Глава 6 Шрамы войны Загнанные в западню

Фундаментальный роман Быкова «Карьер» был впервые опубликован в 1986-м; его сюжет построен на связи двух исторических периодов: войны и послевоенного времени. В этом отношении это произведение родственно как «Сотникову», так и «Обелиску», так как в нем автор также концентрируется на роли памяти в отходе от стереотипов и искажения действительности.

А. Макмиллин

Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести и больше ничего.

Борис Пастернак

«Карьер», 1986

Пятый том шеститомного собрания сочинений Василя Быкова открывается его романом «Карьер»[234]. Эта работа гораздо объемнее других его произведений, вследствие чего ее жанр почти не вызывает спора у читателей и критиков[235]. В «Карьере» продолжает развиваться тема нравственного выбора героев писателя, ставшая к этому времени постоянной спутницей его литературного пути. Думается, что роман составляет значительную часть той, по сути, единой книги Быкова, которую он писал всю жизнь и к которой вполне приложимы слова Пастернака, поставленные в качестве эпиграфа к этой главе[236].

«Карьер» достаточно единодушно признан одной из лучших быковских работ как читателями, так и профессиональной критикой: и те и другие часто ставят роман в первый ряд всей советской литературы. Правомочность такого единодушного отношения к «Карьеру» основана на многогранности этого произведения, отраженной в его композиционной структуре: сюжете, многочисленных, искусно разработанных характерах, в богатстве поэтических приемов.

Утонченная сложность романа отражается и в кажущейся простоте названия, поскольку «карьер» — слово многозначное. Одно из определений объясняет, что карьер — это «место, куда попали животные, загнанные в западню, в особенности когда это происходит с помощью охотничьих собак и ястребов; добыча, существо, за которым охотятся»[237]. Другое — «место, где путем раскопок или с помощью взрывов добываются строительные материалы: камень, мрамор, сланец, шифер и др.»[238]. Думается, что оба толкования приложимы к роману Быкова, так как каждое из них в отдельности несет весомую семантическую и метафорическую нагрузку, которую легко увидеть в романе. В то же время карьер у Быкова — это часто и судьбоносный перекресток дорог для всех действующих лиц романа. Агеева, главного героя произведения, во время войны здесь однажды настигли охотящиеся за ним фашисты и их сообщники. В этом карьере его расстреляли в 1941-м, там же он чудесным образом спасся. Много лет спустя после окончания войны Агеева с новой силой начинают преследовать воспоминания тех далеких дней. Выйдя на пенсию, он вернулся карьеру и стал вести там раскопки; этот его поиск и сопутствующие воспоминания легли в основу сюжета.

Писателя, видимо, не отпугнуло то обстоятельство, что у читателя тех лет название романа могло ассоциироваться с типичным производственным произведением. И это было правильное решение. Глубокая многозначность названия, как мы попробуем доказать, и прямо, и опосредованно отразилась на всех героях этого зрелого произведения Быкова. Предпосылкой нашего анализа послужит утверждение, что «Карьер» — роман сложносплетенной идеи и философии, произведение, которое одновременно может быть определено в качестве и психологического, и философского, и социального, и религиозного, и мистического, а также экзистенциального. Эти черты, на которых позже мы остановимся подробнее, выявляются в главных мотивах, звучащих в сюжете романа, а также в притчевости его повествования.

Карьер присутствует почти на каждой странице, и это наводит на мысль, что он являет собой и символ, и характер, и действующее лицо произведения. Карьер не только активно влияет на события романа, но и сам подвергается изменению. На его роль в качестве одного из главных героев произведения указывает и то, что карьер оказывается так же смертен, как и остальные персонажи этого сочинения. Так, карьер и как персонифицированный характер, и как место действия «умирает» последним в романе, в то время как Агеев, главный герой произведения, продолжает свое существование. Во всех своих ипостасях образ карьера несет сложную полисемантику: например, даже разные уровни карьера, в особенности его глубокое дно, обозначают много разных явлений. Карьер в качестве места действия и одновременно его героя является свидетелем нравственного и физического падения многих персонажей — практически все те, кого Агеев узнал во время войны, оказываются на дне карьера. В противоположность другим персонажам, которых сталкивали на дно после расстрела, падение в карьер самого Агеева выглядит как полет живого существа, а не бесчувственного камня. Таким образом автор осторожно намекает на то, что герой может остаться в живых. Вполне допустимой нам представляется и ассоциация с падшими ангелами, навевающая мысль о моральном падении тех, кто по тем или иным причинам стал на сторону оккупантов.

«Карьер» считается одной из наиболее небиографичных работ Быкова. Форма романа внутри романа охватывает два исторических периода. Действие первого разворачивается на третьем месяце войны, в августе 1941 — го, а второй «роман» рассказывает о событиях, происходящих в том же месяце, но более сорока лет спустя. Такого рода прием Быков использовал и в других произведениях, например в романе «Мертвым не больно» (1965). Подобная композиция предполагает героя, свободно передвигающегося во временных лабиринтах и собственной памяти, и памяти других персонажей, а заодно связывающего сюжеты, относящиеся к разному времени. В «Карьере» таких героев двое — это карьер и Агеев. При этом Агеев, которому, казалось бы, предназначено погибнуть, парадоксальным образом продолжает свое земное бытие, а карьер обречен на его завершение — его засыпают, предполагая устроить на этом месте птицефабрику. Таким образом, карьер также не свободен в выборе своей судьбы, как и основные герои Быкова, находящиеся в плену обстоятельств.

Быков не раз заявлял в интервью, что он лично всегда предпочитал смерть плену. Однако довольно часто он лишает своих героев права на этот выбор, и многим из них достается плен, последствия которого сказываются как на их личной судьбе, так и на участи близких им людей. Даже в мирные времена жизнь этих персонажей не удается из-за разного рода враждебных обстоятельств — общественных, политических или бытовых, цепляющихся друг за друга. Повествование ведется от третьего, как бы нейтрального лица, но выстроено оно так, что читатель вряд ли усомнится в сочувствии автора людям, побывавшим в плену, и тем более в его негодовании по поводу в корне несправедливого отношения к ним общества. В мирное время эти бывшие заключенные, как и Семен, инвалид Великой Отечественной, частенько становились жертвами алкоголя. Несмотря на то что фигура Семена относится к «мирной» части повествования, он еще в большей степени, чем Агеев, — символ войны и ее последствий. Семен потерял руку на этой войне; даже сейчас, много лет спустя, его одежда напоминает потрепанную военную форму. Семен — «говорун», но ни о чем, кроме войны, он рассказывать не умеет. Порой создается впечатление, будто он с нее и не вернулся, настолько все, что происходит в настоящий момент, для него чужое. К военной доле Семена добавился опыт двух лагерей. Первым застенком был фашистский, а вторым — советский. В немецкий лагерь он попал, будучи раненым и оказавшись в окружении. Оттуда Семен успешно бежал; пришел в родные края и для начала пошел служить в полицию, но с одной лишь целью — получить оружие: в партизаны безоружных не брали. Получив его, Семен немедленно отправился в лес. Отслужив в партизанах порядочный срок, он при первой же возможности вернулся в регулярную армию. Но то, что он вернулся с войны и героем, и инвалидом, не спасло Семена от следующего лагеря, теперь уже советского. Причем ему припомнили не столько недолгую службу в полиции, сколько короткое пребывание в плену у немцев. Агеев глубоко сочувствует Семену. Он заметно предпочитает его общество компании своего родного сына — не только из-за разницы в поколениях, но и потому, что сын, судя по всему, прагматик и бездушный бюрократ, человек, по душевному складу далекий Агееву.

