Гипотеза о женщине. столб Катерины

Гипотеза о женщине. столб Катерины

16. III.67. Но до сих пор действо слияния выяснялось с точки зрения (точнее: зрения еще как раз никакого нет, но с мироощущения) мужчины, который входит и передает. Представим себе (попробуем), как это в восприятии женщины Для мужчины это — утопание, падение, уход вниз под землю, в утробу (Иона — в чреве кита) — в темную массу материи, со всех сторон обступающую как его предел: это уход в помещение, закрытую камеру-обскуру. Это плен, ловушка, логово, яма, смерть. Это — ощущение мира как сплошной телесности, прижиманье к ней летучего и огненного духа — за напоением и подкреплением, как Антея к Земле. И то, что Геракл поднял Антея в воздух, — это он не силой и сжатием горла его задушил, а тем,[98] что оторвал его от родного влагалища, прервал соитие — и тот усох, огнем сжигаемый и ветром в пространстве продуваемый. У женщины следует ожидать обратного в соитии, противоположного ощущения: восхищения, похищения, легкости, улетучиванья, воспарения, вознесения, кружения, — словом, воздушности и огненности Ну да: недаром мнится им, что огненный змий прилетает — и увлекает, уносит их, похищает То же — Людмила: похищение девы с брачного ложа и (сно)видения ее, пока длится упоительное действо (см. у меня в начале) То есть — духовность мира и свою ощущает она в этом Когда в эпосе о Гильгамеше на природного человека Энкиду, чтобы умерить его силу и сделать цивильным, насылают женщину-блудницу Шамхат, ей говорят: «Прими его дыханье» (IV, II). И действительно, как туча, облако ложится на нее и присоединяет ее к себе: «Ночь за собою ведя, появился Уран, и возлег он около Геи, пылая любовным желаньем, и всюду распространился кругом…» (Гесиод. Теогония, 176–178). То есть женщину подключают к пространству — дают ей недостающий воздух в грудную клетку: т е. Еву, лишь одно ребро Адамово, вкладывают опять в его грудь, в грудную клетку его — и там его легкие она, сыро-земля, впивает — вольное пространство мужского духа

Вот почему, хоть вроде наваливается на женщину тяжесть — тело мужчины, но «иго Мое благо и бремя Мое легко». И добавление земли, подключая к груди пространства, не увеличивает вес и тяжесть, а, напротив, рождает чувство невесомости, раскрывает стесненную суть женщины, и она выпархивает. К тому же в слиянии исчезают ощущения верха-низа, координаты пространства — даже если целостный двутелый шар не перекатывается, а пребывает на месте — в одной позе Женщина ощущает в ходе соединения (не после) крылатость: кажется, что птицей летит: и это основной мотив и мечта в женской лирике — «полечу зигзицею» (Ярославна к Игорю); у Катерины в «Грозе» лейтмотив: птичка. О себе в родном дому до брака рассказывает она: «Я жила, ни о чем не тужила, точно птичка на воле» (I, VII). А в последнем монологе — перед тем, как броситься в омут, собирает в узел все ей отвратительное и то, что бы ей хотелось иметь как жизнь вечную. Отвратительно ей помещение: дом, стены, люди. Любо-пространство. Мужчине, напротив, в соитии любо найти место, неприкаянному — точку опоры, приютиться, куда голову приклонить свою двуглавую: большую — на колени, на лоно, как Гамлет: любимая начальная предварительная поза, а потом и малую туда же

