2. Люди с касанием Мидаса

Совершенно ясно, что Козимо де Медичи сознательно использовал фрески Гоццоли, чтобы продемонстрировать свое богатство и власть. Но Галеаццо Мария Сфорца должен был заметить, что «Шествие волхвов в Вифлеем» указывает на еще одну, совершенно иную сторону характера стареющего банкира. Несмотря на роскошь и уверенность композиции, Козимо предпочел сделать собственное изображение довольно скромным. Он не занимает почетного места (хотя этого вполне можно было ожидать), а находится на некотором расстоянии от центра драмы. На маленьком ослике он скромно следует за своим сыном, Пьеро. Козимо почти сливается с толпой. Золоченые поводья и отороченные мехом манжеты ничем особым не выделяются, никакой показной роскоши. Одежда его очень проста – это почти одежда кающегося. Даже красная коническая шляпа написана так, чтобы свести визуальное впечатление к минимуму. Действительно, перед нами не безжалостный гордец, а живое воплощение скромности и смирения.

Это была загадка. Хотя в бизнесе и политике Козимо мог делать практически все, что ему было угодно, но, как узнал Галеаццо Мария, он «всегда старался держаться на заднем плане, скрывая свое огромное влияние и действуя, когда возникала необходимость, через посредника».¹ За 10 лет до рождения Макиавелли Козимо интуитивно понял всю ценность маскировки.

Но Галеаццо Марии было трудно избавиться от подозрения, что Козимо неспроста старался казаться скромным и незаметным.² Было хорошо известно, что он не раз пытался скрыться от жизни, которую сам для себя построил. До Галеаццо Марии доходили слухи, что Козимо любит затворяться в келье, которую специально для него отвели в Сан-Марко. И там он проводил дни в безмолвной молитве или в благочестивых спорах со своим другом, фра Антонио Пьероцци. Человек, спокойно восседающий на осле, не просто притворялся кающимся грешником. Портрет Козимо был очень точным.

Фреска «Шествие волхвов в Вифлеем» была очень точным отражением жизни, характера и «публичного образа» Козимо. Галеаццо Мария увидел перед собой удивительно сложный и даже противоречивый портрет человека, стоящего перед ним. Щедрое великолепие, политические махинации и холодная хитрость в нем сосуществовали рядом с кротостью, колеблющейся между макиавеллиевским обманом и искренним благочестием. Этот старик был «непостижимым сфинксом».³ Казалось, что в Козимо живет не один, а два или даже три человека.

Но, несмотря на очевидные противоречия, Галеаццо Мария видел перед собой абсолютно логичный и последовательный образ Козимо де Медичи. Хотя по масштабу политического и финансового влияния Козимо не знал себе равных, однако он был живым воплощением типичного торгового банкира эпохи Ренессанса. Средства, с помощью которых он приобрел богатство и власть, ярко отраженные на фресках Гоццоли, были сутью процесса рождения новой породы деловых людей. Эти люди всего добивались хитростью. В то же время стремление Козимо к великолепию, щедрости и притворству было живой иллюстрацией новых проблем, с которыми предстояло столкнуться следующим поколениям хитроумным банкирам. И, пожалуй, самое главное. «Шествие волхвов в Вифлеем» отражало ту степень, в какой Козимо и его предки-торговцы использовали меценатство для создания публичного образа, способного решить каждую из этих проблем.

Проследив удивительный и зачастую шокирующий путь, который сделал Козимо де Медичи человеком, способным вселить в Галеаццо Марию столь сильную неуверенность, можно понять теневой и весьма неприятный мир банкиров эпохи Ренессанса и те безобразные и циничные соображения, которые заставили их сыграть столь замечательную роль в искусстве этого периода. Ведь именно эти люди стали самыми известными меценатами Ренессанса. Хотя эта история неразрывно связана с миром политических интриг, коррупции и заговоров, но в то же время и с большими деньгами, колоссальными прибылями и неизбежно с моральным банкротством, которое приводило к скандалам, и сегодня сопровождающим многих банкиров. И, как показывает история, стоящая за «Шествием волхвов в Вифлеем», эта порода сверхбогатых людей жила жизнью, совсем не похожей на красоту и роскошь произведений, созданных по их заказам.

Из менял в банкиры

Во многих отношениях Ренессанс был золотым веком торговых банкиров. В их жизни все определялось их нестабильным богатством – даже в большей степени, чем сегодня. Но в 1459 г. ни одна банкирская семья не была так фантастически богата, как Медичи. Рядом с ними Крез показался бы нищим. В период с 1435 по 1450 г. Козимо де Медичи получил прибыль в 203 702 флоринов.⁴ Если оценка Джованни Ручеллаи верна, то одна лишь эта цифра равна 13 % всего богатства Флоренции.⁵ Но тут речь шла только о прибыли, и прибыли всего лишь одного члена семьи. Если принять в расчеты весь объем инвестиций Медичи, то их состояние с легкостью превысит состояние любого крупнейшего государства Европы.

Но Медичи не всегда были богаты. Их состояние росло медленно, над ним терпеливо трудились поколения людей, наделенных хитростью и сгорающих от страстного желания денег. Они прошли долгий путь, и их дорога воплощает собой путь всего банковского дела в Италии эпохи Ренессанса.

Как и у многих других семейств банкиров, происхождение Медичи окутано тайной. Позже они с гордостью вели свой род от легендарного рыцаря Аверардо, который, якобы, убил жестокого великана во времена Каролингов. Но дошедшие до нас сведения говорят о гораздо более прозаических корнях. Как показывает фамилия, скорее всего, Медичи происходили из врачей или аптекарей. Но большинство современников Козимо полагали, что они начинали как обычные ростовщики.⁶ Одно можно сказать с определенностью: впервые в исторических документах эта семья появилась в начале XIII в., и уже тогда Медичи проявляли недюжинный талант в работе с деньгами.

В то время экономика городов-государств Северной Италии еще только начинала складываться. Торговля тканями и зерном начала расширяться. По всей Европе стали появляться рынки. Итальянские торговцы торговали уже не только с соседями по полуострову, но и с далекими государствами – от Англии и Нидерландов до Египта, Кипра и даже Киевской Руси. Как писал Франческо Бальдуччи Пеголотти в книге «Практика торгового дела» (Pratica della mercatura) (ок. 1335–1343), пожалуй, самом древнем коммерческом руководстве подобного рода серьезный торговец не сможет добиться успеха, если он не владеет в достаточной степени пятью-шестью иностранными языками и не знает в точности, какими товарами торгуют в разных портах и рынках Средиземноморья.⁷

Но, несмотря на то что торговый бум уже начался, коммерции мешала одна очень серьезная практическая проблема. Все дело было в деньгах. Сегодня любые транзакции в любой точке мира можно легко и просто совершить с помощью бумажных денег, кредитных карт, электронных банковских переводов и определенных курсов обмена валют. В XIII в. ничего этого не существовало. Монеты и слитки драгоценных металлов были единственным средством монетарного обмена. А поскольку в каждом городе были свои монеты, то в мире циркулировали самые разные валюты, и курс обмена представлял серьезную проблему. Было трудно просто пойти на рынок и купить какие-то необходимые товары – ведь нужно было нести с собой мешки с тяжелыми монетами и спорить с продавцами о ценности странной коллекции иностранных монет, скопившихся в ваших кошелях. Вести дела в других странах было еще сложнее. Купцам приходилось везти с собой неудобные сундуки с монетами или груды слитков. В далеком путешествии купцов могли ограбить. Кроме того, вес денег значительно задерживал торговые караваны в пути. Даже если торговец прибывал в точку назначения вовремя и ему удавалось сохранить все свои капиталы, он мог потерять значительные суммы в ходе торговли, поскольку приходилось оперировать множеством незнакомых валют. Хотя в книге Пеголотти содержались полезные сведения об относительной стоимости наиболее распространенных в Средиземноморье золотых и серебряных монет, подобные таблицы не очень помогали в условиях постоянно меняющегося и неопределенного финансового мира.

Двое Медичи, Уго и Гальяно, создали небольшую ростовщическую контору в начале 1240 г., но спустя несколько десятилетий некий Ардиньо и его родственники уже занимались обменом денег на Старом рынке.⁸ Судя по всему, эти люди знали, с какой стороны хлеб мажут маслом. Только такая профессия могла практически решить проблемы торговли.⁹ Именно с менял, а не с ростовщиков, началась жизнь великих торговых банков.

Изначально менялы, подобные Медичи, действовали как проводники финансового порядка в мире монетарного хаоса. Обычно они открывали небольшие лавки рядом с городским рынком и обменивали огромную массу разнообразных валют на примерный эквивалент в местной валюте. Это было очень энергичное, живое занятие. Хотя написанная спустя два века после того, как братья Медичи открыли свою лавку на Старом рынке, Маринусом ван Реймерсвеле картина «Меняла и его жена» (Прадо, Мадрид; 1539) дает представление о том, как работали менялы [ил. 19]. Мы видим менялу в окружении мешков с монетами и груд бумаг. Он тщательно взвешивает монеты, чтобы определить их качество, и сверяет их ценность со справочником, который держит его жена. Это был долгий и трудоемкий процесс, но людей, подобных Медичи, это не пугало. Сознание того, что каждый обмен и игра на курсе приносит им прибыль, вполне их утешало.

Торговля постепенно активизировалась и расширялась, и торговцам приходилось возить с собой большие суммы денег. И тогда менялы стали позволять людям оставлять у них депозиты на хранение. Таким образом создавались примитивные валютные счета практически такие же, как и сегодня. На такие счета деньги мог класть сам владелец или его должники в соответствии с полученными инструкциями. Все это заметно облегчало торговлю.¹⁰ Но, поскольку все строилось на личном общении за банковским столом, крупная внешняя торговля по-прежнему сталкивалась с серьезными проблемами, а прибыль банкиров была невелика.

Первой серьезной новацией стали коммерческие векселя. Они появились в Генуе примерно в конце XII в. Это позволило торговцам не возить с собой большого количества монет или слитков и не подвергать себя опасности. Одновременно этот процесс облегчил международный обмен валют. Если торговец во Флоренции (плательщик) хотел заплатить другому торговцу из Брюгге (получатель), он мог внести нужную сумму денег плюс комиссионные во флорентийский филиал некоего банка и получить вексель на эту самую сумму. Затем флорентийский плательщик отправлял этот вексель получателю в Брюгге, и тот получал нужную сумму в местной валюте в том же самом банке или банке-посреднике. Хотя подобные операции были связаны с очевидным риском, банкир получал прибыль на основе согласованного обменного курса. Столь же прибыльными были кредитные письма, которые можно сравнить с сегодняшними дорожными чеками.

Вторым полезным изобретением, позволявшим банкам получать прибыль, стали процентные ссуды. Их можно считать дальнейшим развитием депозитных счетов (банки были заинтересованы в подобных счетах и предлагали проценты на сбережения). Векселя давали банкирам «окно» – промежуток времени, в течение которого они могли распоряжаться деньгами, предназначенными к пересылке. Имея на руках значительные суммы наличными, банкир мог использовать этот капитал для крупных ссуд на определенные периоды за установленный процент. Иногда ссуды выдавались под залог, например драгоценностей, но чаще всего это был просто вопрос доверия.

Нет сомнения в том, что Медичи очень быстро поняли потенциал подобных инноваций. Прибыли, полученные от векселей, кредитных писем и процентных ссуд в первой половине XIV в., они стали инвестировать в собственность и торговлю шерстью. И очень скоро людей влиятельных и богатых торговцы со Старого рынка стали сравнивать с Медичи.

