Попытки датировки

Одной из самых проблемных гипотез этно– и политогенеза древнего Египта с первых квалифицированных археологических публикаций и по сей день является «анабасис» так называемых «последователей Хора» [201] – «новой расы» [110; 367], «династической расы» [166] или «господствующей расы» [189], которой целый ряд антропологов и египтологов отводил едва ли не ключевую роль в создании фараоновской цивилизации. Этот таинственный народ[83] где-то во второй половине или ближе к концу IV тыс. до и. э., когда природно-климатические, демографические и хозяйственные тенденции энеолита уже цементировали в подобие этноса разноплеменный мир долины египетского Нила, якобы вторгся в нее с «прогрессивными» идеями, технологиями, организацией и вооружением, став катализатором, а то и прямым зачинщиком силового объединения Верхнего и Нижнего Египта в централизованное государство, которое и возглавил. О неугасимом интересе к этой старой теме напоминает недавно вышедшая в России объемистая, но довольно наивная и изобилующая фактическими ошибками книга Дэвида Рола «Генезис цивилизации», разрекламированная ее издателями как «исследование-бестселлер» и «мировая историческая сенсация» [46; 392].

Источниковедение феномена «династической расы» восходит к раскопкам Флиндерса Питри в полосе Нагада-Баллас, на кромке пустыни левого берега «фиванской излучины» Нила [110; 367]. Здесь в 1894–1895 гг. «отец египетской археологии» картографировал и исследовал свыше 2200 погребений [ср. 93; 347], которые в подавляющем большинстве настолько не походили на предшествовавшие им ни остеологией и трупоположением, ни инвентарем и устройством (например, особо «элитные» содержали бусины из золота и ляпис-лазури и были отделаны сырцовым кирпичом), что ученый допустил мысль о вторжении в этот район более рослых [ср. 356] и социально развитых [ср. 84; 139] иноземцев, подмявших под себя или рассеявших захудалое местное население. Апеллируя к «озарению» Питри, приверженцы его школы [263], однако, далеко не всегда вспоминали о том, что поначалу он связывал гипотетическую оккупацию Фиваиды с прологом смуты 1-го Переходного периода в Египте (последняя четверть III тыс. до и. э.), а в захватчиках видел «ветвь той самой Ливийской расы, которая основала Аморитское царство» [367].

Аттестовать «новую расу» как «династическую», происхождением из Элама [365] или Шумера [446], Флиндерс Питри и его сторонники стали прежде всего по стопам французского геолога и археолога Жака де Моргана, чья «счастливая интуиция» [360] – правда, после дополнительного сравнительного изучения могильников Нагады, включая открытую им гробницу Аха-Мина/Нейтхотеп [107; 326; 327], – подтолкнула египтологов к передатировке «ливийской интервенции» Питри поздней додинастикой. Нахождение крупнейшего кладбища «пришельцев»[84] непосредственно через Реку от устья разветвленного Вади Хаммамат с обширным водосбором естественным образом подсказывало исследователям один из вероятных завоевательных маршрутов: кратчайшими русловыми путями Восточной пустыни от Красного моря к Нилу [97], с Месопотамией в качестве исходного плацдарма, в пользу чего археология приводила комплекс веских вещественно-изобразительных данных [414 и др.]. Сам Флиндерс Питри, англичанин и человек своего времени [358; 362], достаточно легко переориентировался на эту версию [ср. 412], которая ничуть не хуже, чем прежняя, соответствовала его колониалистским воззрениям. Вторжение культуроносной «династической расы» на берега Нила он рассматривал как «одно из величайших событий в истории Египта» [365]. Доктрина чужестранного импорта основ тамошней древнейшей цивилизации с тех пор прижилась в западной египтологии [180 и др.] и несколько десятилетий преобладала над идеями «автохтонности» государства фараонов [313; ср. 148; 204].