«Катерина (одна). Куда теперь? Домой идти? Нет, мне что домой, что в могилу, — все равно1. Да, что домой, что в моги 1 Домострой, заперевшии женщину в помещение, дом (утробу — влагалище) под замок, ощущался русской женщиной так, как будто она — полость в полости (как матрешка в матрешке), и смертельно и зверски усиливал птичьи порывы, жажду вырваться лу!!. Что в могилу! (повторение — преобразование идеи — Г. Г.) В могиле лучше Под деревцом могилушка как хорошо! (Видите начинает образ искомой вечной жизни рисоваться, и распахивается могила вверх — в пространство, и рисуется греза вечной русской женщины — Матери-сырой земли! — Г. Г.). Солнышко ее греет (объятие — обогрев, тепло, мужчина — окутывает, как облако, пальто, шинель — Г Г.), дождичком ее мочит (дождь с неба — оплодотворение семенем. — Г. Г)… весной на ней травка вырастет (травка — раскупорка пор, выход земли из себя наружу — и умножение своей поверхности. Ласкаться на ветерке, загребать его в себя — весь вобрать — см выше о волосах на голове — с. 89. — Г. Г.), мягкая такая (нежиться и гладиться, телом своим любоваться — женщине присуще. — Г. Г)… птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут, цветочки расцветут: желтенькие, красненькие, голубенькие всякие (задумывается), всякие… Так тихо, так хорошо! Мне как будто легче! А о жизни и думать не хочется» («Гроза», V, IV)

Конечно: жизнь отменена — не смертью, но жизнью вечной — вечным непрекращающимся слиянием Да, но что это напоминает греза Катерины? Могилу Базаро-ва? — да. Но еще что-то! Ах да! Это же «Когда волнуется желтеющая нива», «Я б хотел забыться и заснуть». Дуб, голос, в груди жизни силы, чтоб вздымалась (расширенное пространство). Вот ключ к русской литературе и к ее расширяющей грудь духовности: это греза русской женщины — Матери-сырой земли, России. Только в ней, в отличие от мечты собственно женщины — Катерины, — нет идеи плодоношения, живорождения: птички, птенцы, цветочки — этого-то нет в грезе Лермонтова. Зато, раз нет продолжения рода и есть мечта прервать цепь рождений (ср. «Дума» — насмешка сына над отцом: зачем меня сделал? и «Крейцерова соната», и Федоров — воскресение отцов — значит: нерождение детей — глаз вспять; как в Индии, прервать накопление кармы, прекратить цепь рождений; и оттого в русской литературе изображения смертей подавляюще преобладают над зачатиями и рождениями, а страдания и муки изображать много лучше умеют, чем радости, в отличие от Ветхого завета, например), то весь мир останавливается на мне, и моя личность расширяется до всего бытия и может становиться совершенной, т. е. завершенной — вот идея Кириллова: убить Бога через самочинное завершение бытия

И русская интеллигенция в основном из жертвенных служителей Слову, из аскетических бессемейных людей (Ломоносов, Чаадаев, Лермонтов, Гоголь, Гончаров, Щедрин, Чехов и т. д.). Это и есть женственный мужчина (недаром в России привилось слово «интеллигенция» — женского рода, тогда как в Англии множественное число intellectuals, а во Франции: hommes de lettres, подчеркивая пол) — инок, посвященный России (одну ее любя в сердце, как рыцарь бедный) — и ее волю в Слове-Логосе творящий

Но вернемся к женщине в соитии На Катерине особенно явно, что эротическая страстность в женщине родственна, может символизироваться религиозной экзальтацией, что есть возвышение (ex-halt — выдыхание), просветление и одухотворение. Ведь что она видит, приходя отроковицей в церковь! «И до смерти я любила в церковь ходить (помните: «ибо иго Мое благо и бремя мое легко». А Христос — всемогущий жених и с ним соединение — во храме- «се грядет жених!» — и вознесение в воздух. И недаром «до смерти» любила в церковь ходить: опять соитие как превозмогание различении жизни и смерти — как якобы жестоких — ГГ.) Точно, бывало, я в рай войду и не вижу никого, и время не помню и не слышу, когда служба кончится (Вот — исчезновение отдельных предметов, растворение в первичном мареве — пред I бытия. А «служба»? Соитие и есть служба мужчины земле И нет сроков, ни начала ни конца. — Г. Г.) Точно как все это в одну секунду было. (Вот! — Г. Г.) Маменька говорила, что все, бывало, смотрят на меня, что со мной делается! (Она, как избранная, особо чувствительная натура — во влекущей страстности, и призвана и просветлена, как жрицы-блудницы в храмах Астарты. Как Ифигения под ножом — жертвенная овечка. Кстати, весь мир Ифигении: нож занесенный и похищение ее из-под ножа и перенесение в Тавриду — в царство Черномора — точно женский.. — Г. Г.)