Такие люди, как Семен, хорошо знакомы не только каждому белорусу, но и любому жителю СССР послевоенной поры, постоянным атрибутом которой стали инвалиды. Люди встречали их в транспорте, в очереди, на работе (многие из них служили ночными сторожами). От них часто исходил знакомый запах неухоженного тела, смешанный с табачным духом и перегаром от «вчерашнего». Эти инвалиды были часто великолепными рассказчиками, и тот, кто не упускал возможности их выслушать, бывал вознагражден порой фантастическими, но часто великолепными и достоверными повествованиями о разных эпизодах прошедшей войны. Так, Агееву было хорошо с Семеном, который в свое время был блестящим офицером-разведчиком, узником концлагеря, полицейским, советским зэком, а после всего этого стал скромным работником артели инвалидов. Но от Семена никогда не было слышно ни единой жалобы. Напротив, он искренне считает себя счастливчиком — ведь он выжил, несмотря ни на что, а многим, многим другим — не довелось… Его смерть, произошедшая в конце романа и предварившая конец карьера, явилась не только полной неожиданностью для Агеева, но и большой личной утратой. Он, как, всего вероятнее, и читатель романа, искренне оплакивает Семена. Автор этих строк (мои родители принадлежали почти ушедшему ныне поколению Семена и Агеева) часто вспоминает уже исчезнувших инвалидов той войны. В детстве они казались существами из другого мира, какими-то фантастическими гномами. На самом деле, как думается сегодня, они являлись титанами, спасшими родину от фашистской угрозы, которых власть имущие, настоящие нравственные пигмеи, продолжали угнетать до самой их смерти. В этом отношении образ Семена является символом одной из вопиющих несправедливостей, характерным явлением того времени, о котором Быков не мог не написать…

На протяжении всего романа карьер продолжает быть единственным местом встречи персонажей, собирая полифонию голосов его многочисленных действующих лиц — из разных времен и поколений. Все это многоголосие крутится вокруг Агеева, пожилого — в момент нашей встречи с ним — и почти полностью ушедшего на покой ученого. Как мы уже отметили, он занят каким-то необычным для человека его возраста и основных занятий делом — ведет раскопки на дне песчаного карьера. Причина, названная в качестве объяснения, тоже кажется довольно причудливой и неправдоподобной: Агеев ищет останки или хоть какой-нибудь след существования Марии, девушки, которую он встретил сорок лет назад в белорусском городишке, куда он вышел из окружения. Мария застряла в этом городке случайно, приехав на летние каникулы отдохнуть и собрать кое-какие материалы по истории края. Однако война все смешала, и на ее жизненном пути встал случайно уцелевший окруженец.

Большинство местного населения, особенно в начале войны, охотно проявляло милосердие к этим многочисленным, опаленным первыми безумными месяцами войны бойцам Красной армии, рассеянным фашистскими войсками по широкому пространству их нового тыла. Очевидные симпатии населения, чьи отцы и дети находились среди бойцов Красной армии, легко объяснимы. Оказание помощи происходило повсеместно до той поры, пока местное население еще не было организовано оккупантами в рабочую систему коллаборации, опиравшуюся на беспощадный террор. Таким образом, чем позже советский солдат попадал в окружение, тем меньше у него оставалось шансов на выживание, так как он оказывался заключенным в пространстве, огороженном четырьмя углами: оккупанты, полиция, партизаны и местное население, которое вынуждено было содержать весь этот четырехугольник. Оккупанты быстро ввели новый порядок, основанный на строжайших правилах, руководствах, предписаниях, приказах, запрещающих общение с окруженцами и другими нежелательными для нового порядка элементами. Страх стал главным рычагом управления и основной энергетической силой воздействия на население. Местная полиция, созданная и подчиняющаяся немецкой группе «СС», неуклонно вселяла страх в ряды населения, которое, в свою очередь, было запугано партизанами. Полиция, нуждаясь в постоянном пополнении, находилась в непрерывном поиске новобранцев — мужчин призывного возраста. Партизаны занимались тем же. В фантасмагорию происходящего добавлялся серьезный элемент недоверия, которым руководствовались как партизаны, так и полиция, и по обеим сторонам баррикад царила фобия подозрительности. И те и другие объявляли себя защитниками местного населения, неизменно паразитируя на нем. Иными словами, крестьяне Беларуси опять оказались между молотом и наковальней, знакомыми им по недавно прошедшей коллективизации.

Старший лейтенант Агеев, профессиональный военный, волей судьбы оказался вне своей части. Пробиваясь к своим, он был ранен. Из его группы солдат (57 человек), с которой он начинал военную кампанию, остался только он сам и младший лейтенант Малакович, тоже раненый, но легко. Тяжелораненый Агеев выживает только благодаря Малаковичу, родной городок которого находится неподалеку от их последнего пристанища. Младший лейтенант оказался не таким простаком, каким его вначале представлял себе его командир, а выносливым, смекалистым и добрым товарищем. Так, он пристроил Агеева к местной женщине по фамилии Барановская, которая, к его удивлению, оказалась превосходно образованной и самостоятельно мыслящей женщиной. Она и Малакович, оба белорусы, побудили Агеева пересмотреть его довольно высокомерное отношение к собственной нации. Барановская жила в городке еще до революции со своим мужем, священником; она также работала учительницей. Эта великодушная женщина, которая не утратила природную доброту несмотря на жизнь, полную тяжелых испытаний и потерь, помогает Агееву, по-советски примитивно образованному вояке, взглянуть на историю своей и его родины. Она дает ему книги и журналы, изданные до 1917 года, рассказывает ему о своей жизни, в которой главное — это вера и стойкость в этой вере, которая единственная и помогает ей выносить все испытания. Перед героем Быкова открывается спектр ценностей, о которых он не имел представления до встречи с этой удивительной женщиной.

Одним из главных вопросов, поднятых в романе, является судьба христианской религии при тоталитарных (советском и гитлеровском) режимах. Здесь, как нам кажется, чрезвычайно важны два обстоятельства, мимо которых не проходит внимание автора. Первое заключается в том, что гитлеровцы практически не отменили колхозов, структура которых помогала им обирать местное население. Правда, следует отметить, что в начале оккупации фашистские поборы были значительно скромнее советских. Второе состоит в том, что нацисты хоть и не преследовали священников, в отличие от Советов, но тоже шли по линии разрушения и традиционной веры, и коренных ценностей местного населения — ведь сохранив колхозный строй, они сохранили главный социальный и нравственный бич народа.