Искусство искупления

Но начав делать деньги, Медичи столкнулись с серьезной проблемой. Хотя ранние формы банковского дела почти не сталкивались с практическими препятствиями, приемы осуществления этой деятельности вызывали ряд сложных моральных проблем.

Церковь уже давно считала алчное стремление к богатству одним из самых серьезных угроз для христианской добродетели. Ведь Христос говорил, что легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богачу войти в Царствие Небесное. И тем, кто хотел следовать за ним, он говорил, чтобы они отказались от всего, что у них есть. Эти слова в начале XIII в. вдохновили святого Франциска Ассизского, который считал, что истинный христианин должен жить в бедности.¹¹ Подпитываемая успехом нищенствующих монашеских орденов и развитием торговли, подобная идея нашла отклик в коммерческих центрах Италии в период раннего Ренессанса. При наличии процветающей торговли и общей подозрительности по отношению к богатству неудивительно, что именно Флоренция стала идеальным местом для внедрения францисканских идеалов в сознание торговцев.¹² И неудивительно, что в начале XV в. Поджо Браччолини посвятил целый трактат обличению алчности¹³, а Кристофоро Ландино сурово обрушился на корыстолюбие.¹⁴

Но если стремление к богатству считалось дурным абстрактно, то банковское дело воплощало собой самую суть алчности. Если обычные торговцы порой отличались жадностью, то банкиры возвели это качество в добродетель, поскольку они одалживали деньги ради получения прибыли. Практика «ростовщичества» – одалживания денег под проценты – еще в Новом Завете была названа смертным грехом.¹⁵ Церковь со времен Никейского собора в 325 г. запрещала подобную деятельность. Объяснялось это просто: требуя проценты, банкиры взимали с людей плату ни за что. «Брать деньги за ссуду несправедливо само по себе, так как это подобно продаже того, что не существует, – писал святой Фома Аквинский. – Подобное очевидным образом ведет к неравенству, т. е. противоречит справедливости».[12]¹⁶ Другими словами, ростовщичество уподоблялось краже. И те, кто делал деньги на банковском деле, пятнали свои души ужасным грехом. Именно так обличал ростовщиков Флоренции пламенный францисканский проповедник Сан-Бернардино из Сиены (1380–1444).¹⁷

Ужасные грехи, которые Церковь ассоциировала с банковским делом, постоянно упоминаются в литературе раннего Ренессанса. Действительно, в литературе ростовщичество осуждается еще более сильно, чем в теологических трактатах. К примеру, в трактате «Об алчности» (De avaritia) Поджо Браччолини осуждает ростовщичество как архетип алчности.¹⁸ Он нападает даже на печально известного своими грехами Сан-Бернардино за то, что тот не заставляет своих прихожан в полной мере осознать «ужас подобного преступления». Однако никто не испытывал более страстной ненависти к ростовщикам, чем Данте. В «Аду» Данте в мельчайших деталях описал судьбу ростовщиков.¹⁹ На шеях «нечестных» ростовщиков висят мошны с геральдическими знаками. Они сидят «близ пропасти в сжигающей пыли» в седьмом кругу ада, тщетно пытаясь отмахнуться от пламени и жгучего песка, словно собаки, пытающиеся избавиться от блох. Среди них Данте увидел представителей двух знаменитых флорентийских банкирских семей – Джанфильяцци и Обриаки – и остановился поговорить со стенающей фигурой Реджинальдо дельи Скровеньи, падуанского ростовщика, который предсказывает скорое появление в аду своего соотечественника Витальяно дель Бейте и флорентийца Джанни Буалмонте.

На банкиров раннего Ренессанса суровость отношения современников к ростовщичеству производила глубокое впечатление. Возможность навеки оказаться в аду реально их пугала. Но даже если их грехи и не заслуживали вечного проклятия, то для страха все основания были. Незадолго до «торгового бума» в Италии теологи разработали тщательно продуманную концепцию чистилища – некоего зала ожидания в преддверии загробного мира.²⁰ Согласно этой концепции чистилище – это место страданий и мучений за грехи, которые не были искуплены. Одной лишь угрозы чистилища было достаточно, чтобы вселить страх в сердца даже самых скептически настроенных банкиров. В старости Джованни ди Биччи де Медичи много беседовал на эту тему с прелатами. И его сына Козимо аморальность ростовщичества с точки зрения Церкви тоже серьезно беспокоила. Он постоянно обсуждал со своими друзьями из монашеских орденов, как лучше искупить свои банкирские грехи.

Предписания Церкви давали совершенно очевидное решение. Когда банкир оказывался на грани смерти, его родственники – или присутствующий доктор – посылали за священником. Затем умирающий исповедовался в своих грехах, и при условии, что его раскаяние было искренним, священник давал ему полное отпущение, тем самым очищая душу для перехода в загробный мир. Это было просто и с теологической точки зрения эффективно. Оставалась последняя проблема – цинизм. Хотя об атеизме в те времена никто и подумать не мог, банкиры, воспитанные в духе католической веры, весьма насмешливо относились к самой идее о том, что исповедь может быть честной.

В «Декамероне» Боккаччо рассказывает веселую историю о том, как нотариус из Прато Сер Чепперелло неожиданно смертельно заболел в Бургундии.²¹ Страшный грешник Чепперрелло был повинен в обмане, воровстве, пьянстве, азартных играх и прелюбодеянии. При этом он был достаточно верующим человеком, чтобы понимать: перед смертью нужно исповедоваться. Но в то же время он прекрасно понимал, что честная исповедь повредит репутации итальянских торговцев за пределами их родины. Незамедлительно он приказал привести к нему монаха, славящегося своей святостью. Во время исповеди он не признался ни в одном грехе, а наоборот, выставил себя в самом лучшем свете. Впечатленный такими «добродетелями» монах дал Чепперелло полное отпущение грехов. И настолько успешной была ложь Чепперрелло, что после его смерти наивный монах провозгласил его святым – к вящему веселью компании Боккаччо.

Но у банкиров все равно оставалась проблема. Если над честностью исповеди можно было и посмеяться, то как же искупить грех ростовщичества? Как примирить жажду прибыли с желанием избежать чистилища?

Банкиры были людьми практичными. Если на исповедь и полное отпущение грехов положиться нельзя, то можно обратить свою веру в честные наличные. Даже если с помощью слов в райские врата не пробраться, то банкир мог хотя бы надеяться купить себе теплое местечко в раю.

Одновременно со священником к смертному одру банкира приглашали и нотариуса. Его задача заключалась в том, чтобы записать последнюю волю умирающего. И в этой воле крылась еще одна серьезная надежда на спасение в последнюю минуту. В большинстве завещаний (особенно в завещаниях банкиров и торговцев) имелись пункты (mala ablata), согласно которым определенная сумма денег жертвовалась Церкви – пропорционально совершенным грехам. В обмен грешники рассчитывали на то, что священники, монахи и даже обычные прихожане будут молиться за душу умершего и тем самым помогут ему избежать страданий в чистилище.

Позже эту практику недвусмысленно осудили фра Джованни Доминичи (умер в 1420 г.) и будущий архиепископ Флоренции Антонино Пьероцци.²² Но идея жертвовать деньгами в обмен на отпущение грехов ростовщичества приобрела огромную популярность. И множество банкиров воспользовались этим вариантом, чтобы застраховать себя от посмертных проблем. Типичным примером этого может служить завещание Микеле ди Ванни Кастеллани, составленное во Флоренции в 1370 г. Хотя Микеле заявлял, что не имел незаконных доходов, он тут же добавлял:

Я завещаю 100 флоринов епископу в качестве возмещения денег, которые я мог получить незаконно, и деньги эти должны быть использованы на благо душ тех, от которого я получил деньги.²³

Чтобы окончательно гарантировать свое спасение, такую же сумму он завещал францисканцам, доминиканцам, августинцам и кармелитам Флоренции.

И все же неприятные сомнения сохранялись. Даже если деньги жертвовались Церкви – иногда с точным указанием количества молитв и месс, отслуженных за упокой души усопшего, – это еще не гарантировало того, что священники и верующие действительно будут вспоминать душу умершего. К счастью, здесь на помощь приходило искусство.

Пожалуй, простейшим и самым прямолинейным способом сохранять память об умершем банкире был заказ роскошного надгробия – он мог сделать это сам или дать инструкции родственникам, чтобы те позаботились обо всем уже после смерти. Обычно такое надгробие содержало тщательно продуманную эпитафию и ряд надписей, восхваляющих качества умершего. Такие надгробия должны были увековечить память о человеке после его смерти. Они напоминали о нем не только прохожим и не только городу, но тем, чьи молитвы были необходимы для того, чтобы умерший или умершая обрели покой на небесах. Так, Никколо Аччайуоли, основатель семейного банковского дома, канцлер Неаполитанского королевства и друг Петрарки, не только заказал для себя пышную гробницу в чертозе Сан-Лоренцо за границами Флоренции, но еще и точно удостоверился, что монахи будут молиться за его душу, оставив им большое наследство при условии, что в течение года после его смерти о нем будет отслужена тысяча месс.²⁴ Никто не жалел денег на подобные «мероприятия». К примеру, в 1471 г. флорентийский торговец Пьеро дель Товалья высказал всеобщее мнение, заявив: «Если я трачу 2000 флоринов на свой дом – мое земное обиталище, то 500 флоринов, потраченных на мой дом в будущей жизни, кажутся мне вполне разумной тратой».²⁵

Однако по мере повышения статуса искусства стали появляться другие более явно демонстративные возможности. С начала XIV в. в завещаниях фигурируют условия о том, что деньги должны быть потрачены на заказ алтарного образа или на отделку капеллы – особенно в церквях нищенствующих орденов.²⁶ Таким образом, верующие просто не имели возможности забыть о необходимости молиться за жертвователя.

В первой половине XIV в. проблема аморальности ростовщичества была решена способом, который приобрел особую популярность среди флорентийских банкиров. Чем больше денег давало банковское дело, тем более ожесточенным становилось соперничество между семьями в демонстрации своей высокой морали путем художественных пожертвований. Такие игры в моральное превосходство разыгрывались вокруг покровительства капеллам в крупных церквях, причем во Флоренции они приобрели особый размах. После «черной смерти», к примеру, в церкви Санта-Мария Новелла «появились личные капеллы Ручеллаи, Барди, Гвидалотти и Строцци, а покровительство хорам за главным алтарем оказывали Риччи и Торнаквини».²⁷ В 1348 г. Турино Бальдези оставил церкви огромную сумму (более 300 флоринов) для создания росписи на сюжеты Ветхого Завета «от начала и до конца». Еще более поразительно другое. В тот же период «Перуцци, Барончелли, Кавальканти, Толозини, Черки, Веллути, Кастеллани, Ринуччини, Рикасоли, Альберти, Макиавелли и несколько других семей» устроили себе личные капеллы в церкви Санто-Кроче, а семья Барди владела целыми четырьмя.²⁸

Иногда в подобных завещаниях ответственность за крупные заказы делилась между семьей умершего и церковью или монастырем, где должно быть размещено произведение искусства. Отличным примером этого может служить капелла Строцци во флорентийской церкви Санта-Мария Новелла. Известный банкир из достойной и богатой семьи Роселло Строцци по завещанию оставил деньги на искупление своих грехов именно таким образом. Его младший сын Томмазо заказал отделку капеллы в левом трансепте фресками с изображением рая, ада и чистилища.²⁹ Заказ получил Нардо ди Чьоне. Кроме того, в 1354 г. он заказал великолепный алтарный образ Орканье (Андреа ди Чьоне). Однако все это время Томмазо Строцци, как и многие меценаты того времени, работал вместе с монахами-доминиканцами, чтобы гарантировать, что заказанные произведения будут приемлемы для Церкви.