А знаешь: в солнечный день, из купола такой светлый столб вниз идет, и в этом столбе ходит дым, точно облака, и вижу я, бывало, будто ангелы в этом столбе летают и поют»! («Гроза», I, VII). Это мировой луч, взгляд солнца с неба всевидящий и пронзающий, чего и хочет женщина; кстати, эти эпитеты Бога в христианстве женским ощущением в Логос-Слово протолкнутые: «Нет ничего тайного, что бы не стало явным» и т. д. В индуизме и особенно тантризме, где эротическое соитие выступает как гносеологический способ постижения всемира, суть бытия, Бог представляется как огненный столп, ось мира Кстати, сама идея оси земли — есть образ женского производства: в соитии, как мы видели, фалл есть ось вращения, стержень и шкворень сцепляющий. А земля — нутро, чрево, матка, живот-жизнь Тот сноп лучей, столп, что видит Катерина, имеет какой состав из стихий? Там — свет ослепительный, жар жгучий (огненность, огненный змий) — и от него дым: переход от огня[99] к воздуху — и разнообразная воздушность: огненная (дым), сыро-тельная (облака), душами летающими — птицами населенная (ангелы — с крылышками, летают). И нет никакой тяжести, земли, тверди. Так что это для мужчины фалл восставший набухает всей его тяжестью и массой — вся она туда сгущается; для женщины же ОН — луч: бестелесен — как раз пробивает купол, ее закупоренность в подкупольном существовании — и дает ее существу вспорхнуть и взлететь. ОН для нее не тело, а духоотвод, труба в небо

И храм христианский, церковь русская недаром так построена, что в центральной, самой высокой голове — как бы пробита дыра в небо — свет естественный льется: лицом Бога-Саваофа в лучах (Солнца); недаром именно жгучий, огненный телесный библейский Бог там помещен, а не лик Спасителя; а по бокам высокие окна и свет льется — отчего и столп ниспадающий образуется: в нем дымы от воскурении лампадных, пылинки — то, что Катерина видела. И этот столп пронзает молящихся. Недаром в России религия — в основном женское дело, и так неудержимо влечет женщин именно в храме, в церкви постоять..

А русская церковь — с такими выпуклыми луковками-головками, на крутых и долгих шеях-туловищах насаженные, крепыши, грибы-боровики, — да это же кряжистые фаллы, в небо уставленные, в отличие от тонких, игло-луче-подобных минаретов фаллов более жгучего Востока. Церковь многоглавая — артель фаллов пестрорядинных (ср. храм Василия Блаженного). Я храмов российских люблю многофаллье. Ведь в Европе купол не на крутом стержне, а иглообразное острие-шпиль (готические соборы, в основном протестантские кирхи). Надо подумать: к чему и что бы это значило?.

Но русское примерно внятно: многоглавость русских церквей — это взаимозаменимость мужиков для русской бабы, хотя одного любить хочет: центральный стоит как недостижимый идеал — лучше его неприкосновенным (чтоб не разочаровываться) сохранить (как Татьяна себе Онегина). А остальные (обычно пятиглавы или трехглавы русские храмы) — это хоровод взаимозаменимых

Европейский храм более моногамен: один купол у собора св. Петра и других итальяно-ренессансных — без всяких соперников, дублировании и втор: монолитнее, сбить дом, семья, хозяйство — Haus, Kirche, Kinder, Kiiche. А в России — более растекается: в боковые приделы и стороны манит