Спасительница Агеева, Варвара Барановская, как и Степанида из «Знака беды», — один из лучших женских образов у Быкова. В отличие от последней, она — человек образованный, выросла в интеллигентной семье с либеральными традициями; как и многие другие интеллигенты, заставшие период Серебряного века, она безраздельно приняла веру в Бога. Единственный ребенок в семье, она росла и воспитывалась под влиянием идеалистки-матери, свято верящей в непорочную чистоту простого народа. Мать поддерживала желание Вари стать учительницей и поощряла ее увлечение народной жизнью. Варин муж, Кирилл, окончивший духовную семинарию и ставший священником до Первой мировой войны, происходил из крестьянской семьи. Судя по воспоминаниям Варвары, Кирилл, несмотря на то что поднялся по социальной лестнице из крестьян в священники, никогда не возносился ни над своими родными, ни над своим классом. Он, как и его жена, свято верил в силу и потребность образования для народа. Так, Барановская вспоминает:

Это сейчас говорят, что религия — опиум для народа, а прежде такого не было. Наоборот, большинство считало, что вера возвышает, приближает к истине и свету. Правда, и тогда были атеисты, такие, которые считали веру далеко не самым важным элементом общественной жизни, на первое место выставляя образование, потребность в знании. Я сама принадлежала к этим людям[239].

Барановская открывает своему неожиданному постояльцу маршрут собственного духовного пути и поворота к вере. Благодаря влиянию мужа она поняла, что человеческая доброта и порядочность важнее не только степени образованности, но и всех прочих характеристик человека. Ее сегодняшнее мировоззрение основано на том, что только доброта и духовность могут спасти мир. Агеев, который вначале с недоверием относится к хозяйке дома, мало-помалу все сильнее сопереживает Варе и Кириллу в их тяжелой послереволюционной судьбе, погружается в пучину горя и обид, которые жесткий антирелигиозный режим создал для семьи священника, — и к концу рассказа Барановской он не только полон сочувствия к ней, но и восхищается ею. Арнольд Макмиллин отметил в своей главе о Быкове, что подозрительное отношение к религии, посеянное большевиками, осталось в Беларуси (да и не только там) до конца XX столетия. Люди, у которых забрали религию, оставив вместо нее суеверие, получали однобокое представление о своей собственной культуре. Вот и Агеев выглядит достаточно беспомощно в дискуссиях с Барановской:

— Скажите, а вы сильно в Бога верите?

— А во что мне еще верить?

— И молитесь? Ну, там и другие обряды выполняете?

— Обряды тут ни при чем. Верить в Бога вовсе не означает старательно молиться или регулярно выполнять обряды. Скорее — это носить Бога в душе. И соответственно поступать. По совести, это значит по-божески.

Она замолчала, сидя напротив него за столом, а он подумал, что не очень-то он разбирается в религиозных вопросах, о которых он сам начал разговор. И правда, что он знал о религии? Разве что она — опиум для народа.

— Вы святое Евангелие читали? — спросила Барановская, пристально вглядываясь в него внимательными, но плохо видящими в темноте глазами.

— Нет, не читал. Потому что…

— Ну, понятно. А, например, хотя бы Достоевского читали?

— Достоевского? Слышал, но в школе не проходили.

— Не проходили, конечно, а ведь это великий русский писатель. Наравне с Толстым.

— Ну, про Толстого я знаю, у Толстого было много ошибок, — сказал он, обрадовавшись, что уж тут хоть немножко, но что-то знает[240].

Барановская играет роль катализатора, возбуждающего мысль на разных философских и нравственных уровнях романа: помимо вопросов религии и образования, она поднимает проблемы, связанные с ненавистью, нетерпимостью, и, как мы уже упомянули, определяет человеческую доброту в качестве самого важного и ценного свойства любого характера. Эта роль и, безусловно, качество ее авторского исполнения делают Барановскую единственным полнокровным и своеобразным женским характером в романе «Карьер». По сравнению с нею бледнеет даже довольно хорошо разработанный образ Марии — доброй, милой девушки, молоденькой возлюбленной Агеева. Мария, такая, какой она выглядит в большей части произведения, — целомудренная, хорошая, правильная девушка, — может стать героиней любого романа в любые времена. Она, как бы сказать, скорее душенька, душечка, но еще не душа. А Варвара Барановская — не только уже состоявшаяся, но полная святости душа, в которой страшные неземные страдания не смогли победить безграничную доброту. Барановская также вполне самодостаточный человек с невероятным запасом и силой той самой доброты, которую она проповедует. Автор поручает ей быть центром притяжения всех положительных сил и образов произведения. Так, помимо учеников, семьи, соседей, Варвара Барановская помогает еще и Агееву, Марии, бывшему секретарю райкома партии Волкову и многим другим.

Так как Барановская выступает в качестве осевой фигуры, представляющей положительные и конструктивные ценности в сюжете романа, на протяжении всей ее долгой жизни постоянно появляются очень сильные антагонисты. Это может быть социально-политическая система (какой был царизм в пору ее молодости), группа людей, а то и отдельные личности. Несмотря на то что ей и ее семье большевики принесли столько горя и страданий, Барановская во время войны с фашизмом становится на их сторону, помогая по мере сил Сопротивлению и партизанам.

Барановская, пожалуй, единственный персонаж романа, который охарактеризован большим числом голосов, чем его главный герой — Агеев. Она представлена повествователем как от третьего, так и первого лица; почти каждый персонаж военной части романа подробно рассказывает о ней. Солирует, однако, ее собственный голос, и читатель верит его искренней природной мощи, когда она рассказывает и о своей молодости, и о большевиках, и, конечно, о жизни при немцах. Особенно звонко звучит ее голос, когда раздается ее плач по евреям — жителям местечка, уничтоженным полицией и СС. Здесь он в наибольшей степени приближен к голосу автора. Ведь Быков, как и большинство белорусов его возраста, различал своих земляков не по национальному признаку, а, как и его родители, — по человечности и доброте. Лучшей подругой матери была портниха из местечка, Ривочка, которая в свое время сшила ему первый пиджачок. И конечно, его мать плакала по ней и переживала ее гибель не меньше Барановской, которая во время войны была по возрасту практически ровесницей родной матери Быкова.

— Ой, что они делают с людьми! Они же всех их собрали… Всех, всех… Никого не оставили, все ихнее погрузили… Это и меня заставили их зерно выгребать… у кого что оставалось — все выгребли.

— А куда их погнали? — спросил Агеев.

— А кто ж их знает?! Говорят, на станцию. Куда-то будут отправлять. А некоторые говорят: постреляют на Горелом болоте.

— И что же, никто не убегал?

— Как же убежишь? Они же с винтовками на всех улицах и огородах. Двоих молодых застрелили за то, что не подчинились, говорили… И Евсеевну с ними…

— Евсеевну? — со страхом переспросил Агеев.

