Глава 10 Кабокло: этюды из жизни амазонских бразильцев

Кабокло — это преимущественно потомки амазонских индейцев, полностью перешедшие на португальский язык и встроившиеся в экономику региона; себя они считают бразильцами, а не членами тех или иных племен. Пираха называют кабокло словом xaooi-gii (‘настоящие чужаки’; суффикс -gii значит ‘настоящий, подлинный’). Американцы и другие иноплеменники, даже бразильцы из городов, называются просто xaooi. У пираха более теплые отношения с кабокло, потому что они чаще видятся и живут в одной и той же среде, умеют одно и то же: охотятся, ловят рыбу, плавают на каноэ, исследуют джунгли.

Культура кабокло теснит обычаи пираха на повседневном уровне уже более двух сотен лет. Это культура «настоящих мачо», подобно ковбойской культуре, в которой вырос я. Однако у нее есть и обратная сторона: стоицизм, почти фатализм, который мало присущ субкультурам в США.

Индейцы пираха обязаны встречам с кабокло почти всеми своими знаниями об окружающем мире людей. А вот ценности американцев резко отличаются от ценностей кабокло. И пираха видят эту разницу, так как мировоззрение кабокло больше похоже на их собственное.

Например, у американцев и у кабокло разное отношение к телу. Кабокло более склонны осуждать лень и полноту, чем американцы, и большинство из них считает, что упорный труд — это признак здоровья, доброго нрава и даже божественного расположения. Если тебе хватает здоровья трудиться, значит, тебя хранит Бог. Толстый значит грешник. Для кабокло люди с лишним весом — ленивые тунеядцы, которым надо больше, чем они того заслуживают. Поэтому даже у более состоятельных кабокло (а такие попадаются) принята строгая трудовая этика. Довольно часто бывает, что житель Амазонии, которому уже необязательно трудиться, чтобы прокормить себя, все равно сам расчищает свои поля, орудует мачете или идет в джунгли собирать плоды вместе с батраками. Эти ценности до некоторой степени совпадают с ценностями пираха: нужно быть поджарым, здоровым, знать джунгли, уметь ловить зверя и рыбу и полагаться только на себя.

Я осознавал: чтобы понять, как пираха представляют себе чужеземцев и как относятся ко мне, нужно понять кабокло. Но поскольку жить среди кабокло я не собирался, узнать их я мог только через общение. И обычно это происходило во время путешествий по рекам.

Особенно мне запомнилось одно такое путешествие. Я решил отвезти к индейцам пираха зубного врача и еще своего двоюродного брата, оптометриста по профессии; мы собирались осмотреть индейцев и предложить им вылечить зубы, если нужно, а также подобрать очки (бесплатно). В гавани Порту-Велью я заметил незнакомое судно. Оно было большое, на вид недавно спущенное на воду; на борту красовалась табличка с рекламой маршрутов до Манауса и Маникоре — городка возле устья Мадейры. Такие суденышки — едва ли не единственный вид дальнего транспорта, известный амазонским кабокло.

Я спустился по берегу, который в июле обнажается до самой крутой части, и, взойдя по узкому трапу на борт, спросил «дону» (владельца судна).

Ко мне вышел лысый мужчина лет сорока пяти, среднего роста, в одних шортах, и объявил: «Eu sou о dono» ‘Я владелец’.

Как и все речники Амазонии, он был крепкий, кожа загорелая и обветренная. И как у всех «дону», фигура его выдавала излишнее пристрастие к плотной еде и выпивке. На нем были грязные белые бермуды и шлепанцы — вездесущие в Амазонии шлепанцы.

— Когда отправляетесь в Манаус? — спросил я.

— A gente vai sair lapelas cinco horas da tarde ‘Мы отходим около пяти часов вечера’, — ответил он вежливо, уверенным голосом.

По дороге назад из гавани я живописал своим спутникам прелести путешествия на «рикрейю» по реке Мадейра:

— Вам точно понравится! Ветерок с реки, птицы, звери, джунгли, одна из величайших рек в мире, а еще бразильская кухня!