Но, если банкиры были готовы тратить деньги на произведения искусства в надежде искупить свои грехи, они все сильнее хотели иметь полный контроль даже после смерти. С начала XIV в. банкиры и меценаты начали бороться за контроль над тем, в каком направлении должно развиваться искусство. Естественно, что они имели на это право, поскольку оплачивали работу. Произведения искусства должны были стереть позорное пятно алчности и ростовщичества и в то же время отвечать конкретным моральным потребностям меценатов.

Прекрасным образцом этого может служить капелла Арена в Падуе. Истинная жемчужина раннего Ренессанса капелла связана с проклятиями Данте в адрес падуанского банкира Реджинальдо дельи Скровеньи.³⁰ Сын Реджинальдо Энрико очень страдал из-за аморальности ростовщической деятельности своего отца. Он решил, что у семьи есть единственный способ освободиться от пятна греха, и способ этот – довести меценатство до предела. Энрико приобрел земельный участок у семьи Далес-манини, получил разрешение на постройку семейной капеллы и сразу же заказал Джотто ди Бондоне потрясающий цикл фресок с изображением сюжетов из жизни Христа и Девы Марии. Чтобы гарантировать себе то, что верующие будут молиться за него и его отца, Энрико предпринял еще один важный шаг: он добился папской индульгенции для всех, кто будет посещать капеллу, что весьма не понравилось монахам соседней церкви Эремитани.³¹

Но одним лишь желанием банкиров эпохи Ренессанса обеспечить себе спокойное загробное существование история не исчерпывает. Хотя этих людей очень беспокоило, что будет с ними после смерти, не меньше раздражало их то, что суровое отношение Церкви к ростовщичеству портит их репутацию на земле. Если вы – банкир, то никакая художественная «посмертная страховка» не избавит вас от того, что все вокруг будут считать вас виновным в смертном грехе и абсолютно аморальной личностью. Банкирам нужно было не только искупить свои грехи, но и считаться искупившими.

Одним из главных преимуществ новых форм меценатства, которые стали появляться с начала XIV в., было то, что банкиры получили возможность создать образ благочестия и раскаяния, а также обеспечить себе молитвы верующих. Другими словами, искусство позволяло банкирам изменить реальность и замаскировать свои неблаговидные поступки. Даже если те, кто приходил на мессу в церковь Санта-Мария Новелла, не молились за душу Роселло Строцци, визуальное впечатление от семейной капеллы не могло не убеждать их в том, что Томмазо Строцци исключительно благочестивый и достойный человек, старающийся искупить свои грехи. Тем, кто посещал капеллу Арена, невозможно было не поверить в то, что Энрико дельи Скровеньи обладает истинной верой и страстно хочет воссоединиться с Господом.

По мере того как отношения между художниками и меценатами становились более тесными, банкиры получали возможность еще больше расширить границы так называемой моральной рекламы. Активно контролируя сюжет и композицию заказанных работ, банкиры могли подчеркнуть свое благочестие и смирение, включая свои изображения в сцены из христианской истории, где они становились участниками или свидетелями действия. Благодаря этому зрители воспринимали их как людей более моральных, чем их неблаговидное занятие. Памятуя об этом, Энрико дельи Скровеньи, к примеру, изобразил себя в сцене «Страшного суда» на стене у входа в капеллу Арена. На фреске он протягивает модель капеллы Деве Марии. В следующем веке портрет коленопреклоненного и благочестиво сложившего руки на груди Джованни Торнабуони Гирландайо изобразил на фреске в семейной капелле в церкви Санта-Мария Новелла.

Первые Медичи не слишком активно занимались меценатством, но с самого начала своей банковской карьеры они осознали греховность ростовщичества и пользу меценатства для искупления своих грехов.³² Наблюдая за действиями других богатых семей в конце XIII – начале XIV в., они приняли и искусно использовали все формы художественного искупления, примером чего может служить покровительство Беноццо Гоццоли. Козимо де Медичи предпочел, чтобы в «Шествии волхвов в Вифлеем» его изобразили в виде кающегося грешника. Это было весьма убедительное изображение стремления Медичи к искуплению грехов. Такой портрет вполне соответствовал положению семьи среди теневых банкиров Флоренции и точно отражал осознание аморальности основного рода ее занятий.

От банкиров к торговым банкирам

Несмотря на колоссальное богатство Козимо, Медичи довольно поздно (в относительном смысле слова) начали заниматься банковским делом. К середине XIV в. они приобрели влияние, но все еще не были достаточно богаты, а «черная смерть» их еще больше подкосила. Хотя Фолиньо ди Конте де Медичи был уважаемым членом общества, в 1373 г. он с горечью говорил о скромности семейного состояния.³³ Примерно в это время «значительная часть Медичи находилась в весьма стесненных экономических обстоятельствах», и «только пять или шесть из них могли считаться довольно богатыми».³⁴ По налоговым документам 1363 г. два члена семьи были обычными рабочими-шерстянщиками, и их состояние было гораздо меньше, чем у многих лавочников.

Проблема Медичи заключалась в том, что они все еще не научились мыслить масштабно. Несмотря на значительные инвестиции в другие сектора экономики, они еще не сделали скачка от банкиров средней руки к колоссально амбициозным торговым банкирам. Именно в сфере торгового банковского дела можно было заработать реальное богатство.

Суть торгового банковского дела заключалась не в выдаче ссуд, но в использовании их для более великих целей. Признанные мастера этого дела Барди, Перуцци и Аччайуоли отлично знали, что поистине гигантские ссуды можно использовать для торговых концессий за рубежом. А затем эти концессии использовались для заключения крупномасштабных и высокоприбыльных экспортных сделок. Перуцци, к примеру, ссудили вечно нуждавшегося в деньгах короля Англии Эдуарда III крупной суммой (по оценкам Виллани, за несколько лет они ссудили ему более 780 тысяч флоринов) в обмен на весьма серьезные привилегии, которые позволяли им не платить таможенных пошлин и вести выгодную торговлю шерстью.³⁵ Столь же выгодной была торговля зерном с Южной Италией.³⁶ Многие флорентийские банкиры направляли свой ссудный потенциал на эксплуатацию королевства Сицилия. Но самые перспективные, хотя и малозаконные, прибыли сулили привилегии в области сбора налогов. Вместо возвращения полученных ссуд прямым образом города и правители могли предложить торговым банкирам возможность сбора определенных налогов в течение некоторого периода времени. В этом случае главная цель банкира заключалась в том, чтобы собрать больше, чем он ссудил, причем любыми средствами.

Какой бы механизм не был избран, для эффективной деятельности торговый банк нуждался в определенных факторах. Во-первых, банку была необходима развитая сеть иностранных филиалов или агентов, способных и выдавать ссуды, и заниматься торговой деятельностью на определенной территории. Во-вторых, банку нужны были значительные депозиты надежных инвесторов. В-третьих, банк должен был иметь возможность выдавать большие ссуды. И в-четвертых, банк должен был заключать весьма спорные сделки с непредсказуемыми иностранными клиентами и действовать с учетом реалий международной политики. Если все эти условия соблюдались, то можно было сделать гигантские состояния. Единственная реальная опасность заключалась в том, что всегда существовал соблазн ссужать слишком многих сомнительных должников в надежде заключения крупных концессий, в этом убедились Барди и Перуцци, когда Эдуард III в 1339 г. объявил «дефолт» по своим долгам. В отличие от современных торговые банки Ренессанса – сколь бы крупными они ни были – не были слишком большими, чтобы рухнуть. Но выдача ссуд и торговля активно развивались, и торговое банковское дело было исключительно выгодным.

Банкиры были не только банкирами, но и торговцами на международной арене. Они смело шли на сомнительные крупные сделки. Подобные супер компании сумели использовать в свою пользу итальянский «торговый бум» и вывели свое богатство на совершенно новый уровень. Компания Перуцци, к примеру, сумела довести свое состояние с крупной суммы в 124 тысячи тосканских лир (lire a fiorino) в 1300–1308 гг. до колоссальной суммы в 149 тысяч тосканских лир (lire a fiorino) в 1310–1312 гг.³⁷ И даже когда семейство находилось на грани банкротства в 1331–1335 гг., активы компании оценивались в 90 тысяч тосканских лир (lire a fiorino). Ресурсы Перруцци были настолько велики, что они смогли ссудить Эдуарду III не менее 175 тысяч флоринов в одном лишь 1337 г. (31 500 000 долларов в золотом исчислении, около 164 937 500 долларов в оплате труда). Даже после катастрофического краха, последовавшего после английского «дефолта», флорентийские торговые банкиры все же очень быстро смогли получить очень крупные суммы. Одна из величайших историй успеха того времени – история семейства Серристори. Несмотря на то что торговым банковским делом Серристори стали заниматься лишь в начале XV в., всего за несколько десятилетий они сумели взлететь на самую вершину богатства и известности. В 1427 г. Антонио ди Сальвестро ди сер Ристоро лично оценил свои активы примерно в 35 тысяч флоринов (около 6 300 000 долларов в золоте; 16 240 000 долларов в оплате труда). Свои ссуды он использовал для увеличения своей доли в экспорте тканей и импорте дерева, серебра, квасцов, сахара и других товаров. За несколько лет ресурсы Антони так возросли, что он, внук скромного нотариуса, сумел женить своих сыновей на дочерях самых знатных семей Флоренции, Строцци, Пацци и Каппони.³⁸

Положение семьи Медичи изменил отец Козимо Джованни ди Биччи. Он вывел состояние семьи на новый уровень. Надо признать, что он не сразу поразил современников некими новациями. Высокий лоб, нависшие веки, тонкие губы – Джованни был спокойным, неразговорчивым и незаметным человеком. Увидев, его легко можно было забыть. И начало его деятельности трудно было назвать благоприятным. От отца Аверардо Джованни унаследовал очень мало. В начале своей карьеры он был обычным флорентийским менялой. Но в отличие от многих своих предшественников за скромной внешностью скрывалось поразительное честолюбие в точное представление о том, каким будет будущее. Его неожиданный «большой скачок» поможет нам представить, насколько мрачным и незаконным могло быть торговое банковское дело в эпоху Ренессанса.

Главная возможность Джованни предоставилась, когда он стал партнером римского филиала банка, приналежавшего второму кузену его отца Вьеро ди Камбио. Эта работа впервые открыла ему глаза на реальные возможности торгового банковского дела. Имея четкое представление о том, как можно заработать деньги, после смерти Вьеро в 1395 г. он основал в Риме собственную компанию. В 1397 г. он вернулся во Флоренцию, чтобы создать новое партнерство, а через несколько лет открыл новый филиал в Венеции.

Но состояние свое Джованни сделал именно в Риме.³⁹ Действуя по собственному разумению, он устремил свой взгляд на церковь. И это был очень умный ход. Церковь обладала уникальным и весьма привлекательным сочетанием качеств. С одной стороны, она располагала колоссальными ресурсами и надежным доходом, поступавшим со всех концов Европы, а с другой – папство постоянно нуждалось в деньгах; эта потребность значительно превосходила краткосрочные доходы Церкви. Церковь была идеальным клиентом. Значительные территориальные ресурсы позволяли получить множество весьма солидных привилегий. Единственная проблема заключалась в том, что в прошлом церковными финансами управлял единственный банкир – и это был не Медичи.