— Евсеевну тоже. Мать у нее старенькая. Так с матерью и погнали.

Агеев про себя тихо выругался. Со вчерашнего дня он ждал акушерку — нужно было сделать ему перевязку…[241]

Барановская, которая могла бы вполне безразлично отнестись к судьбе иноверцев, переживает нацистско-полицейскую акцию как свою личную, кровную беду. В этом отношении у нее оказывается больше общего с большевиком Волковым, чем с начальником полиции Дрозденко. Волков по установкам прежнего режима, при котором он занимал высокую должность, должен был относиться к Барановской как к классовому врагу. Однако он всегда вел себя по отношению к «попадье» справедливо и по-человечески, стараясь при случае поддержать ее. Будучи по природе добрым и отзывчивым человеком, он проявляет эти качества и в разговоре с Агеевым, выражая чувства, близкие по духу и его собеседнику, и Барановской. Его короткие ответы Агееву полны боли, сочувствия и искренности по отношению к погибшим евреям. Таким образом, на основе сходного отношения к этим трагическим событиям приходит и закрепляется доверие друг к другу у таких разных людей, как Барановская, Агеев и Волков. Быков соединяет их силой притяжения нравственного чувства именно в ту пору, когда страх перед оккупантами, казалось, овладел всем краем и недоверие даже к знакомым и родным стало основной самозащитой для людей, оказавшихся перед лицом смертельной опасности среди засилья оккупантов и их прислужников. Так получилось, что и врачеватель — фельдшерица Евсеевна, местная еврейка, — у Агеева и Волкова была общей. И вот теперь эти двое, как и многие другие нуждающиеся в ней, остались без медицинской помощи:

— Опять же, был и осколок. К счастью — вытянули.

— Евсеевна? — живо догадался гость.

Агеев помолчал, не зная, можно ли назвать имя его врача. Но гость, похоже, все и сам понял.

— Евсеевна тут многих на ноги поставила, — сказал он из темноты. — Но на этом точка. Забрали сегодня с евреями.

— Их что — уничтожат?

— Похоже на то.

— Ужас!..

— Мало сказать — ужас! Злодейство! Половина местечка — словно вымерла. А они же здесь жили сотни лет. Тут на кладбище — десятки поколений…

— И что, ничего нельзя было сделать?

— А что сделаешь? Не были мы готовы к этому. Да и силы пока не те. Борьба же только начала разворачиваться.

— Партизаны? — живо догадался Агеев.

— И партизаны, и еще кое-кто. Осваиваем разные методы, — немного неуверенно ответил гость…[242]

У Волкова эпизодическая роль в романе: он достаточно типичен, при Советах это «коммунист с человеческим лицом», родись он в Германии, был бы «фашист с человеческим лицом» — при любом режиме есть множество незлых по природе людей. Начальник полиции Дрозденко так же типичен в своей роли запатентованного злодея, как и Волков в своей — доброго руководителя района. Дрозденко, однако, вдобавок к тому, что выбрал другую сторону баррикад, — оппортунист и предатель, который не только наслаждается неограниченной властью над мирными жителями, но, в отличие от Волкова, не имеет никаких идеологических или нравственных установок. Его единственное побуждение — спасти и ублажить собственную шкуру. Нацистам он служит так же рьяно и в то же время по-рабски, как в свое время служил советским хозяевам. Дрозденко продолжал бы служить большевикам, если бы в тот момент не был убежден в их полном военном поражении.

Среди многих других вопросов, поднятых Быковым в «Карьере», профессор Макмиллин особо отмечает коллаборацию. Исследователь также подчеркивает, что Быков развернул огромную панораму крестьянской жизни в Беларуси на протяжении разных исторических периодов: до революции, после 1917 года, перед коллективизацией, при колхозах, во времена обеих войн и в послевоенную пору. Арнольд Макмиллин заостряет внимание читателя на том факте, что коллаборация как явление стала широко распространяться в Беларуси только во время Второй мировой войны. К этому справедливому замечанию, раскрывающемуся в следующем ниже переводе, следует добавить важную, по нашему мнению, деталь: порой приглушенно, а порой открыто, но всегда явственно Василь Быков называет коллаборацию вполне зрелым последствием и даже плодом коллективизации, который был посеян и взращен самой советской системой. Однако послушаем Макмиллина:

Карьер также содержит более полную, чем другие, ранние произведения Быкова дискуссию на тему о таких бытовых проблемах советской жизни, как, например, постоянный дефицит нефтяных продуктов (бензин, керосин. — ЗГ). Однако гораздо большим авторским вкладом в военную литературу является его отображение и анализ тех значительных отличий в человеческих отношениях, которые проявились во время Первой и Второй мировые войн[243].

И далее Макмиллин приводит несколько цитат из «Карьера», подтверждая свои выводы мыслями Агеева и Барановской (под влиянием которой изменялся Агеев) о том, что во времена Первой мировой было больше гуманности, милосердия и уважения к жизни человека. Соответственно коллаборации с немцами тогда и не наблюдалось. Эти наивные выводы довольно парадоксально уживаются в Барановской с глубоким духовным и культурным миром интеллигента дореволюционного воспитания.

Основным антагонистом Барановской в романе выведен не примитивный злодей Дрозденко, а Кавешка, белорусский националист-католик, выросший на польской культуре. После революции он эмигрировал на Запад и вернулся на родину с немцами. Этот персонаж впитал в себя самые дурные черты человеческого характера: он настолько зол, хитер, труслив, подл и гадок, что даже его очевидная интеллектуальная глубина и искренняя любовь к родине не вызывают у читателя никакой симпатии. Приведенный ниже отрывок диалога между Агеевым и Кавешкой, без сомнения, одно из многих подтверждений нравственной скудости Кавешки. Показателен этот отрывок также темой о судьбе евреев местечка. Эта тема является, как мы уже отметили, лакмусовой бумажкой, отражающей нравственную суть человека во время той войны. Вдобавок этот диалог демонстрирует один из постоянных тезисов Быкова о разнице между националистом и патриотом. Националист, по мнению писателя, органически не переносит ничего иного, и в первую очередь принадлежности к другой расе и вероисповеданию; патриот же, любя в первую очередь свое, родное, — способен принять нравственно приемлемые для него ценности других индивидуумов и народов. Однако вернемся к диалогу:

— А евреи не люди?

— Неполноценная раса, — с ударением сказал Кавешка. — Оно, может, и не по-христиански, но… Если разобраться, то ведь они нам чужие. Они подпортили нашу историю. Они столетиями расслабляли дух белорусов (у Быкова — «беларусинов». — 3Г). Не станем их жалеть…

— Не пожалеем мы, не пожалеют и нас.