Около полчетвертого, благодаря моим настойчивым просьбам не опоздать, мы вернулись на судно и с радостным воодушевлением взошли на борт. Мы заметили, что на «наше» суденышко еще разгружали какие-то грузовики, но посчитали, что разгрузку скоро закончат, и мы отчалим в пять, как и было обещано. Повесив гамаки, мы купили ледяных свежих кокосов с соломинками, вставленными в отверстия наверху, и напились сладкого сока. Мы расслабились и заговорили о предстоящей поездке, наблюдая, как грузчики трудятся под палящими лучами солнца, погружая ящики, баллоны с бутаном и бананы (просто-таки тоннами) для отправки на рынок в Манаусе. Мы ожидали, что это скоро закончится, потому что уже перевалило за пять часов. Однако оставалось еще много грузовиков — мне показалось, что за час они не управятся, но это не страшно. Опоздание на час — обычное дело в Амазонии. Но вот прошли и шесть часов. Тогда я спустился к «дону» и спросил, когда же мы отчалим.

— Daqui a pouco ‘Скоро’, — ответил он весело.

Я сообщил это своим спутникам. «Дону» сказал, что бесплатно накормит нас ужином. Это хорошая компенсация, подумал я, так как в подобных рейсах на первый вечер обычно ужин не подавали. И тут я заметил одну странность: кроме нас, на борту вообще не было пассажиров, за исключением одного поджарого и мускулистого детины, совершенно пьяного; он храпел в гамаке, накрыв лицо ковбойской шляпой.

После ужина погрузка продолжалась: в трюм под палубами и на нижнюю палубу. Это было почти смешно: ну сколько еще влезет в это судно? В него уже запихнули в два раза больше, чем я мог себе представить. Семь часов, восемь... В полдесятого я спросил, что тут вообще происходит.

— Ой, извини, мы сегодня уже не отправимся, я жду еще кое-какие грузы, — ответил «дону» как ни в чем не бывало.

Другого корабля не было. Машины, чтобы вернуться в центр ЛИЛ, тоже: миссионеры уже забрали «комби» (микроавтобус «Фольксваген»), который мы сняли на этот день. Пришлось устраиваться как получится. В воздухе замельтешил гнус, особенно много было москитов. Мы забрались в гамаки и провели в них предсказуемо неприятную ночь. И тут, слишком поздно, я вспомнил, что бразильцы, путешествуя по рекам, избегают незнакомых кораблей. Поскольку это судно было новым на маршруте Порту-Велью — Манаус, люди не садились на него, пока не узнают, надежно ли оно, безопасно ли, сколько берут за проезд, хорошо ли кормят и так далее. По крайней мере, мне подумалось именно так.

Когда наконец настало утро, я увидел, что на борт поднялись еще пассажиры: как будто все, кроме нас, гринго, знали, что судно отойдет только утром. Вот вам и мой огромный опыт. Около десяти утра, позавтракав приторно-сладким и ужасно крепким кофе, галетами и консервированным маслом (мне оно, кстати, очень нравилось), мы наконец тронулись. Моя маленькая группа путешественников вышла на верхнюю палубу и подставила лица ветерку; на расстоянии двух палуб от грохочущей машины можно было говорить, не напрягаясь. Мы наконец-то в пути! Затем мы постепенно перебрались в гамаки, чтобы полежать и почитать в тени и прохладе.

Однако около четырех часов судно внезапно встало. Другие пассажиры сказали мне, что мы налетели на песчаную банку: опять сказывался недостаток опыта у команды. Следующие сутки капитан потратил на то, чтобы снять нас с мели. После нескольких часов бесплодных попыток стронуть нас с помощью совокупной мощи нашей машины и бортового катера капитан поздно вечером ушел на нем. Около трех часов ночи он вернулся с двумя лодками помощнее, но все равно значительно меньше нашего судна. Меня разбудили мои спутники:

— Дэн, у нас беда!

Они поманили меня за собой; мы вышли на первую палубу и увидели через отверстие в полу, как «дону» и капитан судна пытаются починить рулевое управление. В корпус медленно просачивалась вода, потому что они ослабили уплотняющий сальник вокруг руля. «Мы все утонем!» — запричитали мои друзья.

— Мы уже утонули, — ответил я. — Сидим на мели, будь она неладна. Глубже некуда.

Новые пассажиры были все бедняки. Люди со средствами — если, конечно, они не собрались к пираха — либо летают в Манаус самолетом, либо не ездят туда вовсе. И пусть туристические брошюры расхваливают речные поездки, называя их увлекательными круизами; чтобы понять, как они врут, хватит одного взгляда на любой «рикрейю». Они почти без исключения выглядят довольно хлипкими, потрепанными и истерзанными. Бедняки путешествуют на них, потому что вариантов все равно нет.

