11 Звуки, звоны, храмы

Мы больше видим, чем слышим. Поэтому больше вспоминаем о виденном, чем о слышанном, – исключение, конечно, составляет всякого рода устная информация. О Москве пишут, как выглядела она тогда-то и тогда-то. А как слышалась Москва?

Разумеется, город в 1920—1930-х годах был шумнее, чем сегодня. Прежде всего, он был густо заполнен людскими голосами. Сейчас народу на улицах больше, но разве оглушает вас говор прохожих? Мы просто не замечаем его. А вот Майков сто с лишним лет назад писал (пусть не о Москве, о Петербурге):

Весна! выставляется первая рама —

И в комнату шум ворвался,

И благовест ближнего храма,

И говор народа, и стук колеса.

Заметьте: говор народа. Вряд ли поэт имел в виду гомон детей – на улицах они не играли. И едва ли прохожие тогда разговаривали громче, чем теперь. Говор народа – это зазывы уличных торговцев, выкрики извозчиков, перебранки простонародья. В моем детстве всё это тоже звучало назойливо и громко. Особенно же «стук колеса» – громыхание железных шин по булыжнику; звук был резкий, раздражающий более, чем звук автомобильных клаксонов, когда ими еще разрешалось пользоваться в городе.

В рассказе Бунина «Казимир Станиславович» читаю: «Поднявшись, открыл окно, – оно выходило во двор, – и на него [героя рассказа] запахло свежестью и городом, понеслись изысканно-певучие крики разносчиков, звонки гудящих за противоположным домом конок, слитный треск экипажей, музыкальный гул колоколов…» Этот двор московской гостиницы «Версаль» сохранился – ныне Большая Дмитровка, 13. Недавно побывал там. Прислушался к шумам. Ни одного из описанных Буниным звуков не услышал. Только ровное гудение автомобильных и троллейбусных моторов, меньше – звуки радио и телевизоров из открытых окон. И больше ничего. Обеднела звуковая палитра Москвы!

Застал я в детстве перезвон церковных колоколов, который особенно громок был в православные праздники, прежде всего – на Пасху. До сих пор пасхальный перезвон звучит в памяти. Никакие записанные на пленку «Ростовские звоны» с ним не сравняются, так как сосредоточены в одном месте. Оркестровой же площадкой для пасхального перезвона служила вся Москва и даже ближнее Подмосковье.

Симфония эта слышалась по-разному в зависимости от того, где находился слушатель. Оглушительно (от первого удара вздрогнешь!) звонила ближняя церковь, в интервалах слышался звон более дальних, и неярким, но красочным фоном, словно бледные акварельные краски, из дальнего далека доносился звук окраинных церквей.

Вряд ли сговаривались звонари, но пасхальный благовест составлял некую стройную и согласную мелодию. Скорее всего, тут действовала мастерская импровизация. Иногда колокола разных церквей звучали в унисон. Поражал контраст глубоких басовых звуков больших колоколов с дробным трепетаньем малых колокольцев, звеневших во много раз чаще и заливистей. Москву наводняли божественные звуки, и в самом деле пришедшие с высоты – самого неба. Казалось, пели сами небеса.

Звон прекращался так же внезапно, как и начинался, но еще долго продолжал звучать в ушах.

Сторонние, но ставшие привычными и неотъемлемыми от благовеста звуки: карканье испуганных неожиданным звоном галок и ворон, особенно отчетливо слышимое в интервалах между ударами. Мятущиеся стаи черных птиц напоминали мне гоголевскую нечистую силу, отступавшую при первых криках петуха. Впрочем, это уже зрительное впечатление.

Колокольный звон запретили в 1928 или 1929 году, с началом широкой антирелигиозной кампании. Сначала закрывали церкви и изымали церковные богатства. Помню груды сверкающей церковной утвари, выносимой из подвалов храма Воскресения, что на углу Покровки и Барашевского переулка, видел я, как на канатах спускали с её колокольни колокола. Толпа молча глазела, старушки крестились.

Показали снятие колоколов в каком-то тогдашнем киножурнале. Спущенный колокол вдруг неожиданно взмыл вверх и утвердился на прежнем месте. Отрезок заснятой ленты был пущен в обратном направлении. Недоумение публики разрешалось ироническим титром: «Так мечтали богомольцы, но так никогда не будет».