— И не нужно. Не нужно, господин Барановский (Агеев взял документы и фамилию убитого сына Барановской. — ЗГ), никого жалеть. Жалость нужна слабым. Это хотя и христианское чувство, но, несомненно, из числа атавистичных. Не надо жалости! Сейчас нам нужна сила и единство. Разумеется, под германскими знаменами. Фюрер, он поводырь арийцев, а беларусины наполовину арийцы. Кривичи, например. Правда, некоторая часть подпорчена инородцами, особенно татарами и жидами.[244]

Мария, молодая этномузыковед, образование которой проходило под руководством ее отца, передавшего профессию дочери и привившего ей любовь к ней, — хотя, как мы уже говорили, уступает в силе изображения Барановской, все же играет в романе серьезную роль. Возможно, впрочем, что некоторая идеализация этого образа имеет свое художественное оправдание — ведь мы ее видим прежде всего глазами Агеева, для которого она — первая и навсегда потерянная любовь. Мария, с детства впитавшая в себя мировоззрение отца-патриота, также патриот, только нового поколения. Ее воспоминания об одной из экспедиций отца, взявшего ее с собой, когда Мария была еще девочкой, полны романтического энтузиазма по отношению к белорусскому фольклору и деревенской жизни:

— А как же вы там жили, в экспедиции?

— О, там был рай! Где-нибудь в лесной деревеньке, квартира у какой-нибудь тети Луши или тети Альбины, а у той корова с теленком, собака, овечек с ягнятами штук восемь, поросята пискливые. Ужасно было здорово! Подружусь, бывало, с ребятами, на ночлег ездим, коней пасем. Купаемся в речке, раков ловим, ну и рыбу, конечно. А сколько цветов в поле, на луге. А лес! Какие там леса: ягод, грибов — уйма. Нет, я и теперь не могу спокойно все это вспоминать. Я ведь и сюда приехала к двоюродной сестре, чтобы походить по ягоды. Так люблю ягоды собирать… И вот пособирала[245].

Как это часто происходит с быковскими персонажами (в полной гармонии с литературной практикой экзистенциалистов XX века), Мария становится пленницей непреодолимых и жестоких жизненных обстоятельств. Ее этика и мировоззрение чрезвычайно близки убеждениям Барановской: она кажется ее духовной дочерью. Ход повествования не оставляет сомнения в том, что, если бы Мария выжила, в ней продолжили бы свое развитие демократические и патриотические нравственные ценности Барановской, и, возможно, она тоже пришла бы к полнокровной вере в Бога. Во всяком случае, на «белорусскость» она смотрит глазами Барановской и своего отца. А также наверняка Василя Владимировича Быкова.

Вот кусочек ее диалога с Агеевым:

— А что? А чем белорусский хуже? Такой же славянский язык, как русский или украинский. Не лучше и не хуже — равноправный.

— В этом ты молодец, — сказал Агеев. — А мне, знаешь, деревенскому, в армии пришлось… помучиться. Пока отвык от своего, осваивал русский язык. И потом еще дразнили «трапка», «братка».

— Ну, в армии, может быть, и нужно, чтобы все было по-русски. А в Минске мне чего стесняться? В своей республике. Но в городе этого не понимают, зато в деревне было раздолье. Так любила, как бабы наши поют. Вот идут вечером с поля — слышно и тут, и там, за горою и за лесом, песни протяжные такие, красивые, да так славненько тянут на два голоса[246].

Мария ждет ребенка от любимого. У молодой женщины по-старинному добродетельный характер, более того, ее образ глубоко символичен, чему свидетельство и самое ее имя. Белорусская мадонна: юная, прекрасная, добрая, загадочная и благородная душа. Такой ее рисует писатель; ребенок, которому, судя по всему, не суждено появиться на свет, подчеркивает библейскую высоту ее трагедии.

Тайна судьбы молодой женщины не открыта ни Агееву, ни читателю: в последний раз мы видим ее в полицейском застенке (Марию арестовала полиция, когда она выполняла партизанское задание Агеева). Мы также знаем, что ее не было в группе расстрелянных, в которой находился Агеев, ведь он перерыл практически весь карьер в поисках хоть какого-то следа Марии. Таким образом, раскопки Агеева несут скорее метафизическую, даже символическую нагрузку — это попытка героя докопаться до истины и тем самым подтвердить реальность и собственной жизни, и жизни вообще. Особенно ярко этот смысл раскрывается в двух снах Агеева, которые следуют один за другим. В обоих сновидениях присутствует нечто сверхъестественное, что сильно отличает их от других его снов и как бы подтверждает догадку, что и Быков, и его главный герой пытаются отыскать правду далеко за пределами земных реалий.

В ходе повествования сны как поэтическое средство изображения постоянно мешаются с воспоминаниями Агеева, символически воплощая не только смысл, но и соединяя эмоциональный накал с нравственными посылами произведения. Так, один из последних снов Агеева явно предполагает, что душа Марии не исчезла бесследно, что она где-то здесь, в нем содержится некий неясный намек на ее земную судьбу. Участвует в этом сне тоже не Агеев во плоти, а его обнаженная душа: «Сон был простым, почти элементарным по образности, однако он поразил Агеева своим загадочным смыслом, загадочным даже для него, привыкшего практически безошибочно расшифровывать свои ночные шарады»[247].

Всезнающий повествователь, однако, приподнимает для читателя завесу над загадкой, почему Агееву не раскрывается истина ни в его снах, ни в физических и метафизических раскопках карьера. Похоже, высшая сила не уверена в том, что Агеев способен вынести тяжесть истины, даже если она будет открыта ему: «Казалось, однако, что его все же пугала истина и многозначный туман надежды был ему более мил. Он давал возможность жить спокойней. Без депрессий и стрессов»[248]. Финал произведения содержит тяжкий приговор Агееву. Герой Быкова хорошо понимает, что добро и зло — часть одной и той же животворной силы, дающей жизнь и свободу воли каждому. Он также понимает, что между добром и злом часто трудно найти границу, потому что сила эта — одна. Он также чувствует, что встреча с Марией была для него подарком с небес, прологом вечности и счастья. Однако он потерял этот подарок, потому что легкомысленно, своевольно и эгоистично распорядился судьбой другого человека. В результате его собственная жизнь стала пустой и бессмысленной, и у него нет надежды на спасение.

Роман Василя Быкова «Карьер» чрезвычайно многозначен и полифоничен. В нем одновременно и гармонично, как в классической симфонии, уживается не только обширная группа мотивов, тем, присущих роману, но и жанров: притча, прекрасная история любви, философский авторский трактат (в котором он анализирует проблемы нравственности и веры), история Первой и Второй мировых войн, а также Гражданская война и коллективизация; советский быт спустя четверть века после окончания войны также мастерски вплетен автором в канву романа.

Благодаря глубокой символике «Карьера» значительная доля авторского пессимизма, порой трагичного, сбалансирована надеждой, которая указывает читателю не столько на хрупкость человеческого бытия, сколько на то, что только жизнь по совести помогает человеку выстоять в его вечной борьбе со злом.

«В тумане», 1988

Выходило, что убить человека проще, чем оставить в живых. Убить — безопаснее, убить — правильнее.