С другой стороны, русский мужчина глядит на русскую бабу — в грудях и выпуклостях живота и ягодиц — как на грудастую многокупольную церковь (так это проницательно увидено где-то у Синявского: разделась она — и герой на все эти выпуклости и свисания богомольно выпучился) И это тоже верно. Храм — это и образ целостного бытия, храм Двубого (т. е матерей включая), а не Бога лишь, — так же как и по заданию своему человек-половинка, придя в храм, получает недостающую ему половинку и становится Человеком, целостным Адамом: женщина получает мужское, мужчина — в Богородице мать и деву, лоно утешающее и «прибежище мое» (ср. Акафист Богородице: «Радуйся!..»). И церковь вообще — она, а Христос — ее жених. И так задним числом недаром толкуются библейские тексты: даже возлюбленная в «Песне песней» — это, мол, она, церковь, — ее Бог возлюбил и ласкает, а она молит жениха (Спасителя) сойти к ней

Но еще у Катерины кое-что вычитаем: «А какие сны мне снились, Варенька, какие сны! Или храмы золотые, или сады какие-то необыкновенные, и все поют невидимые голоса и кипарисом пахнет, и горы, и деревья будто не такие, как обыкновенные, а как на образах пишутся. А то, будто я летаю, так и летаю по воздуху» («Гроза», I, VII)

Видите, как душа — существо Катерины — все новые вариации, орнаменты основного эротического образа вышивает: золото — солнце, огненный жгучий свет, что не только светит, но и греет (в отличие от серебристости русского обычного света — и лунного, что светит, но не греет). Храмы — райские сады — висячие (недаром): сады Семирамиды, куда творится восхищение; там — все усеяно, рябит глаза от макрофаллов: горы, деревья, кипарисы — и запах жгуче-теплый, дурманящий, запах мужчины и вожделенного семени (кипарис — запах и смерти: надгробное растение). И наконец, непрерывный полет. Еще мечта у нее: разогнаться, подбежать к высокому берегу, обрыву над Волгой, расставив руки, — и броситься, полететь, как птица. Это видение и ощущение — и что это возможно — до осязательности материально охватывает и подхватывает русских дев, женщин: вот почему многие в омуте свою участь находят (буквально: самоубийства русских женщин в большинстве — в омут, утопленницы, и переносно: именно страстные и чистейшие, как Катюша Маслова, — оказываются в «падших» женщинах, блядях, блудницах). Вот ведь и Катерина все время на краю обрыва себя чует: «Точно я стою над пропастью и меня кто-то туда толкает, а удержаться мне не за что» («Гроза», I, VII). И это ощущение кануна: вот-вот, на краю (ужасной бездны:-помните: «Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю» — Пушкин, оба — соительные упоения), на пороге, что так характерно для русского духа, — есть женское мироощущение: душа России так себя в бытии самочувствует и в Слове русской литературы проска(ль)зывается

Итак, у мужчины соитие ощущается как путешествие в теснины и ущелья, продвижение по низам и суставам бытия, плаванье (т. е. горы или воды); у женщины — от вод — и выше: воздухо-плаванье, полет, сгорание и светоносность- расширение свое и бытия. И верно: мужчина словно плюхается, как в лохань, огромная масса — в водоем, в полость, пустотность, — и не диво, что водоем выходит из берегов, вздымается и расходится волнами, пышет, брызжет и пенится и расходится во все возможные стороны бытия

Естественно, что видения, которые возможны при этом у мужчины, — это нисхождение в преисподнюю, под землю, как погнал коня по ущелью — в восточной «Книге о верных и неверных женах», путешествие в разные диковинные земля (острова, страны) по водам. Недаром, чтобы попасть в Аид, надо переплыть реки Стикс и Ахерон на ладье Харона (на фалле).[100] И Данте наиболее удалась первая часть «Комедии»: «Ад» — преисполненная телесности, где осязаемые образы. Вся «Комедия» — как единый космический эротический акт, в ходе которого сотворяется — познается вся вселенная и человек проходит по всем кругам (женские полости и сферы нутра) бытия, навинчивая его на себя, как на стержень, прорастая сквозь. Это — в три такта: Ад — кромешная тьма, замыкание духа внутри целостного Человекосущества; Чистилище — уже вышли из низов и не связаны, но еще не отвалились и очей и прочих отверстий не открыли и не внемлют внешнему, миру, а лишь себе, внутри и лишь приходят в чувство, в себя2. И наконец, воззрение — свет и открытый глаз, луч, мир Божий и «Рай»[101]