Стратегия Джованни показала не только его искусное умение использовать открывающиеся возможности, но и те довольно сомнительные методы, которыми должны были пользоваться торговые банкиры.⁴⁰ В 1378 г. в Церкви произошел великий раскол. Вместо одного папы неожиданно появились два, а потом три. Соперничающие между собой понтифики боролись за первенство, и каждому нужен был свой банкир.

Когда в 1410 г. папа Александр V (возглавлявший Пизанский собор) умер, Джованни понял, что это его шанс. Более десяти лет он был банкиром неаполитанского кардинала Бальдассаре Коссы. Мужчины подружились и заключили сделку. Джованни одолжил кардиналу 10 тысяч флоринов на подкуп других кардиналов с тем, чтобы проложить себе дорогу к папскому престолу. Став Папой Иоанном XXIII, Косса отдал в распоряжение Джованни значительные ресурсы Пизанского папства, которое считалось самым «законным» из трех имеющихся. Джованни настолько успешно распоряжался папскими финансами, что даже после смещения Иоанна XXIII и воссоединения Церкви в 1415 г. Медичи остались единственными банкирами Церкви с 1420 г.

Чтобы добиться этого, пришлось идти на подкуп, обман и хитроумные махинации. Но с этого момента прибыли стали практически безграничными. Козимо принял бразды правления семейным банком в 1420 г., когда его отец ушел на покой.⁴¹ Он поднял банк Медичи на невероятную высоту, добившись грандиозного успеха и процветания.⁴² Козимо контролировал все финансовые потоки папства. В период с 1420 по 1435 г. банк Медичи получал от Церкви 63 % своих прибылей. Подняв банк на новый уровень, Козимо значительно расширил операции. Он открыл филиалы в Анконе, Авиньоне, Базеле, Брюгге, Лондоне, Женеве и Пизе, что позволило ему успешно заниматься международной торговлей.

Козимо был достаточно умен, чтобы не вкладывать слишком много собственных денег в облагаемые налогами активы, такие как земля или собственность, и его богатство вскоре превзошло состояния всех, кого считали богатейшими людьми Флоренции. К третьему десятилетию века даже безмерно богатый Палла Строцци поблек перед Медичи. К 1459 г. процветание Козимо стало настолько фантастическим, что Джованни Ручеллаи замечал, что он был «самым богатым не только во Флоренции, но и во всей Италии всех времен».⁴³ Однако, хотя Ручеллаи писал, что Палла Строцци заслужил свое богатство «честным путем», о происхождении капиталов Козимо он не говорил ничего.

Искусство великолепия

Искусство торгового банковского дела делало этические проблемы ростовщичества еще более серьезными. Хотя прибыли были велики, но не следовало забывать о том, что теперь доходы практически целиком и полностью зависели от ростовщичества в гораздо большей степени, чем раньше. Более того, незаконные методы, тайные сделки и открытое вымогательство являлись неотъемлемой частью мира международных финансов, и это делало торговых банкиров уязвимыми для обвинений в откровенной аморальности.

Когда в 1420 г. бразды правления в семейном банке взял в руки Козимо де Медичи, он принял на себя ответственность за коммерческое предприятие, которое стало не только более прибыльным, но в то же время и более преступным, чем когда бы то ни было. Состояние Козимо было навечно отмечено моральным стигматом ростовщичества. И чем богаче он становился, тем более неизгладимым становилось пятно греха. Хуже того, он был не просто ростовщиком, но еще и использовал свое занятие для подкупа или шантажа стесненных в средствах заемщиков. Он держал Церковь в своих руках и даже поощрял продажу и покупку церковных должностей и коррупцию в курии. Как бы вы к этому ни относились, банкирская деятельность Козимо вела к моральному банкротству так же верно, как и к финансовому процветанию.

Новая порода торговых банкиров неизбежно должна была ощущать острейшую потребность тратить еще больше денег на «художественное искупление». Не будет преувеличением отметить, что изобилие богато украшенных капелл и церквей, которыми славилась, в частности, Флоренция, доказывает и чувство вины, испытываемое меценатами, и отчаяние, с которым они пытались спасти свои запятнанные души с помощью искусства.

Будучи богаче всех, Медичи испытывали особо острую потребность в художественном искуплении, поэтому их пожертвования поражали разнообразием и масштабом. В XIV в. они наблюдали за другими и учились у них. В начале XV в. Джованни ди Биччи и Козимо усвоили и довели до совершенства практику использования меценатства для искупления собственных грехов. Они щедрой рукой тратили деньги на пожертвования и дары. Монастырям и церквам они дарили такие работы, как «Мадонна со святыми» Фра Анжелико (церковь Санто-Кроче). В этом члены семьи подражали таким семействам, как Барди и Перуцци. Точно так же они уделяли огромное внимание тому, чтобы их гробницы располагались в таких местах, где молитвы верующих были бы им гарантированы. Джованни ди Биччи был похоронен в центре Старой сакристии в церкви Сан-Лоренцо, а Козимо чуть в стороне – его гробница располагается прямо перед алтарем в главной церкви.

Но было бы ошибкой полагать, что сверхбогатые торговые банкиры Италии покровительствовали искусствам исключительно ради спасения своих черных душ. Даже в начале XIV в. наиболее передовые члены торговой элиты начали ощущать потребность выделиться, и постепенно тема искупления немного отошла в сторону. Украшения семейных капелл и включение портретов в циклы фресок можно легко истолковать как выражение скрытого желания продемонстрировать обществу свое богатство. В начале XV в. торговые банкиры оказались обладателями настолько огромных состояний, что их богатство соперничало, а порой и превосходило состояние королевских домов Европы. Вместе с деньгами приходил и статус. Обнаружив, что короли, папы и принцы зависят от их кредитов, банкирам было трудно не почувствовать себя выше рядовых граждан. Желание выделиться было непреодолимым. В карманах всегда было полно денег, сундуки заполнялись один за другим, и торговые банкиры просто не могли устоять перед соблазном показать свое богатство и престиж изобретательными способами безграничного потребления.

Ренессанс – это время головокружительных расходов, равных которым не знала история. Торговые банкиры Италии быстро поняли, что нет границ ни у денег, которые они могут потратить, ни у того, на что можно эти деньги тратить. Конечно, как многие современные богатейшие мужчины и женщины, они находили определенное удовлетворение в крупных и весьма публичных пожертвованиях благотворительным институтам. Но куда больше довольства приносили им более прямые способы удовлетворения потребности в общественном признании. Ослепительные украшения, изысканные ткани, расшитая золотом одежда, богатейшие шелка и лучшие арабские скакуны приобретались в невероятных количествах. Каждый день устраивались колоссальные банкеты для сотен гостей, и повара готовили десятки изысканных блюд. По самым незначительным поводам устраивались праздники, перераставшие в настоящие вакханалии. Количество слуг во дворцах превосходило все ожидания. Роскошь – вот единственное, что было по-настоящему важно.

Но больше всего денег торговые банкиры тратили на меценатство. Желая продемонстрировать свое богатство потомкам, они заказывали огромное количество тщательно продуманных портретов – портретов в этот период создавалось больше, чем когда бы то ни было. Типичным примером может служить бюст Франческо Сассетти работы Антонио Росселлино. Осознавая растущую социальную ценность изучения античности, банкиры платили художникам, чтобы те писали светские картины на античные сюжеты, создавали скульптуры нимф и богов из камня и бронзы. Многие начали активно коллекционировать античные оригиналы.

Но, по крайней мере, в начале XV в. торговые банкиры сосредоточили внимание на архитектуре. Они стали использовать это средство как самый драматичный и впечатляющий способ демонстрации своего богатства. Общественные пространства, где проистекала городская жизнь, и церкви обладали богатейшим потенциалом для укрепления их статуса. Более озабоченные престижем, чем спасением души, банкиры искали любую возможность для реконструкции и расширения церквей и монастырей, делая свою деятельность максимально известной обществу. Хотя Палла Строцци, Томмазо Спинелли и семейство Пацци⁴⁴ строили много новых часовен, клуатров и монастырей, Джованни ди Биччи и Козимо де Медичи превосходили их на голову. В 1419 г. Джованни согласился оплатить строительство Старой сакристии в Сан-Лоренцо и пригласил для этой задачи Брунеллески.⁴⁵ После 1440 г. Козимо занялся перестройкой всей церкви⁴⁶, превратив ее в гигантский храм семьи Медичи.⁴⁷ Всего несколькими годами ранее Козимо оплатил перестройку Сан-Марко⁴⁸ и устроил там библиотеку, где хранились лучшие манускрипты, какие только можно было купить за деньги. Вскоре после этого он занялся аналогичной перестройкой Бадиа Фьезолана.⁴⁹ А соперничество торговых банкиров за финансовые интересы в Бадиа Фьорентина было настолько ожесточенным, что даже Козимо предпочел выйти из этой игры.

Но, несмотря на колоссальный размер сумм, которые тратились на строительство церквей и монастырей, они не могли сравниться с теми деньгами, что тратились на дворцы и виллы. В конце XIV в. дома даже самых богатых торговых банкиров были довольно скромными, разве что чуть больше остальных. Джованни ди Биччи де Медичи, к примеру, большую часть взрослой жизни провел в ничем не примечательном доме на виа Ларга.⁵⁰ Даже когда он переехал в большой дом на площади Дуомо, семейная резиденция оставалась очень скромной. Но рост состояний торговых банкиров в начале XV в. привел к бешеному спросу на огромные и богато украшенные дворцы. Стоимость их была головокружительной. По некоторые современным оценкам, палаццо торгового банкира средней руки стоил от 1500 до 2500 флоринов⁵¹, а самые роскошные, например, построенные Филиппо Строцци и его наследниками, обходились семейству почти в 40 тысяч флоринов – эта сумма более чем в тысячу раз превосходила годовой заработок самого искусного и квалифицированного работника. Но банкиры денег не жалели. Как писал Джованни Ручеллаи, он «оказал себе больше чести и доставил душе больше наслаждения, тратя деньги, а не зарабатывая их. И это в полной мере относится к дворцу, который я построил».⁵² Размеры и роскошь семейных дворцов производили глубокое впечатление. Палаццо Строцци по размерам намного превосходит Белый дом. Этот дворец прекрасно показывает, до каких высот могли подняться честолюбие и любовь к роскоши. Тот факт, что Ручеллаи (дворец этой семьи строил Леон Баттиста Альберти в 1446–1451 гг.), Питти (они начали строительство своего дворца в 1458 г.) и Торнабуони изо всех сил старались перещеголять друг друга в величии жилищ, доказывает, насколько престиж торговых банкиров был связан с размерами их домов. Но никто не мог сравниться с Козимо де Медичи, когда речь заходила о масштабах и роскоши. Хотя Козимо отверг первоначальные планы Брунеллески, сочтя их «слишком роскошными и великолепными», дворец Медичи-Риккарди был настолько грандиозен и так роскошно отделан, что Вазари позже писал, что «в наши дни там удобно размещались короли, императоры, папы и все что ни на есть знаменитейшие государи Европы, на все лады восхвалявшие как великодушие Козимо, так и выдающееся мастерство Микелоццо в архитектуре».⁵³ Палаццо Медичи-Риккарди был не единственным домом Козимо. Позже он поручил Микелоццо восстановить виллу Кареджи в двух милях от Флоренции, «сооружение великолепнейшее и богатое», а также построить совершенно новую виллу-крепость в Кафаджуоло близ Муджелло.⁵⁴

Любому, кто внимательно посмотрел бы на улицы Флоренции, стало бы ясно, что торговые банкиры эпохи Ренессанса, быстро сделав колоссальные состояния, как современные главы хедж-фондов или русские олигархи, ничего так не хотели, как тратить деньги ради демонстрации своего богатства и статуса. Но, начав тратить огромные суммы на архитектуру и искусство, они столкнулись с совершенно новыми проблемами. Не говоря уже об общественном осуждении практики ростовщичества, стало ясно, что богатство и траты ставят собственные и весьма серьезные этические проблемы.