К той же мысли, но как бы с другой стороны, приводит писатель и Сущеню. Убить себя, исчезнуть, не пятнать судьбы близких — самое простое и самостоятельное решение. По крайней мере, Сущеня распорядится собою сам, от других — от их мнения, их справедливости и законов — он зависеть больше не хочет. Отказывается.

Игорь Дедков

«Мокрым, слякотным и ветреным днем поздней осени второго года войны разведчик отряда Буров ехал на станцию Мостище, чтобы застрелить своего знакомого, Сущеню»[249]. Этими словами начинается короткий роман Василя Быкова «В тумане». Сюжет этого произведения несложен. Партизаны, попавшиеся на удочку сфабрикованной эсэсовцами и полицией клеветы на Сущеню, собираются его уничтожить за «предательство», которого он не совершал. Они уверены, что возведенный на него навет — трое повешенных врагами партизан, с которыми он выполнял задание по взрыву поезда с боеприпасами, — совершенная правда. Партизаны также убеждены в своем праве на месть, так как Сущеню, единственного из схваченной группы подрывников, не повесили, а, подвергнув ужасным пыткам, отпустили. Коварные враги, зная менталитет партизан, уверены, что те найдут способ отомстить Сущене. Партизаны, легко проглотившие наживку эсэсовцев и полиции, послали Бурова и Войтека уничтожить «врага». По просьбе Сущени Буров согласился провести расстрел не на глазах у жены и их малолетнего сына. Когда двое исполнителей приговора отправились расстреливать Сущеню, они попали в засаду. Бурова и Войтека смертельно ранили, и Сущеня, несмотря на то что он изо всех сил старался вызволить своих палачей, опять оказался в безвыходной ситуации. Никто ведь не поверит ему теперь, что это не он убил тех, кто собирался его расстрелять. Для того чтобы освободить семью от мести партизан, Сущеня покончил с собой.

Макмиллин охарактеризовал короткий роман «В тумане» как «самую мрачную» работу Быкова тех лет. С этим можно поспорить — нам, например, представляется, что следующая его повесть — «Облава» в этом плане вполне может с нею посоперничать. Дело, однако, не в мрачности как таковой. Уже к середине 1980-х и даже ранее того, до перестройки, знакомая быковская форма «оптимистической трагедии» уступила место сильным экзистенциалистским тенденциям. Близость к экзистенциализму наблюдается даже в названиях, которые автор стал давать своим произведениям. Писатели-экзистенциалисты любят названия двух типов. Один — это «говорящие» названия: семантика всего произведения содержится в короткой фразе или сочетании слов. Сюда можно отнести «Мертвым не больно», «Его батальон» и другие, еще более ранние произведения Быкова, в которых уже намечались признаки экзистенциализма. В названиях второго типа: «Облава», «Карьер», «Стена» или «В тумане» — преобладает метафорический элемент. Причем внутри самого произведения метафора «оживает» до такой степени, что начинает диктовать персонажам их действия, как это происходит, например, в «Карьере», где карьер становится теневым героем произведения. Вот как Макмиллин расшифровывает метафорику названия «В тумане»: «Туман в названии является метафорой нравственной неразберихи, возникающей от комбинации тяжелых условий войны, хитрости немцев и извращенного менталитета, который мы ассоциируем со сталинизмом»[250].

Макмиллин здесь полностью согласен с Демингом Брауном, заявившим, что все советские персонажи этого произведения — отражение и результат советского воспитания[251]. Свой анализ романа «В тумане» он завершает следующим образом: «Это произведение Быкова не только создает мрачное ощущение, но также является обвинительным документом советскому режиму за создание „хомо советикус“»[252]. Нет сомнения, что этот короткий роман реально отображает некоторые отрицательные черты советских партизан и полицаев, вышедших в основном из крестьян. Тем не менее следует помнить, что «В тумане» говорится о событиях, произошедших, когда советской власти было только четверть века. Любопытно сравнить впечатления Мамина-Сибиряка, писателя-народника XIX века, непревзойденного знатока современного ему сибирского крестьянства. Вот что один из его персонажей говорит о другом, Тютюеве, получившем образование и вроде бы навсегда покинувшем мужицкое сословие:

Прозорова отталкивала та мужицкая закваска, какая порой сказывалась в Тютюеве: неискренность, хитрость, неуловимое себе на уме, которое вырабатывалось под давлением крепостного режима целым рядом поколений. Прозорову хотелось верить в Тютюева, но эту веру постоянно подмывала какая-то холодная и фальшивая нотка[253].

В романе Быкова «В тумане» мы находим те же самые черты у советских белорусских партизан, у которых за плечами сотни лет рабства, включая, конечно, и советское, несмотря на то что оно по сроку было значительно короче других. В этом отношении советское крепостничество, пожалуй, только усугубило нравственное невежество значительной доли крестьянства. Изображенные в романе белорусские крестьяне, парализованные обстоятельствами, в большей своей части нравственно пассивны. Исключение составляет только Сущеня с семьей.

Быков был первым писателем, который заявил о чертах глубокого сходства в поведении полиции и партизан и о нравственной убогости как одних, так и других: ведь результат их действий часто был одинаковым для населения. А суть этого сходства автор находил в поведении порабощенной толпы крестьян, жестокости фашистов, стихийности безумия и партизан, и полицейских. Нравственные претензии Быков в этом произведении предъявил каждой группе персонажей: фашистам-оккупантам (хозяйничающим на чужой земле), полицейским (искореняющим собственный род) и партизанам (безжалостно угнетающим население).

Как и многие другие произведения писателя, «В тумане» можно рассматривать как нечто среднее между романом и повестью. Состав персонажей с названными собственными именами в произведении невелик, их всего шесть. Это Сущеня, его жена Анеля и их пятилетний сын Рыгор; два партизана — Буров и Войтек и офицер-эсэсовец — доктор Гроссмайер. Имеются, однако, два обширных противоборствующих лагеря, каждый со своим безымянным множеством персонажей: полицейские, набранные эсэсовцами, и партизаны, руководимые Москвой. Обе силы имеют общий крестьянский корень, и несмотря на то что они находятся по разную сторону баррикад, как мы уже отметили по подсказке писателя, стиль их поведения однороден. Бесконечная цепь эпизодов практически всех партизанских произведений Быкова говорит о том, что не только мирное население, но и партизаны, и полицейские — все загнаны в западню: одни своими московскими, другие берлинскими хозяевами. Для писателя, несмотря на всю его экзистенциальность, это очень больной вопрос. Всей душой признавая правое дело партизан в миссии освобождения родной земли от оккупантов, автор не может не осудить мародерства, бездушия, болезненной подозрительности и вытекающего из всего этого безразличия к жизни соседа, друга, а порой и близкого родственника, которыми часто отличались партизаны. Ведь с каждым километром продвижения советских войск усиливались карательные акции не только со стороны оккупантов, но и со стороны партизан.

