». Это определение было равносильно мятежу против старого порядка и налагаемых им ограничений. Но философы также считали, что мужья все же должны руководить женами (пусть и не деспотически), а по вопросу о разводе их мнения разошлись. Они полагали, что мужчины и женщины дополняют друг друга, но никто из энциклопедистов не заходил так далеко, как побуждаемый к тому женой Кондорсе{190}, отстаивавший концепцию равенства. Его позиция шокировала даже революционеров.
Экзальтированные молодые женщины, появившиеся в штанах и фригийских колпаках 27 брюмера II года Республики перед Революционным советом, произвели на публику громадное впечатление, но члены Ассамблеи были возмущены. «Бесстыдницы! — бушевал президент Шометт{191},— вы хотите быть мужчинами, но ведь у вас и так есть все, что нужно. Разве нет? Чего вам еще хочется? Вы правите нами, управляя нашими чувствами, законодатели и магистраты у ваших ног, ваш деспотизм — единственный, который мы не можем разрушить, поскольку это деспотизм любви и, следовательно, творение природы. Во имя природы, оставайтесь собой!»