С одной стороны, проблема заключалась в самом богатстве. Проще говоря, деньги порождали в обществе обиду и моральное неодобрение. Как бы они не были получены, общество полагало богатство препятствием на пути к добродетели и помехой общественному образу мыслей. Францисканские идеалы, господствовавшие в гражданской духовности в XIV в., вели к общественному презрению к богатству. В книге «О мирском и о вере» (De se-culo et religione) (1381) Колюччо Салютати высказал общее мнение, восхваляя бедность как состояние, более всего способствующее благочестию, а богатство называя воплощением алчности.⁵⁵ Но, несмотря на глубокие экономические перемены, происшедшие в начале XV в., презрение к плодам Мамоны глубоко укоренилось в религиозном воображении. В 1445 или 1446 гг. Бартоломео Фацио утверждал, что «богатства не насыщают человека, а порождают все большую алчность и жажду», а следовательно, никто, «кто занимается коммерцией и извлечением прибыли», не сможет обрести истинные «сокровища» христианской веры, «даже если будет обладать состоянием Козимо».⁵⁶ Отсюда и проистекало социальное недоверие к богатым. Хотя восстание чомпи (1378) было жестоко подавлено, простой народ Флоренции, который собирался слушать проповедников, страстно обличавших богатство и роскошь, испытывал глубокую обиду и ненависть к grassi («жирным котам») просто за то, что они были богаты.

С другой стороны, колоссальные траты сами по себе представляли проблему. Самые строгие нищенствующие монашеские ордена, по-прежнему приверженные идеалу бедности, продолжали осуждать показные траты, полагая их ничем иным, как выражением любви к себе. Огромные дворцы, богато украшенные залы, изысканная одежда и привлекающие взгляды драгоценности подвергались осуждению. Такие проповедники, как фра Джованни Доминичи и друг Козимо, Антонино Пьероцци, осуждали даже тех, кто жертвовал большие суммы на благотворительность, утверждая, что подобные дары диктовались, скорее, гордостью, чем христианским милосердием.⁵⁷

Путь к легитимизации богатства и широких трат скрывался в том, каким образом представлять это общественности. Многие гуманисты, которые сгруппировались вокруг флорентийских торговых банкиров в начале XV в., понимали, что отчасти проблема заключается в традиционной ассоциации богатства с алчностью. Сколь бы искусственным не было разделение, но появилось мнение, что богатство не всегда идет рука об руку с алчностью, по меньшей мере на моральном уровне. В конце концов богатство – это всего лишь количество денег. Это не процесс, но факт. Как бы человек ни сделал свое состояние, совершенно нелогично испытывать презрение к самим деньгам. Сам факт богатства еще не делает торгового банкира плохим человеком. Например, в комментариях к псевдо-аристотеле-вой «Экономике» (1419) Леонардо Бруни говорил о том, что богатство не ведет к нарушению христианской добродетели, поскольку «само по себе не является ни дурным, ни хорошим».⁵⁸ Как писал Поджо Браччолини в книге «О благородстве» (De nobilitate) (1440) и Франческо Филельфо в книге «О бедности» (De paupertate) (ок. 1445), богатство морально индифферентно, и невозможно осуждать банкира за то, что он разбогател.

Тем не менее осуждать богатых за то, как они тратят свои деньги, было можно. Определенные траты считались социально аморальными. В добродетельном презрении к ростовщичеству практически все полагали, что идея реинвестиции прибыли для получения дохода абсолютно аморальна. Столь же нежелательны были и чрезмерные траты. Но в то же время было ясно, что полный отказ от трат тоже никому не пойдет на пользу. Печальная тенденция накапливать деньги ради денег являлась классической парадигмой бессмысленной алчности, столь же дурной, как и разврат и распутство.

Но был и средний путь. Определенный уровень трат считался социально приемлемым. Леон Баттиста Альберти, который сам был незаконнорожденным сыном флорентийского банкира, не видел греха в том, чтобы деньги тратились на перестройку церквей или на роскошное украшение личных жилищ.⁵⁹

По его мнению, подобные расходы несли только радость и наслаждение, а никто не может осудить наслаждение, если оно остается в рамках разумного.

Были и такие траты, которые считались воплощением общественной добродетели. Испытывая необходимость оправдания аристократических дворов прошлого века⁶⁰, гуманисты начала XV в. разработали целую «теорию великолепия», согласно которой меценатство со стороны банкиров и особенно покровительство архитектуре обладало определенной моральной ценностью.⁶¹

Наиболее полное и убедительное доказательство ценности «великолепия», то есть «свершения великих дел», дал августинский монах фра Тимотео Маффеи (ок. 1415–1470) в своей книге «О великолепии Козимо Медичи» (In magnificentiae Cosmi Medicei Florentini detractores) (ok. 1454–1456). Этот диалог посвящен формам меценатства, которые монах наблюдал в окружающем его мире. Он написал его, чтобы ответить хулителям, недовольным теми колоссальными суммами, которые Козимо де Медичи уже потратил на строительство ряда церквей и монастырей. Опираясь на «Сумму теологии» (Summa Tbeologiae) святого Фомы Аквинского, Маффеи утверждал, что строительство и украшение флорентийских церквей и монастырей должны рассматриваться не как проявление безграничной гордыни и высокомерия Козимо, а как воплощение желания восхвалять величие Господа и побуждать людей к добродетели. Щедрое меценатство Козимо не следует осуждать и презирать, поскольку оно свидетельствует исключительно о его добродетели и заслуживает поддержки со стороны всех истинно верующих. Маффеи писал:

…все эти деяния заслуживают замечательной похвалы и должны быть рекомендованы потомству с безграничным восторгом, поскольку благодаря великолепию Козимо в строительстве монастырей и храмов потомки смогут увидеть божественное совершенство и понять, с каким благочестием и с какой благодарностью мы возносили хвалу Господу…⁶²

Чем больше денег торговые банкиры, подобные Козимо, тратили на церковное строительство, тем более добродетельными и благочестивыми людьми они становились в глазах общества.

Конечно, следует отметить, что Маффеи ограничивался только церквями и монастырями. Но не нужно много воображения, чтобы перенести его аргументы на более светские реалии гражданского общества. Как утверждали Франческо Филельфо и Леон Баттиста Альберти, «великолепие», то есть готовность и возможность тратить значительные средства, было добродетелью, которую следовало применять ко всем формам меценатства, при условии, что меценатом двигало не только стремление к самопрославлению, но и другие мотивы. Строя огромный дворец, к примеру, торговый банкир не просто удовлетворял собственное тщеславие, но еще и прославлял собственную семью и свой город. Семьи и города славились своими памятниками. Таким образом, роскошь становилась истинно социальной добродетелью, которая воплощалась и в преданности семье, и в общественном стремлении поднять престиж коммуны.⁶³ Чем грандиознее был дворец, чем роскошнее была его отделка, тем выше добродетель его хозяина. Об этом с поразительной ясностью и силой в 1498 г. написал Джованни Понтано:

Великолепный человек делает великое путем великих трат. Труды великолепного человека проявляются в блистательных дворцах, в церквах превосходной постройки, в театрах, портиках, улицах, морских портах… Но, поскольку великолепие проявляется через великие расходы, нужно, чтобы размеры самих объектов были роскошными и впечатляющими, иначе они не вызовут ни восхищения, ни похвалы. А роскошь в свою очередь достигается путем украшения, качеством и совершенством материала, способностью предмета сохраниться в течение долгого времени. Без искусства же ничто, будь оно малым или великим, не заслужит истинной похвалы. Если что-то выглядит ярко и не имеет украшений или сделано из дешевых материалов, которые не дадут ему долговечности, это не может быть великим и не должно считаться таковым.⁶⁴

Успех новой концепции богатства и трат легко оценить. Гуманистическая теория великолепия настолько соблазнительна, что даже сегодня торговые банкиры, подобные Козимо де Медичи, желают окутывать себя той же аурой сверхчеловеческого художественного величия.

Тем не менее важно помнить, что теория великолепия – это не что иное, как способ описания реальности более социально приемлемым образом. Однако большинство гуманистов, подобно Альберти и Маффеи, высоко оценивая и прославляя капеллы, церкви и дворцы, появившиеся во Флоренции и ставшие воплощением глубокого внутреннего чувства общественной добродетели, стремились защитить своими трудами сверхбогатых торговых банкиров от обвинений в том, что мы сегодня назвали бы 99 %. Разумеется, нельзя считать, что они описывали реальность.

Несмотря на все гуманистическое приукрашивание, «искусство великолепия» было не чем иным, как гигантским упражнением в демонстративном потреблении и самопрославлении. Украшая капеллы, финансируя реконструкцию церквей и монастырей, строя огромные дворцы и наполняя свои дома лучшими произведениями искусства, какие только можно было купить за деньги, банкиры, подобные Козимо де Медичи, сознательно выставляли напоказ свое колоссальное богатство и самым заметным и видимым образом закрепляли свое финансовое господство.

Однако именно потому, что «искусство великолепия» было результатом богатства, оно скрывало под собой мрачные и неприятные методы, на которых основывалось торговое банковское дело. Каждый кирпич, каждый мазок кисти свидетельствовал о ростовщичестве, вымогательстве и грязных приемах, с помощью которых было сделано каждое состояние.

Несмотря на грязную изнанку, именно «искусство великолепия» так ярко проявилось в «Шествии волхвов в Вифлеем». Хотя Козимо позаботился о том, чтобы его самого художник изобразил в виде кающегося грешника, стремящегося искупить свои грехи, блеск и роскошь фресок свидетельствует о том, что банкир хотел продемонстрировать свое богатство и использовал грязные деньги для того, чтобы предстать перед обществом добродетельным гражданином республики. И совершенно неважно, что в действительности все было совершенно не так.

От торговых банкиров к хозяевам жизни

С первого появления Медичи в исторических документах до визита Галеаццо Марии Сфорца во Флоренцию это семейство прошло большой путь от скромных менял до невообразимо богатых торговых банкиров, способных тратить огромные суммы на искусство искупления и великолепия. Но это лишь часть истории. По мере изменения экономического положения менялось и положение политическое. Хотя Медичи начинали как мелкие игроки в драме общественной жизни, к 1459 г. Козимо де Медичи стал не только самым богатым гражданином города, но еще и некоронованным королем Флоренции. Такой путь замечателен для любой семьи, но факторы, которые вознесли его и его семью к вершинам власти и влияния, были символичны для тесных отношений, сложившихся между торговыми банкирами и политиками в раннем Ренессансе. И если коммерческие приемы торговых банкиров казались темными и туманными, то политический мир, в котором они существовали, был еще мрачнее. Этот мир может показаться во многих отношениях поразительно современным. Он весьма далек от знакомого всем нам представления о Ренессансе. Важны были не политические авантюры, в которых участвовали банкиры, а экономические факторы, позволившем им занять господствующее положение в мире политики.