На пассажирах были в основном шлепанцы, изредка попадались ковбойские сапоги или кроссовки «Найк» и «Рибок». Женщины носили, как правило, шорты и футболки, некоторые одевались в джинсы и блузки. На многих мужчинах были длинные брюки, но большинство все же предпочитало шорты; кое-кто ходил с голым_торсом, но чаще попадались футболки с политическими лозунгами, поло и цветастые рубашки с короткими рукавами. Все пассажиры были загорелые, здоровые, подтянутые и оживленно между собой беседовали. Бразильцы вообще разговорчивы, с ними интересно в таких поездках: радуясь отдыху от повседневной рутины, они становятся более открытыми и веселыми, и им нравится общаться с незнакомцами, даже с какими-то непонятными гринго.

Мы тоже болтали с пассажирами, хотя меня начинал раздражать тот, который погрузился вместе с нами, в ковбойской шляпе. Он все еще не протрезвел; лет ему было около пятидесяти, он был крепкого сложения. Он все пытался заговорить со мной на испанском (многие бразильцы знают, что американцы скорее поймут испанский, чем португальский). Хотя я отвечал на беглом португальском и сказал ему, что здесь я бывал много раз, он все тыкал меня в грудь и повторял что-то вроде: «Этот корабль идет до Маникорё, здесь спят в гамаках, тут все говорят по-португальски», — и прочие банальности. Я пытался уйти, но он следовал за мной. Так продолжалось несколько часов, и я все больше раздражался. Вообще на севере Бразилии такое случается все чаще: люди видят иностранца и начинают приставать.

Давным-давно, когда я приехал на Риу-дус-Мармелус, со мной произошел случай, который в какой-то степени показывает всю суть жизни кабокло. Мы с семьей спускались по реке в сезон дождей: до этого мы прожили в селении пираха несколько месяцев и теперь возвращались в город. Наш маршрут должен был привести нас сначала в Аусилиадору, чтобы мы сели на «рикрейю» до Порту-Велью, а там — на самолет до Сан-Паулу, где мне предстояло продолжить работу над диссертацией при УНИКАМПе. Впервые мы прошли этот маршрут, когда Керен и Шеннон слегли с малярией, но теперь он был уже привычным: мы проделывали его ежегодно, нам даже стало нравиться. Люди, казавшиеся в тот первый раз чужими, теперь были нам знакомы, и мы ценили их дружбу.

Когда мы подходили к селению Пау-Кеймаду, я увидел, что на берегу стоит женщина и знаками просит нас причалить. Я не хотел вставать под дождем, но знал, что амазонцы без серьезного повода ничего не попросят. Поэтому я повернул в ее сторону; через пару минут мы заглушили мотор и подгребли к берегу.

— Что случилось? — спросил я.

— Мой отец очень болен. Пожалуйста, взгляните на него.

Мы привязали лодку у берега. К домам вел тот же самый крутой подъем, как тогда, когда я отчаянно искал помощи и не знал, что делать. Теперь была наша очередь помогать. Керен взяла аптечку, и мы пошли в дом, велев детям следовать за нами.

Внутри было темно; стены — из досок и шестов местных пород дерева. Крыша крыта пальмовыми листьями, как обычно в тех местах. Пол — тоже из досок, с большими щелями, через которые в комнату спокойно проползали насекомые и ящерки. По темным углам копошились вездесущие амазонские тараканы и большие жуки сантиметров семь длиной, которые испускали струю белой гадости, если на них наступить.

В углу стояла неожиданная здесь самодельная двуспальная кровать — вообще кабокло всегда спят в гамаках — с москитной сеткой наверху, которую опускали на ночь. Кровать была собрана из досок и жердей, на ней лежал простой поролоновый матрас, заляпанный застарелыми пятнами, происхождение которых я выяснять не хотел. На кровати лежал старик, которого все здесь называли Seu Alfredo (то есть сеньор Алфреду).

Алфреду был мастером по изготовлению лодок и обучил этому ремеслу своих сыновей. За лодками все приходили именно к нему. Он строил и большие «каноас» с каркасом из дерева «итауба» и бортами из досок десять на два сантиметра, проконопаченные, как большой корабль, и «каскус» (раковины) — долбленки из цельного ствола «итауба». Он делал лодки лучше всех. Пираха тоже его любили и говорили, что он никогда не пытался увести их женщин, — редкость для кабокло, по мнению индейцев.

Арло Хайнрикс в свое время убедил Алфреду перейти в христианство, и с тех пор он прожил в вере двадцать лет. В тех краях его знали как человека надежного и доброго; он ходил помогать больным, пел церковные гимны и был дружен со всеми.