В наши дни теория Питри, давно лишившаяся поддержки таких авторитетных ее глашатаев, как М. Мюррей [81], У. Эмери [413] и Э. Баумгартель [346], в европейских академических кругах признана «дискредитированной» и недействительной [291; 390; 468 и др.]. Однако, в силу известной политизированности порождаемых ею исторических ассоциаций [132], нельзя окончательно избавиться от ощущения, что столь решительный поворот в западных древневостоковедческих предпочтениях был инспирирован, помимо всего прочего, настроениями «гуманизации и демократизации» второй половины XX века: будучи наследием краха нацистского рейха и распада мировой колониальной системы, они побуждали евро-североамериканскую египтологическую «корпорацию» к объявлению любой апологетики цивилизаторства пришлой «господствующей расы» в долине Нила неполиткорректной и подлежащей отлучению от мэйнстрима [398]. Подобные ученые самоограничения[85], в свою очередь, не могли – прямо или косвенно – не поощрять спекуляций вокруг первобытных истоков древнего Египта с позиций радикального афроцентризма [169–174; ср. 206; 481].

С непредвзято-практической точки зрения, даже при всех археологических аргументах в подтверждение эволюционного этнокультурного преемства додинастической и фараоновской эпох [278], допущение об интервенции в предысторический Египет «пассионарного» иноземного племени, как и сравнение ее с саксонским завоеванием Британии [189], не выглядит чем-то экстраординарным или предосудительным. Еще раннеоседлые традиции нильского неолита – Хартум [69; 70], Фаюм [140; 293], Меримде [270; 271; 181–183], Омари [161; 163; 164], Таса [120], Бадари [119; 122; 253] и др. – испытывали на себе преобразующее хозяйственно-технологическое влияние или являлись итоговым продуктом разнонаправленных миграций населения как вверх-вниз собственно по речной долине, так и извне, с территорий Северо-Восточной Африки и Леванта [71; 295; 337]. Фараоновский Египет на протяжении своего долгого существования неоднократно подвергался вооруженным ударам соседних и удаленных народов, что засвидетельствовано хрестоматийными письменными источниками, недобро или «пессимистически» повествующими о «грозе с Востока» («Пророчество Неферти» [216; 217]), варварах-«кочевниках» («Речение Ипувера» [208]), «мерзких азиатах» («Поучение Мерикара»[86]) и т. и. О том же напоминают династии фараонов гиксосского [259], ливийского [303] и кушитского [432] происхождения [175]. Египет едва не разгромили хетты [227], в него вторгались «народы моря» [406], его разоряли ассирийцы [ср. 418; 419], делали своей сатрапией персы [116], наконец, гегемонию над ним утвердили македонские Птолемеи [251]. В свете такой пестрой военно-политической истории [ср. 1] науке вряд ли приходится нарочито ставить «вне закона» гипотезу о зрелой «новой расе», проложившей путь на додинастический Нил из Двуречья, тем более что даже идеологи этой концепции не отрицали бытования, наряду с разительным сходством [404], также и значительных различий между элементами материальной культуры древнейших Египта и Месопотамии [189]. Проблема, представляющаяся мне в данной связи по-настоящему актуальной, – это датировка пресловутого «нашествия».

Отмечалось, что вещественные признаки «прогрессивного» месопотамского воздействия на «нецивилизованную» нильскую долину наиболее ярко и объемно проступают на исходе IV тыс. до н. э., в сравнительно короткий период, названный протодинастическим, или Нагада III (ок. 3200–3100/3000 гг. до н. э.) – т. е. непосредственно накануне, если не в «момент» возникновения объединенного (как априори считается [ср. 34]) архаического государства Верхнего и Нижнего Египта [316]. Расхожими иллюстрациями следствий и отголосков этого воображаемого «организующего импульса» в раннеегипетской теократической традиции специалистам служат «урукские» контрфорсно-нишевые фасады монументальных (погребальных и, вероятно, дворцово-храмовых) построек [203], «азиатские» ритуально-боевые и исполинские вотивные [92; 212; 318] грушевидные каменные навершия булав, вытеснившие «аборигенные» дисковые [150], и «шумеро-эламские» цилиндрические печати [202; 374], подобиями которых государственные аппаратчики и сами фараоны [215] пользовались как минимум до конца Старого царства [281]. Однако, при их детальном разборе, такого рода памятники отнюдь не ассоциируются с единонаправленным «большим взрывом», разом сотворившим из мешанины «варварских» племен[87] «мироздание» древнего Египта с его функциональной письменностью, административно-хозяйственной регламентацией, колоссальной архитектурой и обожествленными деспотами.

