Глава 1. «Славное время» до 1914 года
Глава 1. «Славное время» до 1914 года
«Мы должны быть признательны человеку за то, что он сотворил из любви,— писал Клод Ане.— Природа завещала ее нам в виде акта чисто физиологического, животного. Но мы развили ее до такого богатства и сложности, что в крайнем случае из любви возникнет все — цивилизация, мысль, искусство».{253} («Наша цивилизация стала афродизиаком»,— бросил более реалистичный Бергсон.)
Была ли любовь в начале двадцатого века действительно столь разнообразной и великолепной? Фактически период до первой мировой войны, в том, что касалось общества и любви, представлял собой продолжение девятнадцатого столетия с его культом женщины как «объекта» и поклонением куртизанке и эротизму».
Подобно многим своим предшественникам девятнадцатого века, месье Ане по-прежнему видел в любви поединок мужчины и женщины. «Есть ли более волнующая, более великолепная игра в мире? Тебя встречает противница, которую ты готов полюбить, сопротивляться ей и желать ее одновременно... что за редкостное ощущение!» Язык у Ане, несмотря на его презрение к своим средневековым предкам, такой же примитивный и воинственный. Его «искусство любви», тем не менее, значительно отличается от теории «неполного обладания», которой придерживались средневековые поэты. «Что за чудесный момент,— восклицает он,— когда ты впервые раздеваешь женщину, которая долго не соглашалась уступить! Но,— предупреждает он читателей,— никогда не раздевайте женщину, если она не хочет показывать вам своей наготы. В девяти случаях из десяти этот вид скромности происходит от чувства неполноценности. Увы, много ли найдется женщин, способных обойтись без корсета?{254}
Они знают о своих недостатках. Они заботятся о том, чтобы их не видели обнаженными. Это наивысшее испытание для женщины, и лишь немногие способны его выдержать! Когда она раздета, то, как правило, старается лежать, закинув руки за голову; преимущество этой позы в том, что она позволяет приподнять груди, тогда их кончики, как им и положено, обращены вверх.
Вы можете потерять сон и аппетит от любви к женщине, но пока вы не овладеете ею, вы не знаете ничего о счастье или разочаровании, которое она способна вам подарить. Вас никто не может заранее предостеречь. Никакой опыт, приобретенный до этого, не может каким бы то ни было образом пригодиться. Вы каждый раз встречаетесь с неизвестностью. Наука может идти вперед семимильными шагами и переводить на язык математических формул законы сексуальной привлекательности; но даже это не поможет ученым достичь большего прогресса, чем сейчас, поскольку в этом специфическом вопросе решающим является только физическое, плотское испытание.
Чтобы достичь мастерства в технике любви, каждый мужчина должен обладать кое-какими познаниями в анатомии, изобретательностью, тактом, силой и прежде всего — терпением! Уме! те ждать! Обладайте и отдавайтесь! В этом кроется великая тайна. Вот что закладывает основы надежных, прочных связей. Однако в большинстве случаев любовь скоротечна. Вы влюблены? Тогда вы должны понимать: нет одного шанса из десяти тысяч, что ваша любовь выживет. Но ведите себя так, словно она будет длиться вечность. В конце концов на поле любви все может случиться, и тот, кто думает, что отправляется в поездку на месяц, может оказаться втянутым в авантюру, которая продлится целую жизнь».
Месье Ане не верил, что лучшие любовницы получаются из женщин, обладающих высоким уровнем интеллекта. «Большинство женщин,— заявлял он,— проявляют наивысшую изобретательность в своей любовной жизни. В своих инстинктах они находят несметные сокровища, богатства, о которых никогда не подозревают женщины, обладающие одной лишь интеллигентностью. Они любят, они влюбляют в себя мужчин и знают, как удержать их. Они говорят подходящие вещи в подходящие моменты, угадывают самые интимные тайны мужчины, предвидят его желания, знают пределы, до которых они могут доходить, и границы, которые переступать не следует. Как талантливо решают они эту задачу, самую трудную и самую важную из всех! В руках одного лишь инстинкта находится ключ от этих чудес. Чем в таких обстоятельствах может помочь интеллигентность?»