Мне доводилось видеть, как он рано поутру причаливал у какого-нибудь поселения и вылезал из каноэ с укулеле в руках. Он поднимался по берегу и начинал играть и петь церковные гимны, улыбаясь всем, кто шел мимо по своим делам: женщины несли одежду стирать, мужчины собирали охотничье снаряжение. Все улыбались и оставляли свои дела, чтобы послушать Алфреду. Он пел высоким голосом, в котором было больше старания, чем умения; пел о том, что не боится завтрашнего дня, потому что в дне сегодняшнем он узнал Иисуса. Попев, он навещал больных и прогуливался по деревне, рассказывал анекдоты и беседовал с людьми, о том, как Иисус изменил его жизнь, — целая миссионерская организация в одном лице.

Редко бывает, чтобы кабокло так доверяли другому кабокло, но Алфреду доверяли и его уважали. Из всех, кого я знал в тех местах, только о нем не ходило подозрений.

Я подошел к кровати больного и спросил:

— Болеете?

— Да, очень болею. Подойди ближе, я тебя не вижу, — прошептал он хрипло.

Подойдя, я увидел, что его руки исхудали, лицо искажено болью и весь он дрожит.

— Ah, e Seu Daniel! ‘О, это сеньор Даниэл!’ — сказал он.

Пахло дерьмом и рвотой.

— Что болит? Отвезти вас в больницу в Порту-Велью?

Я восхищался Алфреду. Он всегда поддерживал меня — белого миссионера-протестанта — и никогда не выказывал ко мне недоверия.

— Нет, я умираю. Говорил дочке: не надо вас вызывать. Я скоро умру.

Я смотрел в его темные глаза, разглядывал его иссохшееся потемневшее тело, ослабленное болезнью, неподвижно распростертое на кровати, которую он смастерил сам, — и у меня к горлу подступал ком. У Керен в глазах стояли слезы. Дети мялись на пороге и только смотрели.

— Давайте я помогу, Алфреду. У врачей в Порту-Велью наверняка есть лекарства от этой болезни.

— Нет, Даниэл, — ответил он. — Свою смерть чуешь точно. Но грустить незачем. Я буду рад, что боль пройдет. Мне, знаешь ли, не страшно умирать. Я знаю, что меня примет Христос. Слава Богу, я долго жил и хорошо. Со мной дети и внуки. Они все меня любят. Они все здесь. Я очень благодарен им за такую жизнь и такую семью.

Страдающий, больной, Алфреду тем не менее приносил утешение близким и излучал такую собранность и такое бесстрашие перед лицом смерти, которые я не встречал никогда — ни до, ни после. Я взял его за руку. Его дочь, плача, протирала ему лоб влажным полотенцем. Она поблагодарила нас за то, что мы зашли. Алфреду тоже сказал нам спасибо.

— Пошли, дети, — сказал я. — Нам пора.

— Что случилось, папа? Он умирает? — спросила Шеннон. Кристин и Калеб заглянули в комнату, потом посмотрели на меня.

— Он чувствует, что умирает, да, — ответил я, едва в силах сдержать слезы. — Здешние люди как будто знают, когда им пора. Но я надеюсь, вы запомнили, как он себя вел. Он не боится. Он верит в Иисуса Христа. Он знает, что попадет на небеса. Я тоже хочу уходить так.

Мне казалось, я только что видел святого.

Мы отказались от кофе с печеньем, которое предложили родственники, объяснив им, что нам нужно кое с кем встретиться в Аусилиа-доре, прежде чем садиться на «рикрейю». Запустив мотор и направив лодку по течению, я снова в который раз задумался о характере кабокло. Лишения научили меня правилу: если видишь на берегу Амазонки или ее притока дом — это спасение. Его обитатели, которых ты никогда в жизни не встречал, придут тебе на помощь в трудную минуту. Приютят, накормят, если надо, отвезут на лодке туда, куда тебе надо попасть. Отдадут последнее.

Это кодекс Амазонии. Сегодня ты помогаешь другому в беде, потому что завтра в беду можешь попасть сам. Чистейший пример Золотого правила нравственности.

И все же одну особенность кабокло я понять не могу: их расизм по отношению к индейцам. Они часто говорят мне: «Даниэл, мы те же индейцы, но мы научились трудиться. Мы неленивые. Никто нам просто так ничего не дает. Мы не любим индейцев, потому что они попрошайничают и им всегда помогают больше, чем нам».

Интересно, что сами кабокло называют словом «кабокло» именно индейцев. Себя они так почти никогда не называют, только в шутку. Их самоназвание — «рибейриньюс» (речные жители) или даже — чаще — просто «бразильцы».