Но в русском Эросе — отчего так популярны именно видения женщин, их путешествия на тот свет: «Хождение Богородицы по мукам» или византийские «Мытарства святой Теодоры» — из «Жития Василия Новаго»[102]? На Западе — «Видение Тнугдала», «Комедия» Данте, Лэнгленд, «Путь паломника» Бэньяна. Еще раньше: Одиссей, Гильгамеш на Ближнем Востоке, Озирис… А здесь мужское дело нисхождения в ад — страстей и страданий — передается Богородице. А в мытарствах св. Теодоры с особым сладострастием описано внедрение Смерти в тело — разрывание и распахиванье и выпускание птички души когда настал ее смертный час, окружили ее дьяволы, «черные, аки Арапы». Это — преддверие смертельного срастворения она: его посылает и им, фаллом, обо все касается и трется — им и вместе путешествует по бытию

Первым делом появляется ОН (как Черномор) — ужасный, огромный, красноголовый, в черных волосах и дикости — сущий дьявол. Ужас, страх греха… (Катерина тоже чует, еще перед самим «грехопадением», как что-то горячее и черное ей нашептывает, — и обороняется от греха: уйди, «враг ты мой!» — Это уже Борису, придя к нему на свидание; и это обычно в начале: сладострастие отталкиванья — ив ходе его сладчайшее увязание и самоопутывание)

Страх — испуг — первая фаза эротического чувства у женщины. И, поскольку уже ранее выведен нами «комплекс Марии» (достаться в один и тот же день: лукавому, архангелу и богу), — та же трехчастность действа, что мы видели у Данте в «Комедии», — здесь у души Св. Теодоры. Вот грядет Сам и его бесчинная дионисийская скоморошья свита: «Одни рычали, как звери и животные, а другие, аки псы, лаяли; иные выли, аки волки, а другие, аки свиньи, хрюкали; все смотрели на меня и ржали (помните, пир чудищ в сне Татьяны? — Г. Г.)… и скрежетали на меня зубами, и хотели меня сразу проглотить…» «Проглатыванье» — в пасть, в печь, в геенну огненную — это вроде мужское ощущенье; в смятенной душе страх и испуг тоже, как лакмус, проявляет бисексуальную природу человека: здесь страх человека, ребенка — быть загнанным вновь в клетку и каморку утробы (в отличие от расширяющего присоединения — воссоединения ребра с грудной клеткой целостного Адама)

Но вот явились два ангела, «как некие красивые юноши и велели смерти вынуть душу из тела». Начинается второе звено космического смертельного действа — чистилище. (Звено архангела, предтечи, срединного царства, половинчатого человека.) Здесь и ангелы — и Смерть, горнее и дольнее, но уже открывается возможность выхода в верх: ведь Смерть-то уже не от себя, а по приказу ангелов действует. Так и дева, становясь в ходе соития женщиной, неожиданно начинает ощущать сладость, и начинается Воскресение: Черный Приап — Бармалей, Сатана теперь уже перевоплощается, предстает в чувстве как отрок, милый: ангелы, два «красивых юноши», — т. е. ощущает в себе как бы дитя, ребенка своего: материнство предварительное (до зачатия и беременности), как чувство-предтеча, — в этой точке возникает. А ТОТ еще кромсает, но брезжит уже нежность к нему: такой милый, родной..