Действительно, старейший известный науке «уступчатый» фасад на Ниле украшал обнаруженную де Морганом в Нагаде гробницу-мастабу «царицы» 0-й династии Нейтхотеп [327], предположительно, супруги Хора-«Нармера» [379] и матери «объединителя Обеих Земель», основателя I династии Хора-Аха (Мина) [186]. Календарные датировочные ориентиры, полученные радиоуглеродным методом для времен этих правителей, – ок. 3125 и 3100 г. до и. э., соответственно [232][88]. Вместе с тем «импортные» грушевидные насадки булав[89], согласно относительной хронологии Флиндерса Питри, появились в Египте по крайней мере на уровне S. D. 42, который отвечает раннему периоду Нагада II (герзейскому) с условной нижней границей около середины IV тыс. до и. э. К той же эпохе (S. D. 45, или Нагада IIb-с по Вернеру Кайзеру) восходят и найденные в египетских погребениях цилиндрические печати, причем наряду с привозными оригиналами[90] среди них, возможно, уже имелись местные подражания [102; 202][91]. Таким образом, в равной степени рискованно утверждать и то, что культурно-интегрирующее влияние Месопотамии на долину Нила носило характер краткосрочного «импакта» в канун зарождения древнеегипетского государства, и тем более то, что оно сказывалось только на раннефараоновском этапе [288]. Например, цилиндрические печати «стиля Джемдет-Наср» [279] из додинастического могильника N7000 близ Нага ад-Дейр в правобережном Верхнем Египте [308; 373; 387] датируются поздней Нагадой II, тогда как «богатейшие» захоронения, откуда они происходили, знаменуют собой завершающую стадию последовательной эксплуатации кладбища, начавшейся еще в период Нагада I (амратский) [395; ср. 165]. Радиоуглеродные датировки этого археологического памятника составляют интервал от 4950 ± 60 до 4505 ± 70 ¹⁴С л. и. [396] или, в календарном выражении, ок. 3810–3668/3356-3070 гг. до и. э. При столь пространной хронологии[92] тот факт, что погребальный комплекс Нага ад-Дейр с его доисторическими «кластерами» располагался на территории Тинитского нома – «колыбели» династической власти в Египте [176], сам по себе бесполезен для реконструкции стимулов и условий появления здесь первобытных «элитных» могил с заморским инвентарем и социальной дифференциации, которую эти могилы, по-видимому, отчасти отражают[93]. В данном конкретном случае все мыслимые приметы «государствообразующей интервенции» сходят на нет задолго до воцарения архаических фараонов; само некогда разраставшееся кладбище N7000 было заброшено на рубеже Нагада ИДИ, возобновилась же погребальная практика в Нага ад-Дейр лишь с приближением эры пирамид [385]. В целом, вопрос о сроках гипотетического «просвещенного нашествия» на Нил с Тигра-Евфрата или подступающих к ним северо-восточных нагорий [102] тем туманнее, что таковыми, на мой взгляд, наука до сих пор надежно не определила собственно окончательное сращивание «вождеств» и «царств» древнейшего Египта в единую державу [33; 35; 38]. Больше того, общности мнений о временах, маршрутах, средствах и мотивациях перемещений «династической расы» нет прежде всего в трудах самих теоретиков ее основополагающего вклада в генезис египетской цивилизации.

Так, английский археолог и антрополог Маргарет Мюррей относила «решающее военное вторжение» к концу семайнского периода, на протяжении которого она умозрительно наблюдала «более или менее мирное» прогрессирующее влияние и даже проникновение в Египет искомого народа, выделяя протодинастику с ее «множественными иноземными новшествами» в особую высокоразвитую культуру [330][94]. В этой же статье, однако, исследовательница говорит еще и о не иначе как революционном прорыве герзейской эпохи, когда, возможно, уже зародились «царские» (!) семьи, что предварялось опять-таки фазой мирной иммиграции с кульминацией завоевания Долины и то ли поголовного истребления, то ли тотального подавления лучше вооруженными захватчиками общин верхнеегипетской амратской традиции. Та, в свою очередь, тоже считалась пришлой и наделялась некими самостоятельными «передовыми» качествами, которые якобы позволили ей когда-то поглотить[95] «коренную» додинастическую культуру Бадари. Но если бадарийско-амратский поступательный сдвиг археологически выглядит скорее как медленное видоизменение с продолжительным сосуществованием «антагонистов» в сравнительно стабильной естественной среде обитания [ср. 252; 437], то системный социальный и хозяйственно-технологический герзейский переворот, которому Мюррей не нашла параллелей в истории Египта[96], вполне может вызвать ассоциацию в том числе с «блицкриговым» насильственно-преобразующим вмешательством извне. Напомню, что именно периоду Нагада II (ок. 3600/3500-3200/3100 гг. до и. э.) принадлежат первые идентифицированные Флиндерсом Питри некрополи «новой расы», включая «элитное» «кладбище Т» с десятками крупных, сырокирпичной отделки могил [85; 289; 367]. Элиза Баумгартель полагала, что «герзейцы» явились на Нил по Вади Хаммамат в ладьях нехарактерной для дофараоновского Египта («месопотамской») конструкции [ср. 297; 441; 479], которую отличали высоко задранные носовой и кормовой края [91]. Тем самым, кроме прочего, со всей прямотой признавалась вероятность переломного «цивилизующего» воздействия на принильский уклад меднокаменного века не одного только «семайнского нашествия».