То, что сходило за любовь, было товаром, пригодным для мены и торговли; женщина считалась чем-то средним между акцией на фондовой бирже и ценным призовым скакуном. Богатые дельцы имели привычку встречаться в дорогих ресторанах, где обсуждали женщин, которые были легко доступны. «Они говорили о женщинах свободно, открыто, без лицемерия. Они знали, что мадам Икс можно поиметь за пятьдесят луидоров в час в таком-то невзрачном домике в квартале Мадлен; что с мадам Игрек приходится тратить время на предварительные ласки и прикидываться чувствительным; а мадам Зэт больше привлекает удовольствие, нежели деньги. Ни одна женщина не появлялась на парижском рынке без того, чтобы ее сорт не был определен немедленно, сообразно ее внешности, свежести, гладкости кожи, красоте грудей и тому неопределимому, что именуется «любовным индексом». Они обладали исчерпывающими сведениями о финансовых делах этих женщин и знали, что, к примеру, во время паники на Уолл-стрит мадам Имярек, у которой самый прелестный цвет лица в Париже, берет намного дешевле обычного».
Автор советует читателям следовать этому примеру и нацеливаться на светских женщин. «Вам следует брать замужнюю женщину,— настаивает он,— и крепко замужнюю. Я имею в виду такую, которой идеи, принятые среди людей ее положения, никогда не позволят даже подумать о разводе. У таких женщин есть муж, дети, друзья, родственники, терять которых она не намерена ни в коем случае. Затем, выбирайте светскую женщину, которую с самого ее рождения воспитывали для единственной цели: ублажать и соблазнять мужчин. Понаблюдайте за ней, когда она входит в гостиную... посмотрите, как грациозны ее манеры, с какой легкостью она двигается, садится, с каким искусством одета. Столетия культуры слились воедино, чтобы произвести этот великолепный эффект. Она думает только о любви; она знает, что только любовь освобождает от роскошной скуки, которой ее обволакивают деньги. Но следует соблюдать внешние каноны благопристойности. Женщины должны быть осмотрительны. Пусть они подражают прикрывавшему облаком свою любовь владыке Олимпа Юпитеру — они ведь не знают, с какими язвительными улыбками другие женщины в своих салонах упоминают о “мадам Такой-то... unе femme facile[291]”]»
Даже в этих кругах партнеры иногда менялись, как рассказывает мадам Рене де Фонтарс-Мак-Кормик в своих восхитительных воспоминаниях: «Отец, едва вернувшись домой, позвонил Бертрану де Саблону, чтобы сообщить ему, что больше не любит Шарлотту. “О какой Шарлотте он говорит?” — удивлялась я. Его друг разразился такими воплями отчаяния, что папа был вынужден отвести трубку от уха. “Дружище, я тебя прошу, успокойся. Что я теперь должен делать, по-твоему? Я больше не люблю ее. Я знаю, что она очаровательная девушка; ты помнишь, было время, когда я считал ее самым восхитительным из всех, какие только знал, образчиком женской породы. Разумеется, я был безумно влюблен, но трудно делиться женщиной каким-либо образом, и потом, она на самом деле дорого обходится. Конечно, вот так остаться с ней на руках — не очень-то приятно, но, между нами говоря, неужели мы, зная в Париже всех и каждого, не подыщем желающего занять мое место и помочь тебе ее содержать? На самом деле, я привез с собой восхитительную маленькую англичанку, хористку, ее зовут Флосси, и она еще не избалована легкими деньгами”. Месье де Саблон на следующий вечер поспешил узнать все в подробностях. Он пожаловался мне с горечью в голосе: “Ваш дражайший папочка подложил мне самую грязную свинью”,— на то, чтобы расспрашивать его о деталях, у меня не хватило духу».{255}
Кстати, палитра любовной жизни обогатилась новым оттенком, когда появился телефон. В доме Рене де Фонтарс телефон стал «чем-то вроде исповедальни или консультационного бюро; мои родители, должно быть, пользовались репутацией оракулов или советчиков для несчастных влюбленных. Они, казалось, всегда беседовали с друзьями, которые не могли принять решение или угодили в какой-нибудь досадный переплет. Я видела свою мать кричащей только один раз — во время телефонного разговора». Будущая писательница была в приятельских отношениях с мадемуазель Мадо, телефонисткой, которую она никогда не видела, но от которой узнавала отцовские секреты: «Годами он был моим клиентом и по числу любовниц перещеголял почти всех остальных, да еще и надувал их всех, так что они не знали об этом».