Безусловно, Сущеня, члены его семьи и оба партизана, Буров и Войтек, по-человечески ближе читателю, чем, скажем, по-европейски образованный офицер-эсэсовец доктор Гроссмайер. Войтек, бывший мельчайшим винтиком советской бюрократической машины перед войной, — распространенный тип карьериста, какие встречаются всегда и повсюду. Он высокомерен с теми, кого считает ниже себя, и умело угодничает перед теми, кто повыше его на служебной лестнице. Бурову, выросшему при той же советской системе, напротив, удалось сохранить природное чувство справедливости. В отличие от своего собрата по оружию, он в состоянии мыслить самостоятельно и готов рискнуть собой, чтобы выручить Сущеню. По ходу сюжета Буров убеждается в полной невиновности Сущени и, умирая, просит Войтека не убивать их несчастного, незаслуженно попавшего в беду и несправедливо приговоренного к смерти товарища.

Сущеня, будучи таким же типичным белорусским крестьянином, как и его несостоявшиеся палачи, разительно отличается от обоих. Это проявляется не только в его личном мужестве — ведь и Буров тоже человек, как говорится, не из робкого десятка. Сущеню отличает от остальных персонажей романа дар подлинной любви. Он любит жену и сына больше себя самого, больше самой жизни, и его дар, собственно, определяет его экзистенциальную трагедию.

Пусть простят его люди, жена Анеля, сынок. Он всегда старался быть хорошим мужем и отцом, но война или несчастная судьба оказались сильнее его. Один Бог знает, как он их любит и сколько натерпелся ради них! Возможно, все было бы по-другому, если бы не эта его любовь, которой воспользовались с расчетом другие, которые загнали его в эту западню, сделав их заложниками. Немец Гроссмайер перекрутил его судьбу, но он не победит его волю. Его свободная воля — быть может, единственное, что осталось не подчиненным никому. Все-таки он умрет по своему выбору… Пусть хоть это утешит его в горькой его доле. Иного себе утешения он уже не находил…[254]

Во имя своей любви и в надежде на то, что его смерть поможет выжить его семье, Сущеня совершает самоубийство. Его поступок — акт свободной воли порядочного человека, у которого нет другого пути для того, чтобы дать дорогу в будущее его любимому сыну. Так же как и в следующей, заключительной работе пятого тома, «Облаве», где самоубийство героя неминуемо — как единственное средство с достоинством выйти из жизненного тупика, в который он оказался загнан жестокими обстоятельствами и родным сыном, представителем нового поколения.

«Облава», 1989

Мои родители, как, возможно, и другие крестьяне, считали 1920-е лучшими годами своей жизни, хотя этот «золотой век» был очень короток. Ребенком я очень хорошо запомнил, насколько отличалась еда в доме до коллективизации. Как вкусны были блины, которые мама пекла нам раньше! А сметана! Лучшая в мире! И бутерброды с салом! После коллективизации мне часто снилась эта еда; мы, дети, часто просыпались, плача от голода после этих снов. Голод преследовал нас практически круглый год, и люди вокруг нас, для которых производство пищи жило в генах поколение за поколением, находились в таких же жутких условиях.

Василь Быков

Подумать только! Несколько трудных лет после немыслимо долгих военных действий на территории Беларуси (1914–1922), предваренных более чем двумя столетиями угнетения крестьян помещиками, эти несколько лет до коллективизации казались крестьянам «золотым веком» только потому, что они могли относительно свободно пользоваться плодами своего тяжкого труда.

Быков был одним из первых белорусских писателей, кто правдиво, без прикрас и с глубоким горьким чувством показал панорамную картину коллективизации в стране. Эту картину он начал писать еще в своих ранних, военных произведениях, где в коротких вспышках памяти его героев открывалось одно из самых страшных злодеяний сталинского режима — коллективизация. Продолжилась эта тема в «Знаке беды» и всех без исключения работах на партизанскую тему.

«Облава» была написана на третьем году перестройки, когда для белорусских писателей, как для крестьян в «золотые» 20-е годы, наступила короткая передышка от давления государства. Основа сюжета новеллы — судьба обычной крестьянской семьи, на фоне которой показан всепожирающий огонь ада коллективизации. Главным персонажем является Федор Ровба, раскулаченный белорусский крестьянин. Впервые читатель встречает Ровбу одного и неподалеку от родных мест, где он очутился после побега с места ссылки в Восточной Сибири. В ссылке он провел пять долгих лет, потерял жену и восьмилетнюю дочь. Быков скупо, со сдержанным трагизмом передает историю пребывания семьи в ссылке: голод, холод, а главное — стыд Федора за невозможность выполнить свой долг перед Богом — прокормить семью. Как и для миллионов других кормильцев, для крестьянина этот стыд — самое непереносимое в его жизни. На всем свете остался у Ровбы только один сын, который отошел от семьи и примкнул к активистам нового режима. У Федора после скитаний сохранилось только два желания, связывающие его с жизнью, — поклониться родным местам, могилам родных и хоть однажды, пусть украдкой, взглянуть на родного сына.

Сразу после революции Федор Ровба был благодарен советской власти за то, что в начале 1920-х она дала ему, безземельному бедняку, небольшой участок земли, на котором он мог свободно трудиться. Трудолюбивый, умелый и разумный хозяин, Федор был в то же время прекрасным семьянином, который с достоинством нес ответственность за родителей, жену Ганульку, сына Николая и младшую дочку Олечку. Федор работал днем и ночью на своей земле, мало-помалу выкарабкиваясь из бедности, постепенно рационализируя свое небольшое хозяйство. Так, он начал с приобретения нового плуга в кредит, что значительно облегчило работу и постепенно помогло ему стать на ноги. Федор попался в лапы системы, когда по совету сына Николая, человека нового времени, он приобрел в кредит молотилку. Будучи хорошим соседом, Федор Ровба давал молотилку в бесплатное пользование всем нуждавшимся в этой машине. Однако в округе Ровба оказался единственным владельцем такой молотилки, и она явилась причиной несчастья его семьи. Когда в районе началось раскулачивание, местному начальству понадобилось выполнять план по высылке «богатеев-кулаков». Семья Федора Ровбы оказалась их естественной добычей в этой бесчеловечной охоте на лучших, самых трудолюбивых, умелых и предприимчивых крестьян. Николай, старший сын Федора, отмежевавшийся от семьи своей комсомольской деятельностью, на свое счастье, оказался в это время в армии и отличился там на политическом поприще. Каким-то образом система сработала в его пользу, и Николай Ровба не пострадал от родственной близости с раскулаченной семьей. Рано осознав выгоды новой системы, Николай быстро научился плавать в ее бюрократических водах. Он понял, что предательство — просто плата за успех его карьеры, и не только отрекся от своей семьи, но прямо и косвенно способствовал гибели собственной матери, малолетней Олечки и по-прежнему любящего его отца.