Изрядной пищей для архео– и антропологических гипотез об устремленных к доисторической Реке «культуртрегерах»-корабелыциках с перепутий Красного моря стали наскальные петроглифы идущих на веслах или перетаскиваемых волоком больших «чужестранных» судов – как выяснилось, бунтовых «плотов» – в восточных вади, обнаруженные Артуром Вейгаллом и вошедшие в науку благодаря дальнейшим изысканиям и публикациям Ханса Винклера. По генеральной версии последнего, соотносившего эти изображения с многочисленными рисунками лодок иных очертаний на керамике долины Нила периода Нагада II, оставившие их ближневосточные «варяги» вклинились в уже оформившуюся герзейскую культуру, способствуя приращению ее материально-технического и организационного потенциала, вплоть до «скачка» первобытного Египта к государственности и древней цивилизации. Датировка лодочных композиций, демонстрирующих иногда целые флотилии, на склонах Вади Хаммамат, Баррамийа и др. в основном герзейскими временами имеет немало сторонников среди специалистов [22; 147; 383], так что эту точку зрения даже можно назвать превалирующей[97].

Подобные «судоходные» реконструкции в указанном хронологическом пределе, однако, наталкиваются на весомый палеоклиматический контраргумент. Согласно новейшим оценкам, по завершении теплого атлантического оптимума голоцена после 3800 г. и, особенно, во второй половине IV тыс. до н. э. увлажненность Северной Африки катастрофически снизилась [ср. 14; 20]. На том этапе глобальное похолодание, с итоговым падением среднеполушарной температуры почти на 1,5 °C, нарастало «рывками»: двумя критическими ускорениями ок. 3700 и 3400 гг. и кульминацией ок. 3200 г. до н. э. [17; 18]. Оно сопровождалось смещением границы летних муссонных дождей на сотни километров к югу[98], развитием аридизации и началом быстрого опустынивания Сахары с ее областями нильского водосборного бассейна, где в невиданных для всей последующей истории масштабах испарялись озера, иссякали родники и мелели реки [19]. Именно тогда [ср. 127; 128] гидрологическая сеть действующих голоценовых притоков Главного Нила деградировала в пересыхающие русла с сезонными или отмирающими ручьями и водоемами [179]. Идея реальности спуска по таким «эфемерным» артериям на многовесельных ладьях мореходных габаритов даже если не заслуживает полного неприятия (в частности, беря в расчет волок), то и не исключает здравой альтернативы. Представляется в меру логичным – учитывая еще и встречающиеся на скалах вади петроглифические воспроизведения рядом с судами явно не для маловодных рек животных отнюдь не пустынного облика [479], – увязать расцвет доисторического корабельного сообщения между красноморским побережьем и Долиной, если уж вести о нем речь, со здешней максимально высокой влажностью климата эпохи атлантического оптимума последней трети V – первой трети IV тыс. до и. э. Это умозаключение сродни не герзейской, а древнейшей из предлагавшихся учеными условных хронологий появления в южном Египте петроглифов огромных «прямоугольных» ладей: «после 5000 г. до и. э.» [159], при смещении ее к экстремуму потепления/ увлажнения, наступившему ок. 4340 г. до и. э.[99] Но «казус» в том, что той незапамятной поре, иначе – зачаточному верхнеегипетскому неолиту Бадари (ок. 4400–4000 гг. до и. э.), не отвечает ни одна из существующих концепций пришествия на Нил пресловутой «господствующей расы».