Но это материнское чувство — проблеск и лишь переход к страстному, смертельному — пронзанию до кишок, насквозь и глубже (и все ей нутро разворотили), которого воспаленная женщина начинает алкать. «И пришла Смерть, как лев, и ревела страшно. Была она, как человек, а плоти не имела (№- в первом акте, где Мария совокупляется с дьяволом, фалл телесен: все в его свите зверины и животны — это берет свое от женщины низовая естественная природа, низ Двубого, снимает с нее присущие себе сливки и пенки и пленки. Теперь же ОН начинает ощущаться как что-то само по себе невесомое — не тяжесть, давление и толчки, а как канал облегчения, воздушности — Г. Г.): из голых костей была составлена, — и несла орудия истязаний сабли, стрелы топоры, косы, серпы, разные пилы, секиры, тесаки, крюки и другие орудия, которых никто не видывал» Весь этот колющий, режущий и пронзающий инструментарий, которым вооружена Смерть, как добрый ремесленник, — это же очевиднейшие заместители мужского начала Смерть роется и свербит там — толково работает мастеровой И далее детально описывается с наивным натурализмом, в какой последовательности как смерть отделяла члены от тела сначала отсекла ноги, потом руки (онемели — исчезло ощущение конечностей: в действе и это нужно для того, чтобы ощутить себя только полостью, шаром, бесконечностью), затем расслабила все жилы и суставы и, наконец, отрубила голову (туловище стало чистым, бесконечным шаром! зацепиться не за что — и существо готово к самочувствию невесомости и полета) «И вот чужим мне стало тело (исчезновение тяжести и веса — Г Г.), и приготовила смерть в чаше напиток и напоила меня насильно, и столь горек (читай — сладок — Г. Г) был тот напиток, что душа моя не могла вытерпеть встряхнулась и вылетела из тела, словно кто-то ее исторг оттуда силой» Се — выброс фонтана семени, извержение вулкана и напоение лона, землетрясение, оргазм и судороги, она, как птица, заклекотала — выпорхнула птичка.

И душа глядит на свое тело! «как тот, кто снимет свои одежды, оставляет их и смотрит на них, — так и я смотрела на свое тело и очень удивлялась» Помните. «Как души смотрят с высоты/ На ими брошенное тело», — когда у Тютчева женщина убивает прошлое — письма (любимого живьем) в печь, в огонь бросает освобождение испытывает — и новое, как Феникс, рождение Недаром у Тютчева здесь огонь и пепел есть — в этом раскольничьем самосожженье (воз)любившей женщины Итак, произошло распахиванье и проветриванье чрева, нутра Но это лишь второе звено в акте совершилось звено предтечи, работяги-трудяги-архангела-Смерти — уровень человека, который трудится для кого-то другого Начинается третья стража (и ночь разделена на акты соития, эпохи, грядут третьи петухи) восхищение, воспарение Двадцать мытарств, которые далее проходит душа ев Теодоры прежде, чем достигнуть рая, — как дантовы круги — ступени восхождения, касания истины своими боками (по Плотину, высшее истинное знание истины совершается как духовное осязание ее) Ангелы пдхватили душу и понесли ее туда, где солнце, «высоко вверх, почти до облаков» Там их встретили «воздушные дьяволы» и приступили к испытаниям В испытаниях проводится вся прошлая жизнь Теодоры — как у нас в замираниях видениями проносятся в вихрях и клубятся образы и воспоминания нашей жизни Это уже вторичное проведение жизни, но уже перед сознанием, на свету — как акт самосознания Князь мытарства за грех блудный был «в одеянии гнусном и смердящем, кровью, как пеной, политом, и он красовался в нем, как в царской одежде» Да это же детородный член Урана, отсеченный Кроном, как Хроносом (Временем и здесь, возможно, светом сознания, ибо теперь сладость первого, низового этажа слияния не видна и оттолкновенна) из него ведь тоже кровь капает и пена Наконец, душа попадает в собственно райские сады и палаты и веселится там — в соединении с Богом И ходит она по раю, словно по сказочному царству, как оно изображается в фольклоре, и дивится кругом много улиц с домами апостольскими, пророческими, епископскими, домами светлых мучеников «И всякая палата и дом — ихней красоты ни сказать, ни описать нельзя, а ширины и длины такой, ну сказала бы, как Царьград (!), но побольше, получше, покрасивей, не руками ведь сотворенные Были там и сады, то есть деревья, фрукты И в тех палатах слышался глас радости, глас веселия»1 Вспомним снова сны Катерины («Гроза», I, VII)