В частной беседе Василь Быков сообщил, что «Облаву» он написал под впечатлением рассказа, который он услышал от самого Александра Твардовского, своего «крестного» в литературе. Когда к юному Твардовскому, такому же крестьянскому сыну, как Николай Ровба, пришел сбежавший из ссылки раскулаченный отец, будущий великий поэт не пустил того на порог. Этого поступка Твардовский стыдился всю свою жизнь, возможно, этот стыд и сделал его тем, кем он стал. Однако героем своей истории Быков сделал совсем другого человека, которому с определенного момента его жизни сделались чужды всякого рода терзания и сомнения. А в детстве он был, по воспоминаниям Федора, отзывчивым мальчуганом с нежной, ранимой душой. Как-то, найдя птицу со сломанным крылом, Николай всю зиму продержал ее под кроватью и, вылечив, отпустил на свободу. Подростком Николай не чурался крестьянской доли, а охотно становился плечом к плечу с отцом и со сноровкой, которой мог бы позавидовать взрослый крестьянин, работал наравне с родителем. Все это постепенно менялось по мере внедрения Николая в его новую жизнь активного комсомольца. Так, Федор вспоминает, как больно и стыдно им с женой было за их первенца, когда тот способствовал исключению из комсомола своего друга. «Преступление» того парня состояло в том, что он уступил мольбам своей матери-вдовы и, когда антирелигиозная пропаганда в деревне достигла апогея, не снял иконы из угла их бедной хаты. Во время службы в армии Николай «усовершенствовал» свои политические взгляды и методы их воплощения. Его хозяева нашли этого крестьянского сына настолько способным членом своего круга, что после демобилизации назначили его одним из ведущих партийных деятелей района.

Нравственная деградация Николая настолько глубока, что он не только отрекается от фамилии отца, но и возглавляет команду по охоте за Федором Ровбой. Николай не успокаивается даже тогда, когда остальные члены этой своры, загнав несчастного Федора в непроходимое болото и выпустив в него град пуль, уверены в удаче и готовы остановить погоню.

Автор новеллы ни разу не предоставил права голоса Николаю; все, что читатель узнает об этом человеке, он узнает из слов повествователя, а также из воспоминаний и мыслей Федора о своем сыне. Внутренний мир его остается тайной за семью печатями, хотя, возможно, ни тайны, ни печатей просто нет, поскольку нет и внутреннего мира. Чувства и мысли Федора Ровбы по отношению к Николаю чрезвычайно конкретны и ясно очерчены. Мы узнаем его как бы «от обратного», из заблуждений отца на его счет.

Утопая в болоте, где он прячется от преследования, Федор все еще не признается себе в том, что сын преследует его по собственному почину, и пытается до последнего момента оправдать Николая:

«Бедный Николка, — внезапно подумал Федор. — И ему вот сюда лезть! Всего вероятнее, не от сладкой жизни». Те двое с шестами, однако, чуть не потеряли его следы, повернув немного вбок в самую гущу лозняка, подумав, наверное, что он там сидит. А его там не было, он, в общем-то, уже и не прятался. Для них он уже был недоступен. До того света он еще не добрел, но уже почти что ушел с этого. На этом остались практически только голова да глаза. Чтобы в последний раз взглянуть и попрощаться. Как только увидит его, так он и отойдет. Если дотянет… Боже, никогда в жизни у него не было мысли себя убить, всегда он неустанно боролся за жизнь. А тут вот должен…

Однако, может, он хоть перед концом увидит сына? Бедный Николка: что же он сейчас переживает? Конечно ж все это не по его воле — его заставили! Может, ему приказали? Какой-то большой начальник. Ведь есть же и над ним начальник. И послали его ловить в лесу отца, от которого он отрекся. Уж коль отрекся, то, значит, можно и ловить. Но как же такое возможно, как же жить тогда? Может, ему еще прикажут, словивши, учинить допрос отца? И сын вынужден будет его пытать? Боже, зачем же ты сотворил тогда белый свет!

— Лещук, вот туда пырни!

Это тоже Николка — откуда-то издали твердым начальственным голосом, которого Федор не знал. Тот голос он выучил уже без отца. Счастлива его мать, что не видит всего этого. И не слышит.[255]

«Облава» — это прямая метафора того, что было сделано с многомиллионным крестьянством не только Беларуси, но всей огромной страны. Но есть в ней и более глубокий смысл. «Облава» — это тотальная облава на все человеческое, что есть в человеке и что сопротивляется его превращению в «колесико и винтик» беспощадно управляемого механизма. «Облава» — это и уловление душ с последующим их уничтожением в людях: ведь в детстве у Николая Ровбы еще была душа.

В одной из последних строчек новеллы у Быкова вдруг прорывается прямое и даже сентиментальное: «Не дано было ему спокойно пожить, ну хоть повезло умереть спокойно»[256]. Откуда эта обезоруживающая чувствительность у обычно достаточно трезвого автора, способного выдержать нейтральный тон даже в повествовании, предельно накаленном? Объяснение этому мощному сентиментальному аккорду, очевидно, следует искать в отношении сверстников автора к поколению своих родителей, которое на своих плечах, вернее костях, несло чудовищный груз коллективизации. Это отношение включало множество сложных чувств: эмпатию, симпатию, порой — антипатию, но основой всегда служили стыд, жалость и всепоглощающее чувство вины перед родителями. Когда вслушиваешься и вчитываешься в интервью с Быковым[257], понимаешь, что те же ноты, что звучат в судьбе Федора Ровбы, так же пронзительно звучат и в судьбе Владимира Быкова, отца Василя. Оба служили в знаменитой армии Самсонова во время Первой мировой, оба попали в германский плен и работали батраками у немецких фермеров; работа эта была обычным тяжелым крестьянским трудом, но относились к ним хозяева ферм справедливо: без панибратства, зато по-человечески. Единственная разница в судьбах Федора Ровбы и Владимира Быкова заключалась в том, что отца писателя не раскулачили. Следует, однако, помнить, что многих соседей Владимира Быкова выслали только за то, что они «вкусили западной жизни», работая у немецких фермеров. И конечно, семья Быковых понимала, что, как ни тяжела их жизнь в родных местах, тем, кого выслали, пришлось, как Федору Ровбе, много хуже.

Заключая эту главу цитатой из советского словаря (напечатанного через четыре года после перестройки), где определяется слово «кулачество», предлагаем читателю подумать над вопросом, который последует за обещанной цитатой: «Кулачество, русское название сельской буржуазии, складывавшейся в результате социальной дифференциации крестьянства. Арендовало землю, использовало наемный труд, ссужало деньги и хлеб под работу. В начале 20-го века составляло 20 % крестьянских дворов, в 1913 производило 50 % товарного хлеба. В СССР ликвидировано в ходе коллективизации»[258]. Вопрос, который, по-видимому, задавали себе и родители, и крестьянские дети, попавшие под гнет коллективизации, часто повторяют совершенно разные герои Быкова, объединенные своим крестьянским происхождением.

Это вопрос: «За что?» Он озвучен многими другими героями Быкова, но и среди такого хора выделяются голоса Петрока, Степаниды, а также и Федора Ровбы. Частичный, земной ответ на этот обращенный к космосу вопрос дает следующий короткий роман Быкова «Стужа», представляющий собой хронику событий и последствий коллективизации в Беларуси.