Аргументируемое данными палеоклиматологии допущение о старшинстве судов, запечатленных на скалах в египетских вади, по отношению к изображавшимся на керамике и других артефактах из додинастической Долины косвенно поддерживается тем, что в Нубии ситуация виделась археологам в точности такой: здесь, по их мнению, рисунки ладей на бытовых предметах вошли в обиход только ближе к периоду Нагада III, тогда как петроглифические [193] появились гораздо раньше [438]. Особое место среди древненубийских художественных раритетов занимает недавно найденный неподалеку от устья Белого Нила южнее Омдурмана обломок гранитной гальки с фрагментарно сохранившимся эскизом лодки, нанесенным черным красителем, в контексте раскопа привязанный к радиоуглеродным датировкам in situ 7980 ± 40 и 7870 ± 40 ¹⁴С л. н., или первой половине VII тыс. до и. э.[100]! Не говоря о том, что это сам по себе уникальный случай инструментального датирования доисторических лодочных «граффити» в египетско-суданском речном бассейне, находка хронологически приписывается первичному на Ниле неолиту культуры раннего (так называемого «мезолитического») Хартума [69; 133], которая значительно опередила «неолитическую революцию» в Египте[101]. «Хартумская» лодка – в оригинале, несомненно, весьма скромных размеров (рыбачья?[102]) – имеет серповидный абрис, кормовое рулевое весло на вертикальном шесте и напалубный шалаш. Отмечалось, однако, ее поразительное сходство с додинастическими образцами египетских керамических орнаментов, словно она не была отделена от них тремя тысячами лет и одной из величайших технологических революций в истории человечества. Как бы то ни было, ясно, что к вторжению в долину Нила организованных в крупные ватаги «мореходов» это суденышко, даже отдаленно не напоминающее многовесельных петроглифических «гигантов» из восточных вади, непричастно. В (Верхнем) Египте его конструктивные аналоги становятся элементом росписи глиняных сосудов начиная с позднего амратского периода [ср. 65], причем Винклер подтверждал, что все эти лодки принадлежали местному населению Долины [479]. Если обобщить опирающиеся на археологию научные версии ранних сроков активизации на Ниле «династической расы» (или, выражая суть явления, того этнического субстрата, который заложил социально-политические основы фараоновской цивилизации в условиях резко усилившегося прироста производящего хозяйства и «внутреннего благосостояния» Египта [ср. 148]), то они так или иначе сойдутся на энеолитическом периоде Нагада II, т. е. не укажут ощутительно ниже середины IV тыс. до и. э. Поправка на палеоклиматологию ставит под вопрос непосредственную связь герзейской государствообразующей эпопеи с начертанными на скалах вади «кораблями пустыни», но дальнейшее рассмотрение этой специальной проблемы я выношу за рамки настоящей работы.

Замечу только, что удревнение до глубины Бадари датировок петроглифов морских или мореходных ладей, с сопутствующими саванновыми животными или без них, как-то перекликается разве с подзабытой экзотической гипотезой, законспектированной сэром Уоллисом Баджем со ссылкой на де Моргана, согласно которой «“новая раса” профессора Питри» предшествовала «египтянам» на Реке, обитая здесь еще до их иммиграции или вторжения в страну и притом занимая не клочок Верховья в районе Нагада-Баллас, а «всю долину Нила протяженностью почти в тысячу миль» [123].

Спектр реконструкций возрастов, ареалов и маршрутов «завоевателей из Азии» расширяла теория английского египтолога (по первому образованию инженера) Реджинальда Энгельбаха о попадании «династической расы» в (Нижний) Египет через Вади Тумилат [192], с обсуждением ее сирийских корней или транзитов [322; 457]. Похожие взгляды высказывал Эмери, убежденный, что продвижение «многолюдного воинства» по пустынным верхнеегипетским руслам ал-Хаммамат было сопряжено с огромными трудностями из-за нехватки воды – палеоэкологический тезис, более-менее приемлемый лишь при отнесении вооруженной интервенции «ближе к концу IV тыс. до и. э.» [189]. Ее «argumentum ad oculos» – резную костяную рукоять знаменитого луврского кремневого ножа Е11517 со сценками сражений, разгрома и пленения на суше и воде (рис. 20, 68) [440] – приписывали в том числе сирийскому (если не месопотамо-эламскому) художественному стилю [ср. 124; 151] и датировали вслед за Питри (S. D. 60–65) [365] периодом Нагада III [474], т. е. протодинастикой. Однако этот экспонат, как нередко бывает с уникальными артефактами далекого прошлого[103], привлекающими повышенный интерес публики и вал противоречивых ученых и околонаучных трактовок[104], вносит в невнятную канву «традиционной» египетской предыстории скорее дополнительную сумятицу, нежели вожделенную ясность.