Отношение кабокло к индейцам надо принимать в расчет, если вы хотите найти неизвестные или малоизученные племена в амазонском бассейне. Часто о том, живут ли поблизости индейцы, знают только кабокло. Однако у них нельзя спрашивать: «Есть ли здесь индейцы, которые сохранили свой язык?» Если вы хотите это выяснить, то правильный вопрос — по крайней мере, в некоторых частях Амазонии — будет таким: «Tem caboclos por aqui que sabem cortar a giria?» ‘Есть тут кабокло, которые умеют говорить на жаргоне?’ Истоки такого, в общем-то, странного выражения становятся понятны, если достаточно долго поговорить с кабокло: они не считают речь индейцев полноценным языком и считают, что все разные индейские языки — на самом деле одно и то же.

Кабокло считают себя бедными и готовы пойти на многое, даже рискнуть жизнью, чтобы поправить свои дела. Как и большинство людей в западной экономике, они хотят расти. Они очень обостренно чувствуют собственную бедность. Пираха, в свою очередь, хотя у них вещей меньше, чем у кабокло, не знают, что такое «бедность», и довольны материальной стороной своей жизни.

Интерес кабокло к деньгам стал отчетливей всего в дни золотой лихорадки в Порту-Велью, в конце восьмидесятых. Тогда на реке Мадейра и ее притоках нашли золото. Тут же города по ее берегам расцвели, особенно Порту-Велью. Многие кабокло стали старателями и разбогатели — по крайней мере ненадолго. Разведка золотых жил — труд опасный и невероятно тяжкий. Кабокло, никогда не учившиеся нырять, добровольно соглашались надевать водолазный шлем, спускаться в кромешной тьме на пятнадцать метров в глубину илистых вод Мадейры, кишащих анакондами, скатами и кайманами, и там водить по дну широким шлангом вакуумного насоса в поисках золотого песка.

С баржи к водолазу поступал воздух. На палубе другие такие же кабокло обслуживали систему фильтров, в которой с помощью флотации в ртути золото отделялось от песка, камней и прочего мусора. Загрязнение реки Мадейра ртутью стало серьезной проблемой.

Если водолаз находил золото, за кислородный шланг тянули, чтобы просигналить: не уходи с этого места. Это было очень опасно: если на соседней барже замечали, что здесь золото поступает, а у них ничего нет, могло дойти и до убийства. Не одну команду баржи вот так целиком вырезали соседи-старатели. После этого кислородный шланг водолаза просто обрезали и отправляли к нему своего — прикончить, если тот еще не умер.

Мой приятель Жуарис, сын Годофреду Монтейру, пошел в водолазы. Он рассказывал, как во время первого погружения у него пошла из ушей кровь. «Но отступать нельзя, если хочешь разбогатеть», — советовал он мне.

Он и правда начал зарабатывать. В какой-то момент он добывал столько золота, что ему удалось расплатиться по долгам отца, купить в городе дом, завести дело — торговлю мороженым на улице — и купить себе синтезатор, чтобы начать выступать с песнями в соседнем городке Умайта. В конце концов золото кончилось, но оно принесло пользу амазонскому хозяйству благодаря трудолюбию кабокло и других бедняков. Баржи принадлежали богатым, но золото намывали бедные.

Золотая лихорадка выявила не только упорство кабокло в труде, но и их искрометный юмор. Однажды я увидел, как по улице в Порту-Велью идет кабокло, одетый с иголочки, а за ним тянется связка денег.

— Зачем ты так сделал? — спросил я.

— Filho de Deus! ‘Сыне Божий! ’ — начал он (это обычное в Амазонии восклицание, обозначающее иронию). — Я всю жизнь гонялся за деньгами. Теперь я нашел золото, так пусть деньги погоняются за мной!