Учитывая существование системы гильдий, определявшей флорентийскую политику, финансисты и торговые банкиры оказались неразрывно связанными с общественной жизнью. Однако это было не просто формальные узы. Чем успешнее становились торговые банкиры, тем теснее их дела оказывались связанными с политикой ренессансного города. Более того, их состояния зависели от действий правительства. Не вызывает сомнений то, что львиную долю прибылей банкиры получали от правительства. Как справедливо заметил Джин Брукер, самая поразительная черта Синьории заключалась в том, что «она управляла во имя блага богатых и обладающих властью и зачастую во вред бедным и занимающим низкое положение». Львиную долю выгодных должностей получали представители городской элиты. Они процветали на несправедливости и неравенстве налоговой системы и получали дивиденды от долей в финансовой задолженности Флоренции [Monte). Но в то же время им было что терять. Неприятным последствием восстания чомпи стало изменение ставок налогов, уровня зарплат и управления долгом. Все это имело далеко идущие последствия даже для самых скромных предприятий, тогда как решения относительно внешней политики, вопросов войны и мира и распределения принудительных займов могли оказать самое пагубное влияние на состояния городских торговых банкиров.

Для богатейших граждан Флоренции бизнес и политика были двумя сторонами одной и той же монеты. И учитывая, насколько высоки могли быть ставки, они не испытывали сомнений в том, что правительство – вещь слишком важная, чтобы пускать его действия на самотек или того хуже предоставлять обычным людям. Хотя к концу XIV в. структура флорентийского правительства и без того отражала интересы богатейших жителей города (ч. I глава 3), появилась узкая прослойка сверхбогатых патрициев, которые окончательно подчинили политику собственным интересам и держали бразды правления в своих руках.⁶⁵

Понимая, что флорентийская конституция носит откровенно «республиканский» характер, эти патриции чувствовали, что для управления правительством им нужно найти способ изменить правила.⁶⁶ И для начала они занялись организацией выборов. Однако в отличие от современности урн для голосования, куда можно было бы подбросить бюллетени, не существовало. Чиновники избирались сознательно «случайным» образом – имена кандидатов-победителей вытаскивали из мешка. Но и случай можно было подтолкнуть в «верном» направлении. Хотя теоретически все члены гильдии могли быть избраны на должности, имена, которые помещались в мешок, называли члены наблюдательных комитетов. Эти комитеты состояли исключительно из элиты гильдий. Они же и определяли, кому можно избираться, а кому нельзя. Но все равно слишком многое зависело от случая. После 1387 г. два – а впоследствии три – из восьми мест в приорате резервировались для особого класса «привилегированных» кандидатов, чьи имена доставали из отдельных небольших мешочков (borsellini). Все такие кандидаты заранее отбирались комитетами. Даже если выборы официально проводились случайным образом, и после восстания чомпи на должностях чиновников появлялись новые люди, патриции Флоренции могли быть уверены в том, что смогут заранее выбрать большинство приоров.

Все это помогало манипулировать результатами выборов. Но горький опыт научил патрициев тому, что слишком жесткий и очевидный контроль выборов может привести к катастрофе. Слишком узкий круг чиновников мог показаться слишком подозрительным. Было понятно, что круг «нужных людей» должен включать в себя более широкие слои граждан, чем раньше. Однако не было смысла ставить нужных людей на должности при отсутствии возможности управления ими. Чтобы сделать наблюдательные комитеты эффективным инструментом власти, нужно было перенести личные и деловые отношения в политическую сферу. Хотя истинные патриции часто становились приорами, но даже если их не избирали, в Синьории хватало их родственников, деловых партнеров и тех, кто от них зависел говоря терминами мафии, «нашими друзьями» и «своими людьми». Заполнив правительство «ручными» чиновниками, связанными с богатейшими людьми коммерческими или семейными узами, торговая элита могла быть уверена, что ее интересы будут соблюдены в первую очередь.⁶⁷ Как писал вдумчивый хронист Джованни Кавальканти, «многие избирались в советы, но лишь немногие в правительство».⁶⁸ Бизнес политики и политика бизнеса слились воедино, покровительство и семья стали основными механизмами теневого контроля.

Торговые банкиры быстро поняли, что их положение в этой системе необычайно выгодно. Хотя оно и не было господствующим, но занятия разнообразными торговыми операциями и уникальная роль кредиторов позволяли им не только контактировать с разнообразными сетями клиентов, но еще и в значительной степени влиять на государственные дела. Простое обладание финансовой силой позволило им быстро стать сильнейшими и самыми ловкими игроками в местной политической игре.

Флоренция является самым поразительным примером города с господством торговых элит, которыми управляли теневые банкиры. Но пример этот неуникален. Несмотря на то что в различные периоды Ренессанса морская Республика Генуя оказывалась под иностранным владычеством, ею тоже управляла небольшая клика торговцев и, что значительно более важно, торговых банкиров. После разрушительной гражданской войны и в особенности после отрешения в 1339 г. старых аристократических семейств от политического процесса первым дожем Симоном Бокканегрой городом стала управлять «народная хунта», состоящая из представителей торговых семейств, таких как Монтальдо и Адорно.⁶⁹ Даже Венеция, которая в 1297 г. ограничила доступ в большой совет, где могли заседать представители лишь определенных аристократических семейств, оказалась под влиянием торговцев, занимавшихся внешней торговлей, и торговых банкиров. Дожем в 1365–1368 гг. был Марко Корнер, а в 1471–1473 гг. Никколо Трон, величественную гробницу которого и сегодня можно увидеть в базилике Санта-Мария Глориоза деи Фрари.

Во Флоренции в политический мир постепенно входили Медичи, которым удалось с окраин «правящего класса» подняться в самый центр власти. Первый член семьи был избран в Синьорию еще в 1291 г.⁷⁰ В течение следующего века Медичи избирались в Синьорию 52 раза. Они всегда оказывались в центре самых драматических политических бурь города. Сальвестро де Медичи являлся гонфалоньером справедливости в тревожные месяцы, предшествующие восстанию чомпи в 1378 г.⁷¹ Другой член семьи Вьери ди Камбио входил в небольшую группу магнатов, которые занимались восстановлением пошатнувшейся республики после того, как восстание было подавлено.

Джованни ди Биччи де Медичи не являлся исключением. Он был первым членом семьи, достигшим реального богатства, и вошел в «ближний круг» флорентийской политики почти в порядке вещей. В правительство его ввел дальний родственник Вьери ди Камбио. В 1408 и 1411 г. Джованни избирался членом Синьории, а в 1421 гг. стал гонфалоньером справедливости. В Синьорию он попал в очень важный момент. В конце XIV – начале XV в. Флоренция вошла в эпоху, которую стали называть политикой консенсуса. Хитроумные конституционные изменения после восстания чомпи привели к консолидации позиции относительно небольшой группы сверхбогатых семейств, превратив их в правящий класс. Группа эта состояла преимущественно из торговых банкиров, объединенных общими интересами и общей войной против Милана. На сей раз эта группа была более четко определена и сплочена. И поскольку она располагала широкой поддержкой, жестким выборным контролем и сложными сетями социального контроля, режим, установленный правящей элитой, был во многих отношениях значительно стабильнее, чем все то, что существовало во Флоренции раньше. О многом говорит рассказанная Кавальканти история патриция Никколо да Уццано, который проспал большую часть дебатов по внешней политике, а потом неожиданно проснулся и предложил политику, которую он уже обсудил с «другими влиятельными людьми» и которая была единогласно принята без дальнейших обсуждений.⁷² «Консенсус» – и внутри класса патрициев, и между элитой и теми, кто занимал более низкое положение – стал нормой жизни: все чувствовали себя вовлеченными в процесс управления городом, а лидерская группа твердо верила в стабильность своей гегемонии. Настолько велика была уверенность этой патрицианской элиты, что она сознательно пропагандировала образ единой и гармоничной Флоренции, процветающей под правлением «лучшего» класса людей. В «Восхвалении города Флоренции» (Panegyric to the City of Florence) (1403–1404) Леонардо Бруни утверждал, что «во Флоренции всегда случалось так, что взгляды большинства полностью совпадали с взглядами лучших граждан города».⁷³

Джованни ди Биччи, однако, не стремился слишком глубоко вникать в политический процесс. Он был занят собственными делами и отличался склонностью к уединению. Он стремился максимально отдалиться от грубых и несдержанных политических дебатов и всегда старался держаться в тени. Избрание приором и гонфалоньером он принял после серьезных раздумий и старался не принимать участие в консультативных совещаниях (praticbe). На смертном одре он говорил сыновьям:

Не давайте советов, но свободно высказывайте свое мнение в беседе. Остерегайтесь ходить во дворец Синьории, ждите, пока вас пригласят. А когда вас пригласят, делайте то, что вас просят. И никогда не проявляйте гордости тем, что вы получаете много голосов… Избегайте… политических противоречий, и всегда держитесь в тени…⁷⁴

Он всегда говорил, что, имея выбор, предпочел бы вообще держаться подальше от политики.

Впрочем, Джованни ди Биччи не был стеснительным мизантропом. Напротив, его можно было назвать весьма хитроумным реалистом. Несмотря на риторические заявления о единстве и гармонии, к тому времени, когда он был вынужден в первый раз войти в правительство, между флорентийскими патрициями возникли глубокие разногласия. Хотя богатейших граждан города объединяли некоторые общие интересы, было совершенно очевидно, что этого недостаточно для поддержания длительного согласия внутри правящего класса. У них могли быть общие цели, но это не означало, что у них есть согласие относительно методов достижения этих целей или нет других, более важных, но противоречащих друг другу целей.

Конфликт был неизбежен. Конкуренты в экономической сфере быстро становились политическими противниками. По мере формирования новых фракций политические споры перерастали в гражданские беспорядки, которые возвращали город в мрачные времена начала XIV в. Ставки были высоки, и борьба велась жестко, если не жестоко. В середине 1390-х гг. Мазо дельи Альбицци и Ринальдо Джанфильяцци сумели установить контроль над Синьорией и сразу же добились изгнания своих соперников Филиппо Бастари и Донато Аччайуоли. Лишь в 1400 г. их «заговор» был раскрыт.⁷⁵ Двух членов семьи Риччи обвинили в организации заговора с целью убийства руководителей фракции Альбицци-Джанфильяцци. Об этой драме живо рассказывает неизвестный флорентийский хронист. Аналогичные «заговоры», изгнания и конфискации происходили и впоследствии, когда Альбицци всеми силами старался не допустисть своих соперников к контролю над правительством.

Амбициозный торговый банкир Джованни ди Биччи понимал, как легко оказаться втянутым во фракционную борьбу и к каким печальным последствиям это может привести. Его родственники несколько раз оказывались в этом мальстреме, и последствия часто были катастрофическими. Родственные узы не были препятствием для раздоров. В 1340-е гг. Вьери ди Камбио пошел против своего кузена Сальвестро. А когда Медичи выбирали сторону, они часто оказывались отнюдь не на стороне победителя. После заговора Риччи нескольких Медичи осудили. Не желая рисковать возможностью изгнания или конфискации собственности, Джованни предпочитал держаться в стороне.