Прежде всего, его верифицированная датировка (условно принятая апеллирует единственно к внешнему сходству с другими ножевыми рукоятками этой «серии»[105], причем как фиксированного[106], так и неизвестного[107] происхождения) и географическая привязка неосуществимы, поскольку вещь не нашли in situ при планомерных раскопках, а купили по случаю в Каире для музея у «черного» добытчика древностей [95]. Тот утверждал, что нож был найден в местечке Гебель ал-Арак возле Наг ал-Хамади в Верхнем Египте. Между тем Эмери усматривал в декоре его ручки, в эпизоде столкновения двух групп ладей «типично египетского» и «безошибочно месопотамского» вида, не речную, а морскую битву аборигенов с захватчиками [189]. Он также сопоставлял, как однопорядковые явления – отображения «массового нашествия» в долину Нила, этот сюжет и композицию с лодками на живописном панно из «гробницы 100» в Иераконполе, вероятно, предназначавшейся какому-то бигмену [137; 345; 381]. Тех же аналогий придерживался Гордон Чайлд, который и здесь, в первобытном склепе на кромке Западной пустыни, разрисованном картинами войны и охоты, был склонен наблюдать «воспроизведение сцены “морского боя”» [148][108]. Подобно ножу «из Гебель ал-Арака», иераконпольскую «гробницу вождя» приурочивали к периоду Нагада III – относительной дате S. D. 63 по Питри [365], или 0-й династии [386]. Английский египтолог и археолог Бэрри Кемп даже удостоил ее аттестации памятника «царского владения» [291]. Однако у этой ямы глубиной до 1,5 м и площадью 5,85x2,85 м с поперечным кирпичным простенком, но без намека на надгробное сооружение, мало общего с якобы современным ей «мавзолеем» царицы 0-й династии Нейтхотеп в Нагаде – некогда (теперь разрушена эрозией) величественной многокамерной мастабой длиной 53,4 и шириной 26,7 м [327]. «Гробница 100», как гипотетическое место упокоения правителя, «архитектурно» еще крайне примитивна и явно старше, что признавали исследователи, включая самого Кайзера, «удревнявшие» ее до позднего [278], а то и среднего [274] герзейского периода. Полученные в ней две радиоуглеродные даты указали на XIV тыс. до и. э. (12900 ± 120 ¹⁴С л. н.!?) и 3900/3855-3680/3665 гг. до и. э. [126], но если «сомнительность» первой не обсуждается [396], то верхний предел второй, приближающийся к эпохальному культурному рубежу Нагада ?/?? (ок. 3600 г. до и. э.), заслуживает внимания хотя бы в качестве предварительной вехи. Для сравнения, присутствующий на гробничной фреске среди людей и животных образ «героя со львами», украшающий также «аракский» нож, у специалистов ассоциируется с характерной шумерской иконографией периода Урук [319]; ему же принадлежат цилиндрические печати, на которых Эмери опознавал ладьи, идентичные «месопотамским» с ножевой рукояти [187]. Хронология Урука, до сих пор вызывающая у ученых разногласия, условно отсчитывается с первой четверти IV тыс. до и. э. [66; ср. 2][109], печати же в форме цилиндров, по существующим оценкам, появляются в его раннем «городском» поселении ок. 3500 г. до и. э. [374]. Выступая за датировку загадочного ножа «из Гебель ал-Арака» протодинастической Нагадой III, нужно помнить и то, что представленная на его костяной резьбе в руках «завоевателей» булава с шаро– или грушевидным навершием была принесена в долину Нила «из Азии» уже на заре Нагады II (S. D. 42) [365; ср. 150]. В итоге, как ни подходи к проблеме освоения, покорения или объединения Египта «новой расой», вся совокупность археологических памятников и артефактов, имеющих отношение к ее «легенде», охватит не только семайнский, но и весь герзейский период предыстории фараонов – иными словами, минимум вторую половину IV тыс. до и. э. [ср. 371].