Еще один образец юмора кабокло встретился мне однажды вечером в городе Умайта на берегах Мадейры. Был еще непоздний вечер, около пол восьмого: еще самое время для passear — прогулки с женой или подругой — или для встречи с друзьями. Было тепло и влажно, но приятно, как в слегка натопленной бане. На маленькой площади собрались люди. Площадь была вымощена щербатыми бетонными плитами и обнесена низкой беленой стеной с верхом из гладкой красной черепицы, на которую можно было усесться. На ней сидели парочки, одетые в безупречно чистые свежевыстиранные белые штаны или шорты и яркие рубашки, которые подчеркивали красоту тренированного загорелого тела. Все что-то ели: мороженое, попкорн, сэндвичи. Разнообразные насекомые: москиты, гнус, шершни, жуки-носороги — облепляли всякий источник света. В стратегически выбранных местах площади, подобно нью-йоркским ларькам с сосисками, были расставлены двухколесные тачки, а рядом с ними горели и переливались светом лампочек набитые углями японские жаровни, на которых готовился кебаб. В тачках были сложены продукты для сэндвичей, которые называются x-baguncas (‘сырная всячина’; на португальском буква X называется «шис», что совпадает с тем, как бразильцы переиначивают английское cheese ‘сыр’). С одного конца площади их продавала старушка, а рядом на бетонных плитах играл с пластиковым грузовичком ее внук. С другого же конца площади расположился его отец. Обе тачки вели бойкую торговлю. Впрочем, и сэндвичи были вкусные: ветчина, картофельное пюре, горох, майонез, сосиска и сыр, все вместе.

Малыш что-то спросил у бабушки. Она ответила: «Нет». Тогда он побежал через площадь к отцу, крича на ходу: «Папа, бабушка говорит, мне нельзя купить колу!» Он явно рассердился на бабушку.

Папа взглянул на него и через секунду предложил решение:

— Ну давай ее убьем, — сказал он, как будто серьезно.

Мальчик в недоумении посмотрел на отца и ответил с жаром:

— Нет, папа, ее нельзя убивать. Это же бабушка.

— Не хочешь?

— Нет! Это же бабушка!

— Ну хорошо, тогда я буду дальше работать.

— Ладно.

И мальчик побежал обратно. Было видно, как папа довольно усмехнулся.

Культура кабокло больше всего повлияла на культуру пираха в области представлений о сверхъестественном, которые распространяются в виде ломаных фраз и словечек на «лингва-жерал» («общем языке», который использовали для контактов по всей Амазонии в ранний период истории Бразилии). Индейцы пираха часто обсуждают верования кабокло и спрашивают о них у меня.

Эти верования — смесь католического вероучения, преданий и мифов тупи и других индейцев, а также макумбы — афро-бразильской религии, похожей на вуду. Кабокло верят в «курупиру»—лесного духа (иные говорят, что в обличье прекрасной женщины), который заводит людей в чащу, потому что у него ступни повернуты назад, и несчастный, идя по его следам, думает, что выходит из джунглей к людям. И еще они верят, что розовый амазонский речной дельфин ночами превращается в человека и соблазняет юных девственниц.

Я помню, как о превращениях дельфина мне рассказывал Годоф-реду. Он поведал мне пространную историю о том, как дельфин, превратившийся в бледнолицего мужчину, но с пенисом дельфиньего размера, сделал ребенка одной несчастной девушке в селении недалеко от Аусилиадоры. Закончив свой рассказ, он спросил:

— Ты в это веришь, Даниэл?

— Ну, я не сомневаюсь, что многие верят, — ответил я.

— Я верю, — сказал он, пытаясь надавить на меня по-дружески, чтобы и я уверовал.

Когда мы познакомились, у Годофреду было две дочери — Соня и Режина. Соня была примерно одних лет с Шеннон, а Режина — с Кристин. Когда Соне было двенадцать — мы в это время жили в штате Сан-Паулу, где я работал над диссертацией в УНИКАМПе, — она и еще одна ее подружка из Аусилиадоры умерли от страшных желудочных колик. По описанию в письме (Годо надиктовал письмо и попросил друга отвезти его на катере в Умайта и отправить по почте оттуда) — рвота каловыми массами, отсутствие стула — мы стали подозревать непроходимость кишечника, хотя это мог быть и ботулизм, и еще много что.

Диагноз же, поставленный Годо, был типичным для его народа: «Ela mixturou as frutas» ‘Она смешала фрукты’. В отличие от индейцев, кабокло очень суеверны в том, что касается еды: по их верованиям, если смешать за едой определенные продукты, можно быстро и страшно умереть. Например, нельзя пить молоко и при этом есть кислые фрукты вроде манго.

Однажды мы были у Годофреду, когда его сын Жуарис выздоравливал после тропической малярии, от которой чуть не умер. Годо наблюдал, как его сын день за днем извивался на полу от боли и мучился тошнотой и жаром, но даже не думал обратиться за помощью врача.

— Что ж ты не отвел его к городскому врачу? — спросил я, немного шокированный этим. — Если хочешь, я его могу сам отвести. И сам заплачу.