Наша семья не была религиозной» но в церквах я изредка бывал. Церковь Воскресения в Барашах поражала меня роскошным убранством. Удивили меня и деревянные лари-гробницы с изображением Христа, снятого с креста. К священнику (была страстная пятница) стояла длинная очередь святить куличи. В верхушку кулича была воткнута искусственная розочка.

После закрытия этой церкви в ней было устроено картофелехранилище, а затем на бывшей паперти появилась вывеска: «ГУЛаг НКВД».

Побывал я с отцом и в знаменитой церкви Успения на углу переулка, названного в 1922 году Потаповским в честь её строителя Петра Потапова. Та была значительно выше, иконостас казался больше и богаче. Чем-то она напоминала уцелевшую церковь Троицы в Никитниках, но та как-то сжата, как цветы в букете. Успение же на Покровке раскидывалось пышным кустом.

Слишком раскидывалась: южная сторона храма сильно выпирала на улицу (галерея служила крытым тротуаром), что послужило предлогом для того, чтобы снести его вовсе как мешавший движению. На месте церкви разбили чахлый сквер с деревянной забегаловкой. Вспоминали, что в 1812 году этой церковью восхищался сам Наполеон, поставивший для её охраны своих гренадеров.

Однажды отец повел меня в Храм Христа Спасителя, внутрь. Службы не было. Сквозь большие окна проникал дневной свет, искусственного освещения не требовалось. Храм потряс меня величиной. Задрав голову, я с трудом рассмотрел подкупольный свод с изображением бородатого Саваофа. Но больше всего меня поразило, что внутри храма стоял другой храм, и немалых размеров. Казалось, я нахожусь не в закрытом помещении, а на широкой площади.

Если многие московские церкви разбирались тихо и торопливо, то снос Храма Христа Спасителя в 1931 году сопровождался огромной шумихой. Печать напоминала, что на освящении его присутствовал Александр III, и это служило как бы укором храму.

Храм Христа Спасителя. Перед ним – памятник Александру III.

Фотография начала XX в.

Позднее у входа поставили памятник отцу последнего царя, очень плохо выполненный вошедшим в фавор Опекушиным; памятник сняли еще в 1919 году. В этом храме вскоре после революции патриарх Тихон всенародно предал советскую власть анафеме – происшествие, которое художник Корин намеревался запечатлеть в огромном полотне «Русь уходящая». Словом, храм не зря был объявлен твердыней монархизма и мракобесия. Его торжественно взорвали, чтобы освободить место для строительства Дворца Советов – величайшего в мире сооружения. Взрыва я не видел и не слышал, но гора тяжелых обломков храма долго еще возвышалась на Кропоткинской площади. «Был храм Христа Спасителя, стал хлам Христа Спасителя», – острили юмористы. Обломки разбирали и вывозили еще несколько лет. Накануне войны отрыли глубокий котлован и установили первые фермы будущего Дворца Советов. В войну фермы сняли и использовали для восстановления взорванных мостов. После войны котлован использовали для бассейна. На том дело и кончилось.

Конечно, Дворец Советов можно было бы сразу расположить в другом месте. Но важно было именно здесь, на месте главного храма Москвы: это должно было символизировать победу новой идеологии над идеологией церковной.

В тех же целях нынешний Дворец культуры ЗИЛа соорудили не где-либо на обширных, в то время свободных территориях Пролетарского района, а именно на месте старинных строений Симонова монастыря. Не все знают, что построили только первую очередь дворца, благодаря чему частично Симонов монастырь уцелел. Вообще же планировалось его полностью уничтожить, заменив новыми конструктивистскими сооружениями культурного назначения. Но до этого дело не дошло.

Одна за другой исчезали знакомые мне нарядные церкви на ближних и дальних улицах: прекрасный своими строгими формами храм Иоанна Предтечи на площади Земляного вала; громадный, словно могучий кедр, Никола – Большой Крест на Ильинке; живописный Никола в Столпах с гробницей убиенного боярина Матвеева – царского любимца, украшавший Армянский переулок; стройная колокольня церкви Ильи на Воронцовом поле, столь органично замыкавшая перспективу Подсосенского переулка; овеянная ароматом глубокой старины одноглавая церковь Гребневской Божьей Матери на Лубянской площади.