Некоторые из мужей до того привыкли к нарушениям супружеской верности, что обращались как с любовницами даже с законными спутницами жизни. Один из друзей месье Леопольда Стерна снял холостяцкий pied-a-terre[292], где принимал свою жену как любовницу и ощущал «трепетное возбуждение адюльтера», угощая ее petits-fours[293] и портвейном. Он говорил Стерну, что наставлять самому себе рога было восхитительным ощущением. Распространение двойного сожительства достигло невиданных ранее пределов. Двусмысленные объявления печатались в периодических изданиях, таких как Frou-Frou, Paris Flirt, Paris Calant, Cupidon. Элегантное агентство на улице Флоранс занималось исключительно супружескими парами, желавшими обменяться партнерами.
К несчастью, большинство юношей начинали любовную жизнь с проститутками. Да и могло ли быть иначе в «нравственном» обществе, где будущим женам о сексуальной стороне жизни не говорили ни слова, и первый урок секса девушка получала в брачную ночь от мужа, который ожидал от нее такой же, как от платной куртизанки, раскованности? «В нашем обществе,— писал Камилл Моклер,— первое соприкосновение мужчины с любовью происходит при посредничестве проститутки и тогда, когда его чувства еще не достигли утонченности, так что он всю жизнь тащит за собой нечестивую страсть — идеал фальшивых иллюзий».{256}
Вот как месье Моклер анализирует отношение мужчин к продажным девкам: «Ни любовь к страстной, но хорошо воспитанной любовнице, ни женитьба на женщине, к которой мужчина испытывает уважение, не могут заменить проститутку двуногой скотине в те извращенные моменты, когда она жаждет удовольствия опозорить себя, не уронив свой общественный престиж. Ничто не может заменить этого странного и сильного наслаждения быть способным говорить что угодно, делать что угодно, осквернять и пародировать, не испытывая никакого страха возмездия, угрызений совести или ответственности. Это совершенный мятеж против организованного общества, человеческого я и особенно — религии». Месье Моклеру слышится призыв дьявола в его темной страсти, опоэтизированной Бодлером. «Проститутка олицетворяет бессознательное, которое делает нас способными забывать о своем долге... забвение — вот сущность этого особого удовольствия. Любовь похожа на проституцию с точностью до наоборот, любовь — это дарение, тогда как проституция — торговля».
Проституция приняла такой размах, что правительство в 1903 году создало специальную комиссию, которая должна была рассмотреть вопросы о полиции нравов и возможности закрытия домов терпимости. Женщины принимали активное участие в этой кампании, которая дала результаты только в 1946 году.
Октав Юзанн в своих Parisiennes de се temps[294] описал многообразие продажных женщин столицы. Были среди них женщины, бродившие по столичным окраинам, gigolettes[295], любовницы убийц с Ла Виллет, заманивавшие клиентов в западни, женщины недалекого ума, находившиеся во власти «сильного мужчины» или даже мальчишки (некоторым из их «покровителей» было всего шестнадцать—семнадцать лет). Самый сильный в округе «покровитель» требовал чего-то вроде jus primae noctisот каждой новой вышедшей на панель девушки. Uigo-lettes страстно любили танцы — их можно было встретить на всех bals-musettes[296] — и зачитывались халтурными сентиментальными романами о любви.