— Послушай, сеньор Даниэл. Все умирают, когда их пора приходит. Поэтому один доктор умирает на руках у другого. Разве не так? Врачи не управляют смертью. — В его ответе был весь здравый смысл кабокло.

Пару лет спустя, когда Жуарису было почти семнадцать, я захотел дать ему возможность встать на ноги финансово. Когда я проезжал в тот год Аусилиадору по пути к индейцам, мы с Годо сели это обсудить.

— Годо, мы оба знаем, что Жуарис — юноша не промах. Я видел, что ему нравится возиться с плеерами и радиоприемниками. Я думаю, что с хорошей подготовкой, приборами и с небольшой финансовой поддержкой он сможет открыть свою радиомастерскую и зарабатывать неплохие деньги. У меня есть друг в Порту-Велью — американец Рикарду, радиотехник, и он согласился обучить Жуариса этому ремеслу, дать ему кров у себя дома, а потом снабдить его инструментами, как только он закончит учебу. Я готов это все оплатить. Что скажешь, Годо? Я бы хотел взять его с собой, когда уеду от вас.

Годо отложил решение на потом:

— Даниэл, дай мне это обдумать. Я тебе скажу, когда ты поедешь назад в Порту-Велью.

Через несколько недель, когда Годо приехал к индейцам пираха купить бразильские орехи, я зашел к нему в каюту попить кофе.

— Даниэл, я долго обдумывал твое предложение, — начал он. — Я не могу его принять. Понимаешь, мне нужно, чтобы сын работал со мной. Я слишком беден, чтобы нанимать работников. А если он уедет и научится всем этим штукам, он точно останется в городе и не вернется. Он останется в Порту-Велью или в Умайта и будет там зарабатывать, а отцу не поможет.

— Но послушай, Годо, — стал умолять я, вмешиваясь в его семейные дела, поскольку меня поразил его эгоизм, — ты же лишаешь его будущего только ради своих интересов. — Я начал заводиться. Тут я заметил, что Жуарис и его мать Сезария косо на нас поглядывают, не поднимая головы, со своих мест на корме.

— Может, я лишаю его будущего. А может, и нет. Только Бог знает, Даниэл. Но я знаю, что здесь и сейчас Жуарис мне нужен рядом.

В отчаянии я осушил остатки своего «кафезинью» (маленькой порции крепкого черного кофе), откланялся и пошел домой. Я знал, что Годо отнесся к этому как типичный кабокло: дети — это экономическое подспорье родителям. Люди просто так своим капиталом — то есть детьми — не разбрасываются. Они ваши, вы делаете с ними все, что хотите; а хотите вы, чтобы они вам помогали зарабатывать.

Через много лет Годо спросил, нельзя ли теперь принять мое предложение. Жуарису было в это время около двадцати пяти. «Нет, Годо. Рикарду уже уехал из Порту-Велью, и у меня больше нет других знакомых, кто мог бы его учить».

В конце концов, история Жуариса завершилась трагедией — обычное дело у кабокло. Когда я писал черновик этой главы, мне сообщили, что он разбился на мотоцикле, когда ехал по Трансамазонскому шоссе. Меня и самого несколько раз чуть не убило, когда я выезжал на это шоссе на мотоцикле. Я долго с грустью вспоминал Жуариса и то, как ужасно прервалась его жизнь, не дав ему раскрыться в полной мере.

Такой обзор культуры кабокло не дает полноценного представления об их богатой системе верований и уникальном образе жизни. Со временем, когда я все глубже погружался в мир Амазонии, они стали играть в моей жизни не меньшую роль, чем индейцы пираха.

Как и пираха, они и мои ближайшие друзья, и самые несносные люди, кого я знаю.

Однако я не могу окончить даже такой краткий рассказ о них, не упомянув их готовность постоять за себя. Кабокло следуют кодексу чести, похожему на правило Джона Бернарда Букса из фильма «Самый меткий», последней роли Джона Уэйна: «Я не потерплю, если меня унизят, оскорбят, поднимут на меня руку. Сам я так себя не веду и от других ожидаю не меньшего». Жители Амазонии помогут, если вы попросите о помощи. Отдадут последнюю кроху, если вам нужнее. Однако они обостренно чувствуют оскорбления или любые проявления чувства собственного превосходства.

Иногда для обиды довольно лишь того, что я белый иностранец. Это потому, что многие бразильцы уверены, будто американцы все расисты и смотрят на других свысока. Иногда те, кого оскорбляет само мое присутствие, считают своим долгом попытаться меня запугать на глазах у своих дружков.