Серьезная проблема заключалась в том, что, хотя во Флоренции было немало богатых торговых банкиров, ни один из них не занимал господствующего положения. Пока финансовое положение основных семейств оставалось вполне сопоставимым, ни одна семья не могла стать бесспорным лидером в политической сфере. Но всему было суждено измениться. К 1420-м гг., то есть к тому моменту, когда контроль над семейным банком перешел в руки Козимо де Медичи, центр тяжести сместился. Козимо понял, что управление папскими финансами упрочило его финансовое положение. Он руководил невероятно широкой сетью клиентов, занимающихся самой разной деятельностью. Среди них были и люди, которые сами по себе располагали огромными состояниями. В то же время финансовые проблемы флорентийской Синьории привели к тому, что главенствующее положение во внутренней политике заняли торговые банкиры, и власть сосредоточилась в руках стремительно сужающейся группы сверхбогатых людей.

Основной проблемой были долги.⁷⁶ Хотя в конце средних веков правительства городов-государств играли весьма ограниченную роль, благодаря чему бюджет оставался вполне сбалансированным, увеличение расходов на длительные войны и растущая сложность управленческого аппарата зарождающихся государств привели к стремительному росту расходов. Хотя торговля продолжала развиваться, прежних налогов не хватало. И города-государства были вынуждены судорожно искать решение проблем, которые грозили настоящим финансовым кризисом. В удушливой атмосфере грозящей финансовой катастрофы родилась идея правительственного долга. У коммун не было иного выхода – им приходилось занимать деньги, где только возможно. И хотя на бесплодной почве пустых городских закромов появились первые зеленые ростки современного рынка облигаций, способы борьбы с кризисом еще только зарождались. Но, если в современном мире правительства перед лицом банкротства могут надеяться на алчных трейдеров или в худшем случае на получение займов от МВФ или ЕБР, в эпоху Ренессанса не имеющие средств коммуны Северной Италии могли обратиться только к одному источнику – к безграничным ресурсам торговых банкиров. Такие займы стремительно вознесли торговых банкиров к высотам городской политики и ускорили крах «республиканских» режимов, превратив их в настоящие тирании.

В эпоху Ренессанса почти все государства Северной Италии переживали долговой кризис того или иного рода. И города-республики оказались для таких кризисов наиболее уязвимыми. Генуя, которую историки часто несправедливо обходят вниманием, страдала от финансовых кризисов еще со времени правления первого дожа Симона Бокканегры. И такое положение сохранялось до начала XV в. Не будет преувеличением сказать, что хроническая неспособность выполнить свои финансовые обязательства не только привела к росту доминирования новой торговой элиты, но еще и заставляла город в различные периоды своей истории подчиняться иностранному владычеству. Но ни один город не илллюстрирует влияние долга на положение торговых банкиров так хорошо, как Флоренция.

В 1424 г. Флоренция оказалась втянута в серьезный конфликт с Миланом, продлившийся целых девять лет. Вначала положение было угрожающим. Война постепенно выходила из-под контроля, и городу пришлось прибегать к услугам наемников. Но стоимость содержания наемной армии была заоблачно высокой. Хотя Флоренции было не привыкать тратить огромные средства на военные авантюры, на сей раз масштабы оказались иными. В ходе войны Флоренции был выставлен счет на 500 тысяч флоринов в год – намного больше тех средств, которые собирались в виде налогов. Дефицит бюджета в 1426 г. достиг фантастической суммы в 682 тысяч флоринов. Городу нужно было найти деньги – и быстро.

Несмотря на непопулярность, единственно возможным выходом был новый налог на собственность – catasto. С 1427 г. каждое флорентийское семейство должно было подавать декларацию о своем имуществе (с имеющимися вычетами), а город затем определял размер налога. Имущество семьи облагалось налогом в 0,5 % от стоимости, и налог взимался несколько раз в год. Как показывают сохранившиеся документы, это была одна из самых справедливых форм налогообложения в истории Флоренции.⁷⁷ Многие бедные семейства вообще не платили налогов, а основная тяжесть лежала на плечах богатейших членов общества, то есть торговых банкиров. Если некоторым флорентийцам нужно было заплатить не более нескольких сольдо⁷⁸, Палла Строцци задекларировал имущество стоимостью 101422 флорина, а это означало, что при каждой выплате он должен был заплатить 507 флоринов. Стоимость имущества Джованни ди Биччи составляла 70 тысяч флоринов, и его налог составлял 397 флоринов.

Единственная проблема заключалась в том, что из-за значительных военных расходов городу приходилось взимать налог по несколько раз в год. С 1428 по 1433 гг. налог взимался 152 раза.⁷⁹ А поскольку налог был привязан к имуществу, а не к доходам, большое количество выплат (даже при низком уровне ставки налога) делало налоги тяжким грузом для многих флорентийцев. Как писал Джон Наджеми, «на налоги уходило все наследство»⁸⁰, поскольку семьям приходилось продавать собственность, чтобы оплатить начисленные налоги. Даже известный богач Палла Строцци, состояние которого было связано с землей, в 1431 г. был вынужден просить о снижении налогов. Флоренция была городом-банкротом.

Город решил бороться с финансовым кризисом, заняв крупные суммы у своих богатейших граждан. Группа торговых банкиров занялась подготовкой и составлением условий подобных займов. Чаще всего кредиторами становились именно они. Эта группа во многом напоминает совет директоров Федеральной резервной системы. Банкиры удерживали Флоренцию от банкротства и каждый год предоставляли городу займ в размере 200 тысяч флоринов.

Такое сочетание военных расходов, мучительных сборов налогов и государственных займов определило характер флорентийской политики и привело Козимо де Медичи к вершинам власти. Для Медичи налог был не так неудобен и мучителен, как для других известных банкиров. Инвестиции Медичи в землю и собственность были ограничены, и они тщательно следили за движением капиталов, поэтому сумма налогов у них была меньше, и выплаты не так серьезно вредили активам. Тем не менее Козимо де Медичи и его деловые партнеры не только определяли политику государственного долга, но еще и являлись основными кредиторами Синьории.⁸¹ Сохранившиеся документы показывают, что не менее 46 % займов приходилось на долю десяти человек, которые либо принадлежали к семейству Медичи, либо были связаны с ним деловыми интересами. На самого Козимо и его брата Лоренцо приходилось не менее 28 % займов. Не будет преувеличением сказать, что Флоренция находилась в полной финансовой зависимости от Медичи – и конкретно от Козимо.

Хотя Козимо разделял нелюбовь своего отца к официальной общественной деятельности, его финансовое положение сделало его господствующей силой во флорентийской политике. Сознательно или нет, но он купил Флоренцию оптом. Во фракционном и высококонкурентном политическом мире стали распространяться слухи о том, что он собирается установить полный контроль над правительством.

К лету 1433 г. Ринальдо дельи Альбицци и Палла Строцци поняли, что растущее влияние Козимо представляет для них реальную угрозу. Опасаясь в ближайшем будущем быть вытесненными из политики, они решили, что настало время действовать. Как только Козимо уехал из города в свое поместье иль Треббио, они заполнили Синьорию своими сторонниками и попробовали избавиться от него раз и навсегда. Вернувшийся во Флоренцию, Козимо был арестован и заключен в камеру в башне палаццо Синьория. По настоянию Альбицци и Строцци был спешно созван специальный комитет (balia), который должен был принять решение о смещении Козимо. Но все пошло не по плану. Хотя Альбицци настаивал на казни, совет воздержался от вынесения смертного приговора. Ожесточенные споры шли несколько недель. 28 сентября Козимо, его брат Лоренцо и его кузен Аверардо были приговорены к изгнанию.

Ринальдо дельи Альбицци торжествовал. Конечно, он предпочел бы, чтобы Козимо казнили, но даже то, что его устранили из политической игры, уже было хорошим поводом для торжества. Однако это была чудовищная ошибка. Очень быстро Альбицци понял, что Флоренция оказалась в тупике. Изгнав Медичи, город, которым руководил Ринальдо дельи Альбицци, просто не смог платить по счетам. Более того, экономика города после изгнания Козимо практически рухнула. Деньги Медичи смазывали колеса коммерции, теперь же бизнес замер. Синьория не смогла даже конфисковать легендарные сокровища Медичи, поскольку семья позаботилась о том, чтобы спрятать их давным-давно. Альбицци слишком поздно понял, что Козимо сумел шантажировать город.

Произошла настоящая катастрофа. За несколько месяцев экономические проблемы, рост налогов, ряд ужасных военных поражений сделали режим Ринальдо дельи Альбицци чудовищно непопулярным. Союзники начали отказываться от него. Даже Палла Строцци охладел к нему. Хватка Альбицци ослабела. Столкнувшись с необходимостью делать выбор между гражданским банкротством и гегемонией Медичи, торговая элита города в августе 1434 г. избрала Синьорию из сторонников Козимо.

Политическая карьера Ринальдо дельи Альбицци была закончена. Новая Синьория немедленно отправила его в ссылку вместе с Паллой Строцци. Все «реформы» были отменены. А Козимо де Медичи и его родственники вернулись в город победителями. Флоренция нуждалась в его деньгах гораздо больше, чем в «свободе», которую собирался защищать Ринальдо дельи Альбицци.

Осенью 1434 г. Козимо вернулся в город и стал его полноправным и бесспорным хозяином. Измученная войной, нуждающаяся в деньгах и не имеющая иных кредиторов Флоренция видела в Козимо своего крестного отца. Хотя титул «отца нации» (pater patriae) был присвоен ему только после смерти, при жизни он был очень богатым «папочкой».⁸²

Козимо в полной мере использовал свое положение. Он держал власть мертвой хваткой. Козимо переманил на свою сторону прежних врагов, других безжалостно и без колебаний отправил в изгнание, расширил сеть контроля и сосредоточил процессы принятия решений в собственном доме. Он даже продавил принятие новой конституции, по которой вся полнота власти переходила «его» совету, и заключил соглашение с герцогом Милана Сфорца, по которому мог рассчитывать на военную поддержку в случае возникновения непредвиденных беспорядков. К 1459 г. он достиг такой полноты власти и безопасности, о которой мафиозные крестные отцы могут только мечтать.

Заговоры, контрзаговоры и жестокие меры, сопровождавшие взлет Козимо к вершинам политической пищевой цепочки, были уникальными, но траектория его движения показывает, насколько неразрывно богатство торговых банкиров было связано с политической властью. Благодаря занятиям торговлей торговые банкиры получали возможность создать широкие сети, в которых деловые интересы переплетались с семейными узами. Неудивительно, что со временем они заняли господствующее положение в местной политике. В центре перекрывающихся сфер влияния находились богатейшие торговые банкиры, такие как Козимо де Медичи. В их распоряжении имелась готовая политическая машина, которую можно было легко перевести в правительство. Аналогично печальное состояние общественных финансов итальянских городов практически гарантировало богатейшим торговым банкирам ведущее положение в политической жизни. Без них никакая политика была невозможна. Рост расходов, негибкая система налогообложения и безнадежно недостаточные налоговые сборы делали займы единственным выходом для большинства городов. А поскольку занять деньги можно было только у торговых банкиров – и в тех сетях, частью которых они являлись, правительствам неизбежно приходилось поступаться принципами и желаниями. Но самым главным были ставки в этой борьбе. Соперники буквально наступали на пятки. Если торговый банкир хотел выжить, ему нужно было владеть целым рядом навыков. Если он был богат, но неколоссально, то ему следовало забыть о моральных принципах и действовать крайне жестко – только так можно было стать самой большой рыбой в пруду. Если он был очень богат, то ему нужно было оставаться самым богатым, самым безжалостным и самым хитроумным человеком в своем городе. Алчность была хорошим качеством для торгового банкира эпохи Ренессанса. Но в борьбе за главный приз Гордон Гекко и в подметки не годился бы Козимо де Медичи.