В окрестностях Нотр - Дам-де-Лоретт (уже давшей свое имя lorettes предыдущего столетия) — на улицах Бреда, Шапталь и де ла Брюйер — обитали целые колонии общедоступных девиц, которые спали до полудня, выпивали присланную из ближайшего кафе бутылку абсента, слонялись в халатах, пили, играли в карты, пока в пять часов вечера не наступало время «идти на работу». Иногда они отправлялись за покупками со своими amants de coeur[297], часто принадлежавшими к тому же полу, с которыми их объединяло общее отвращение к мужчинам.
Все больше insoumises[298] (то есть «свободных художниц», не зарегистрированных в полиции и не имевших «желтых билетов») можно было встретить на бульварах, в общественных танцзалах, в кафе, театрах, на концертах. Клиентами этих девушек становились чиновники, не вышедшие чином, лавочники, иностранцы, торговцы из провинции — почти все эти люди были отцами семейств. Утверждали, будто в начале столетия insoumises в столице было шестьдесят тысяч.
Считалось, что женщины из maisons closes[299] «работают» в условиях большей или меньшей свободы, если только они зарегистрированы в местной полиции, но это не всегда было правдой. Их день начинался в два часа дня, утро они проводили полуодетыми, в прозрачных халатах, корсетах и чулках, черных или разноцветных, которые служили им кошельками, причесываясь и накладывая макияж. Самые молодые были старше двадцати одного года, и не было ни одной старше сорока. Все они находились в строгом подчинении у помощницы «мадам», почти всегда обладавшей отвратительным характером «настоящего тайного агента разврата». В три часа утра те женщины, которые не залучили к себе кавалера на всю ночь (на профессиональном жаргоне это называлось faire de couche [300]), производили ежедневные расчеты с «мадам» и отправлялись на чердак, где спали по двое на узких железных койках. Дважды в неделю проводилась санитарная проверка, и один неполный день — с вечера до следующего полудня — предоставлялся девушкам для отдыха.
В числе великого множества разновидностей тайных проституток были женщины, одетые как вдовы и притворявшиеся неутешными, но быстро забывавшие свое горе в объятиях сострадательного прохожего. Ги де Мопассан в Les Tombales[301] описал одну из таких «вдов». Некоторые магазины — особенно в квартале Ла-Трините — поставляли на заказ привлекательных девушек. И, наконец, были кокотки высокого класса, или horizon-tales[302], «приложения» к состоятельным мужчинам,— их можно было увидеть в лесу, на скачках, в Монте-Карло и на других курортах, прославленных своими игорными заведениями; чем больше мужчин разоряли эти женщины, тем выше был спрос на них. «Их слава,— по словам месье Ане,— возрастала одновременно с числом банкротств, в которых они были повинны». Они носили экстравагантные платья, бешено скакали верхом и должны были делать все с таким расчетом, чтобы постоянно оставаться в центре внимания,— подобная известность была совершенно необходима, чтобы удовлетворять тщеславие любовника.
Кое для кого из мужчин это также было выгодным бизнесом. «Вы недостаточно появляетесь на людях,— говорил кутюрье Дусе своему многообещающему молодому помощнику Полю Пуаре.— Я хочу, чтобы вы появлялись во всех шикарных местах, на скачках, на всех театральных премьерах, где люди увидят вас в обществе petite amie[303], которую вы оденете по своему вкусу и стиль которой создадите вы». (Полю Пуаре посчастливилось найти прелестную любовницу, которая не только превосходно демонстрировала его модели, но и выглядела прекрасно. Ей часто приходилось вставать в пять утра, чтобы приготовить закуски или тушеного в горшочке зайца для второго завтрака, затем она присоединялась в постели к Пуаре, «восхитительно благоухающая шнитт-луком, укропом, тимьяном», как он вспоминает в своих Мемуарах. Любовь и мода! Поль вскоре понял, какие близкие отношения их связывают. «Вам следует завести любовника»,— советовал он своей продавщице, Антуанетте, чья добродетель «мешала ей почувствовать сексуальный шарм, исходящий от модельного платья».)