Меня часто спрашивали: «О que e voce?» ‘Ты вообще кто такой?’, или ‘Ты что в Бразилии делаешь?’, или ‘Что ты хочешь украсть у нашей страны?’

Путешествуя по Амазонии, жизненно необходимо научиться нащупывать грань между здравым смыслом и показным самоутверждением. Пираха этот урок усвоили. Кабокло тоже. Ни те ни другие не отступят, если шансы на победу равны, но, если шансы не в их пользу, постараются избежать столкновения. Мне, чтобы понять этот урок, потребовалось некоторое время, и учиться пришлось на ошибках, которые могли стоить очень многого.

Однажды, когда мы с семьей жили в племени, по реке Майей к нашему селению подошел огромный корабль — такие ходят по Мадейре, Риу-Негру или по самой Амазонке: три палубы, тридцать метров длиной. Стояла большая вода, поэтому корабль, казалось, встал на якорь прямо перед нашей хижиной. Вода стояла в полуметре от обрыва, хотя в сухой сезон до нее метров пятнадцать. Корабль встал так близко, а вода поднялась так высоко, что команда могла спокойно заглядывать в наш дом. Команда была многочисленная: человек тридцать пять, все мужчины. Я видел, как они смотрели на Керен и моих дочерей — уже девушек-подростков. Я действовал инстинктивно — и вот я на борту, тридцатилетний гринго, метр восемьдесят, семьдесят кило.

— Что вы делаете на индейской земле? — спросил я владельца судна, огромного детину по имени Роману.

— Нам нужно твердое дерево, — ответил он холодно.

Я оглянулся. У одного из матросов в одной глазнице вместо глаза торчал мясистый нарост. У другого ото лба до подбородка протянулся шрам от ножа. Еще у одного шрам пересекал живот. Любой из них был сильнее меня; их мощные мышцы, казалось, источали силу. Но я, разгневанный отец и муж, велел им убираться с земли племени пираха.

— А ты кто такой, что нами командуешь? — спросил Роману. — Американец велит бразильцам уходить с бразильской земли?

— «Делегаду» фонда ФУНАИ в Порту-Велью, Апоэна Мейрелиш, велел мне проследить, чтобы без его разрешения на эту землю никто не проникал, — ответил я чистую правду. Это было наивно: я просто не понимал, насколько обидно это может звучать для бразильца. Кроме того, я не осознавал, что ФУНАИ ничего не значит для кабокло, хотя я сам без разрешения и поддержки Фонда и шагу бы ступить не смог. Я был еще неопытный и многого не знал.

Я был готов действовать. Правда, я не знал, как именно, особенно если дело пойдет плохо. Плана у меня не было. Но, к моему облегчению, после нескольких секунд молчания — команда разглядывает мой дом, Роману уставился на меня — капитан велел своим людям запускать машину и готовиться к отплытию. Он предложил мне кофе, и мы выпили по чашке приторно-сладкого эспрессо. Он вежливо попрощался, и они отчалили. Еще один урок мне: люди зловещего вида могут на поверку оказаться незлыми.

Кабокло, как и пираха, изолированы даже от соотечественников-бразильцев; они это замечают, когда на их землю приходят другие бразильцы или иностранцы. Я это понял много лет назад по реакции речников-кабокло на появление сотрудников «Проекта Рондон». Это была государственная программа по медицинскому обеспечению бедных районов северной Бразилии и повышению социальной ответственности жителей богатых областей юга. По этой программе студенты-медики из южных городов приезжали в отдаленные отсталые регионы Бразилии на несколько дней и лечили местных жителей. Однажды, когда я приехал в Аусилиадору, где все еще жили Годофреду и Сезария, меня окликнули несколько мужчин, когда я проходил мимо тенистого дерева, под которым они собрались. Они сидели без рубашек, в шортах и шлепанцах, и пили ледяное пиво «Антарктика».

— Seu Daniel, como e que vai? Sabe rapaz, na semana passada tinha um grupo de estrangeiros do seu pais aqui. Falavam portugues enrolado que nem voce! ‘Сеньор Даниэл, как дела? Тут на той неделе приезжали иностранцы с вашей родины. Тоже плохо на португальском говорили, прямо как вы!’

— С моей родины? — переспросил я, удивляясь, что какой-то группе американцев пришло в голову поехать в Аусилиадору. — А откуда именно они были?

— Они по «Проекту Рондон» приезжали. Все из Сан-Паулу.

Я пошел дальше, поражаясь тому, что для кабокло не было большой разницы между гринго из Штатов и бразильцем из Сан-Паулу.