Искусство лицемерия

Торговые банкиры из экономических магнатов превратились в хозяев политической жизни, и те, кто добрался до вершины, могли испытывать глубокое удовлетворение. Установив контроль над правительством, они получили в свои руки идеальные средства отстаивания своих коммерческих интересов и открыли двери к безграничному богатству и влиянию. Но в то же время они столкнулись с новыми проблемами, связанными с их собственными нечистоплотными методами. У них не было титулов, которыми обладали другие деспоты и которые давали ощущение безопасности. И потому они не могли довести искусство великолепия до совершенства. В городах, которые, по крайней мере, официально оставались республиками, было опасно демонстрировать свое богатство и власть, поскольку это могло вызвать недовольство рядовых граждан. А тот факт, что власть опиралась на сеть личных отношений, осуществляемых за витриной органов управления, означал, что банкирам нужно было проявлять осторожность, чтобы не отпугнуть своих союзников.

Некоронованный король Флоренции Козимо де Медичи прекрасно все это понимал. Он прошел непростой путь. На заре своей политической карьеры он вкладывал деньги в роскошные дворцы и грандиозные церкви. И тогда он сделал ошибку, с гордостью размещая фамильный герб (семь красных шариков, palle, на золотом фоне) на всем, за что платил. Вскоре невозможно стало пройти по улице, чтобы не почувствовать влияние Козимо. Неудивительно, что многих флорентийцев, особенно принадлежавших к фракции Альбицци, это раздражало. Несдержанный Франческо Филельфо резко критиковал Козимо за подобную гордыню. «Искусство великолепия» зашло слишком далеко. Говоря о повсеместном распространении герба Медичи, Филельфо едко замечал, что гордыня Козимо настолько всеобъемлюща, что он готов украсить своим гербом даже «монашеские отхожие места».⁸³

Как многие другие торговые банкиры, находившиеся в сходном положении, Козимо понял, что лучше держаться на заднем плане и создавать впечатление, что он является всего лишь частью широкой властной сети. Он довел искусство заключения политических союзов и завязывания новых уз до совершенства. Теперь ему нужно было искусство лицемерия.

И тут мы снова возвращаемся к «Шествию волхвов в Вифлеем». То, что Козимо изображен в виде кающегося грешника в стороне от центра, но при этом его окружают люди влиятельные и обладающие властью, явно доказывает его желание произвести на зрителей определенное впечатление. Козимо хотел представить себя скромным человеком, который тем не менее находится в центре почти случайной паутины политических, интеллектуальных и финансовых связей.

Козимо можно считать личностью особо выдающейся в этом отношении. Но и торговые банкиры гораздо более скромных масштабов тоже испытывали аналогичное желание использовать искусство для демонстрации политических связей. Семейные капеллы стали идеальной площадкой для такого искусства лицемерия. Флоренция буквально битком набита примерами этого. Наиболее пристального рассмотрения заслуживают три работы, за каждой из которых стоит мрачная политическая драма.

Фреска Филиппино Липпи «Воскрешение сына Теофила и интронизация святого Петра» в капелле Бранкаччи в церкви Санта-Мария дель Кармине [ил. 20] является не столько изображением религиозной сцены, сколько визуальным выражением властной динамики во Флоренции эпохи Ренессанса. Меценат Феличе ди Микеле Бранкаччи был процветающим торговцем шелком. Одним из морских консулов Флоренции он стал благодаря своему богатству и браку с дочерью Паллы Строцци. Но в то же время он был человеком довольно нервным. Хотя Бранкаччи был очень богат и располагал связями, обеспечивающими ему определенный политический вес, он не был настолько значимым, чтобы не ощущать угрозы из-за серьезных сдвигов, происходивших во флорентийской политике в начале 1420-х гг. Стремясь одновременно и участвовать в политике, и дистанцироваться от нее, он поручил Филиппино Липпи написать фреску, на которой сам Бранкаччи и множество хорошо известных флорентийцев были свидетелями чудесного воскрешения сына Теофила. В толпе можно разглядеть лица не только самого Бранкаччи, но и Колюччо Салютати, поэта Луиджи Пульчи, торговца Пьеро ди Франческо дель Пульезе, Пьеро ди Якопо Гвиччардини (отца Франческо, историка) и Томмазо Содерини (отца Пьеро, позже ставшего пожизненным гонфалоньером Флоренции).

Замысел был грандиозным, но пользы Бранкаччи он не принес. Несмотря на хитроумную визуальную игру фрески Липпи, в борьбе между Альбицци и Медичи Феличе ди Микеле Бранкаччи поставил не на ту лошадь, и в 1434 г. отправился в изгнание вместе со своим родственником Паллой Строцци.

Более успешно и, пожалуй, более амбициозно изобразил себя Джованни Торнабуони на фресках в семейной капелле в церкви Санта-Мария Новелла кисти Доменико Гирландайо (ок. 1485–1490). Торнабуони был весьма успешным человеком. Во времена взлета Козимо де Медичи он оказался в самом центре флорентийской политической жизни. Богатый торговец имел массу полезных деловых связей, которые помогли ему стать казначеем банка Медичи для папы Сикста IV, затем послом Флоренции, а затем гонфалоньером справедливости. Более того, он был еще и дядей Лоренцо Великолепного. Заказывая Гирландайо росписи стен капеллы, Торнабуони позаботился о том, чтобы его самого и его родственников изобразили не как главных героев, а внутри большой группы. На фреске «Изгнание Иоакима из храма» [ил. 21], к примеру, его сын Лоренцо изображен рядом с Пьеро ди Лоренцо де Медичи и еще двумя фигурами, которыми могут быть Алессандро Нази, и либо Джаноццо Пуччи, которого позже обвинили в заговоре против Савонаролы в пользу Медичи, или некий Бартолини Салимбене. На фреске «Благовещение Захарии» [ил. 22] изображены почти все мужчины из семьи Торнабуони, а рядом с ними влиятельные лица, связанные с банком Медичи: Андреа де Медичи; Федерико Сассетти; Джанфранческо Ридольфи. Все остальные изображенные на фреске люди также имели тесные связи с правящей элитой, как, например, Бенедетто Деи. Чтобы еще больше подчеркнуть культурные связи между Торнабуони и Медичи, Гирландайо по просьбе мецената добавил портреты гуманистов Марсилио Фичино, Кристофоро Ландино, Аньоло Полициано и (по-видимому) Деметриуса Калкондилеса. Эта группа находится на переднем плане слева.

Аналогичный, хотя и более амбициозный, подход использовал маклер Гаспаре (или Гуаспарре) ди Заноби дель Лама. Личность скользкая, имевшая немало пятен на репутации, Лама был довольно скромным банкиром, имевшим весьма слабые связи с Медичи. Но его амбиции значительно превосходили и его достижения, и его моральные устои. Он использовал искусство для того, чтобы искусственно преувеличить значение своих связей с господствующей торгово-банковской элитой. Лама заказал Сандро Боттичелли написать фреску «Поклонение волхвов» (ок. 1475) [см. ил. 5] для семейной капеллы в церкви Санта-Мария Новелла.⁸⁴ После этого Лама украл лист из книги Торнабуони и приказал художнику заполнить фреску изображениями известных людей из мира политики и банковского дела, чтобы продемонстрировать его «близость» с самыми влиятельными людьми Флоренции. Медичи были изображены в виде трех волхвов. Хотя Козимо к тому времени уже умер, ему было отведено почетное место – его коленопреклоненная фигура располагалась прямо перед Девой и младенцем. Боттичелли написал Козимо с поразительной силой (Вазари позже замечал, что это был «самый убедительный и естественный из всех сохранившихся портретов»⁸⁵ Козимо Старого). Чуть дальше на переднем плане изображены коленопреклоненные фигуры сыновей Козимо Пьеро (в красном) и Джованни (в длинных белых одеждах). Чтобы «набор» Медичи был полным, Лама разместил по краям основной сцены сыновей Пьеро, Лоренцо Великолепного (слева) и Джулиано (справа рядом с Джованни). Чтобы окончательно продемонстрировать свои связи с Медичи, Лама приказал поместить на фреске портреты Филиппо Строцци и Лоренцо Торнабуони, а также известных гуманистов Полициано, Пико делла Мирандолы и даже самого Боттичелли. Несмотря на всю кичливость и недалекость, Ламе хватило политического чутья не изображать себя рядом с Медичи. Хорошо владевший нюансами, подобающими искусству лицемерия, он поместил свой портрет среди других в группе, расположенной в левой части фрески. Его вьющиеся седые волосы хорошо видны. Его фигура в голубой тунике выглядывает из-за плеча Джулиано де Медичи. И хотя он смотрит на зрителей очень пристально, основное намерение Ламы заключалось в том, чтобы лишь намекнуть на возможные связи, а не кричать о своих амбициях всему миру.

В этом и заключалась сущность искусства лицемерия. Сколь бы сильным не был импульс к великолепию, торговые банкиры эпохи Ренессанса отлично знали, что чрезмерно откровенная демонстрация политического влияния вредна для бизнеса. Тщательно направляемая работа искусных художников позволяла им отразить и создать схему власти на холсте или фреске именно так, чтобы их фигуры были окружены аурой величия, но в то же время оставались внутри толпы.

Помимо художественных достижений, созданных благодаря такой форме меценатства, прелесть искусства лицемерия заключалась в том, что оно демонстрировало и маскировало неприглядные действия, которые позволяли торговым банкирам господствовать в городской политике эпохи Ренессанса. Раскрывая сети управления правительством, искусство показывало кровосмесительные отношения между бизнесом и политикой. Тем самым фрески и картины прямо намекали на роль долгов в сосредоточении почти абсолютной власти в руках тех, кто находился в центре этих отношений. Подчеркивая роль связей и принижая индивидуальный статус, искусство лицемерия откровенно закрепляло моральное пятно, низбежное для тех, кто купил себе место на вершине. Как consiglieri мафии, банкиры, подобные Торнабуони и безумно честолюбимого Ламы, показывали, что они принадлежат к определенному кругу и имеют связи с Медичи, а сами Медичи (capi dei tutti capi) были уверены в том, что между ними и широкой публикой всегда найдется немало зависящих от них «друзей».

Хотя Галеаццо Мария Сфорца не до конца понял смысл сигналов, посылаемых фреской «Шествие волхвов в Вифлеем», в портрете Козимо де Медичи он разглядел воплощение эволюции ремесла торговых банкиров. Ему стало понятно, как банкиры использовали меценатство для решения моральных проблем, с которыми они столкнулись.

В портрете Медичи читается путь, который привел Медичи из скромной меняльной лавки в роскошные дворцы папских банкиров и хозяев Флоренции. И в то же время этот портрет был доказательством чудовищного греха ростовщичества, колоссального богатства, привлекательности демонстративности и подчинения правительства интересам бизнеса. Но самое главное масса смыслов, заключенных в фигуре умудренного годами старика, показывает, что торговые банкиры, подобные Козимо, отлично понимали, как использовать искусство для создания публичного образа, весьма далекого от грязных реалий жизни.

Судя по фрескам Гоццоли, ничто не было таким, как казалось. Чем сильнее покаяние, демонстрируемое произведением искусства, тем более алчно меценат эксплуатировал, вымогал и присваивал деньги своих клиентов. Чем роскошнее была отделка капеллы или алтарный образ, тем более грязными были схемы получения прибыли, основанные на подкупе и принуждении. Чем сознательнее меценат прятался среди друзей и знакомых, тем смелее он использовал свое богатство для покупки правительства.