Большинство кокоток высшего разряда (Лиана де Пуажи, Мадлен Карлье, Эмильенна д’Алансон, Коко Мармье, Марта Алли, Габи де Наваль и другие) пользовались известностью на протяжении многих лет и, подобно Нинон де Ланкло, дарили наслаждение нескольким поколениям одного семейства. Эти женщины отличались честолюбием и умом. Как заметил Жак Шастене, «они должны были уметь меняться согласно настроению любовника и представать перед ним в роли то распутной любовницы, то веселой, дерзкой подруги, то безупречно изысканной хозяйки салона. Они принимали мужчин, получивших хорошее воспитание, и этим утонченным любовникам хотелось быть счастливее, чем дома, не только в спальне».{257}
Главным местом встреч haute galanterie[304] был «Максим» с его тяжелыми панелями красного дерева, овально изогнутыми зеркалами, резными нимфами и земляничного цвета обивкой стен. «Максим», где grandes cocottes старались перещеголять друг друга драгоценностями, благоухающими ароматами и туалетами. Поль Пуаре описал некоторые из производившихся в последнюю минуту подгонок и «импровизаций», которыми ему приходилось заниматься в субботу ночью или даже утром в воскресенье, когда капризные красавицы внезапно решали, что для воскресных послеполуденных скачек в Лоншане им нужен новый туалет.
Кроме проституции и беспорядочной половой жизни, которым сопутствовала бездетность (падение рождаемости было острой проблемой, и, как полагали, число абортов каждый год составляло две трети от числа родившихся детей), еще одной приметой времени было бесстыдство. Фактически это началось в восьмидесятых годах девятнадцатого столетия. Было выпущено огромное количество «бичующих пороки» книг (предназначавшихся не только для французского рынка; товар подобного рода можно было найти в Лондоне, Мадриде, Барселоне, Гамбурге, Турине...). Пятнадцатого февраля 1912 года в руки полиции департамента Сена попало шесть тонн непристойных книг. По рукам ходили миллионы порнографических открыток, «грязные» киноленты крутили на ярмарках по всей стране. Весной 1914 года обнаженные женщины вышли на парижские театральные сцены — дальше, по словам Поля Бюро{258}, идти было некуда. «Можно было бы думать,— добавлял он,— что в адюльтере и секретах алькова, после того как о них было написано так много, не осталось никаких тайн, которые можно было бы разгласить... Напрасная надежда!»
И, тем не менее, эти предвоенные годы вошли в историю под названием La Belle Epoque[305].
...Возможно, такой она и была для великосветского общества, которое жило для удовольствия — и само было великолепным удовольствием для гостей блестящих празднеств, подобных которым больше не знала история. Принц де Саган на вопрос президента муниципального совета Парижа: «Зачем маркиз де Кастел-лан (Бони) хочет устроить столь пышный и дорогостоящий праздник в Тир-о-Пижон — в честь приема иностранного монарха или в благотворительных целях?» — дал ответ холодный и характерный для той эпохи: «Ничего подобного, господин президент, он делает это просто... ради своего удовольствия».
Празднества, не повторявшиеся никогда более... Персидский праздник, устроенный графиней де Шабрийян в 1912 году в принадлежавшем ей частном особняке на улице Христофора Колумба: тюрбаны, диадемы, страусовые перья; негры в одеждах из золотого ламе вынесли на платформе из слоновой кости хозяйку, восседавшую на высоких пурпурных подушках в окружении одетых в тигровые шкуры детей... «Бал драгоценных камней», данный принцессой Жак де Бролье, «Вечер кринолинов», проведенный герцогиней де Грамон. «Когда воздух наполнялся ароматом свежесрезанных роз,— писал в своих Мемуарах граф Робер де Монтескьу{259},— когда музыка, лившаяся неизвестно откуда, струилась по террасам, когда разноцветье экзотических фруктов соперничало с роскошью старинных фарфоровых сервизов и когда — порхая среди всех этих стихий, делавших жизнь роскошной и осмысленной — я видел, как весело соперничают друг с другом сто великолепных вечерних туалетов,— меня переполняло восхищение».