Восьми-девятилетним мальчиком я сопровождал свою тетю, когда она ходила к частной портнихе, жившей во дворе церкви Харитония – да, да, именно того «Харитония в переулке», где Пушкин поселил приехавшую в Москву Татьяну Ларину. Красная, раскидистая, словно с картины Юона, церковь так же прочно впечаталась в мою детскую душу, как и удививший меня женский манекен, стоявший в комнате у хромой портнихи. Почему-то вспоминается солнечный апрельский день, звездные купола на фоне синего неба, стаи галок вокруг них, весенний воздух, пахнущий свежевыстиранным бельем. Вместо церкви сейчас тут стоит унылое школьное здание, одним своим видом способное отвратить от учения. А как же домик Татьяны? Он стоял напротив – нелепый, одноэтажный, обшитый тёсом, вовсе не похожий своим очаровательным уродством на типичные для Москвы ампирные особнячки. Конечно, Татьяна – миф, тем более легенда её проживание в этом домике; потому-то совершенно аварийное строение снесли в 1940 году. А если бы церковь и домик дожили до наших дней – представляю, сколько шуму было бы вокруг них: автобусы с экскурсантами, художники с мольбертами, киносъемки, телепередачи!

Церковь Успения на Покровке.

Фотография начала XX в.

Из дальних, непамятных церквей в эти годы исчез приземистый храм Николы в Подвесках на Каляевской улице[16], увековеченный Суриковым на его знаменитом полотне «Боярыня Морозова».

Говорили, что некоторые церковные строения сумел отстоять Луначарский, – так, якобы ему обязана своим спасением церковь Всех Святых, что на Варварской площади, недавно отреставрированная как памятник Куликовской битвы.

Многие церковные здания после закрытия церквей стояли обезглавленные и обезображенные, уже не украшая, а уродуя городской пейзаж. Когда-то, глядя на них, я говорил: «Лучше бы их вовсе снесли»; теперь вижу, что одно уже сохранение их было великим благом. Пример: храм Введения в Барашах (угол Подсосенского переулка), возрожденный ныне в первозданной, невиданной прежде красе.

Иные закрытые церкви пытались перестроить, дабы стереть с них черты религиозности и приспособить к новому назначению – неудачно, получались ни павы ни вороны. Году в 1930-м знакомый инженер при мне сказал отцу: «Церковное зодчество – идеал слияния формы с функцией. Как церковь ни перестраивай, сразу видно, что это церковь и только церковь». Запомнилось.

* * *

Теперь ясно: в 1928 году Сталин решил одним ударом покончить с двумя оставшимися от старого строя врагами – религиозной идеологией и кулачеством. С кулачеством получилось, с религией – только наполовину. Как только началась война, недоучившийся воспитанник духовной семинарии понял, что в защите отечества от фашизма православная церковь может сыграть положительную, патриотическую роль. Отношение к церкви у Сталина изменилось: в 1944 году он восстановил патриаршество.

Захватывая советские территории, гитлеровцы стремились использовать религиозные настроения и обиды, нанесенные православной церкви, в своих политических целях. Дабы показать себя «защитниками религии», они, открыто исповедовавшие атеизм, поощряли на оккупированных территориях открытие упраздненных, но уцелевших церквей, возобновление в них богослужения.

Разумеется, не за свой счет, а на средства прихожан. Быстро отыскивался поп и весь причт, обязанный в своих службах призывать верующих молиться за фюрера как за «освободителя России от большевиков».

При изгнании оккупантов Сталин повел весьма тонкую политику: открытые с разрешения гитлеровцев церкви, не разрушенные в ходе боевых действий, он велел сохранять и продолжать в них службу. Не хотел, снова закрывая церкви, вызвать у освобожденного населения нежелательные настроения.

К концу войны повсюду – на фронте и в тылу – разнеслись слухи, что Победа будет ознаменована всеобщим благовестом московских (а может быть, и других городов) церквей. Этому радовались, мечтали послушать хотя бы по радио – такова была любовь к церковному звону. Меня спрашивали об этом солдаты, я не знал, что ответить: хотелось верить и вместе с тем не верилось. Как известно, слухи оказались ложными.

Но то было уже другое время: некоторые священники стали получать от правительства медали. А в 1928–1929 годы против религии были приняты самые крутые меры. Служители культа рассматривались как открытые классовые враги. На них натравливалась молодежь, священник, выходивший на улицу, подвергался насмешкам и издевательствам, иногда вслед ему сыпался град камней. Распевалась частушка: «Долой, долой монахов, раввинов и попов, залезем мы на небо, разгоним всех богов». В ходу была и такая нелепая песенка: «Сергей поп, Сергей поп, Сергей валяный сапог».

Особые протесты вызывал звон колоколов не закрытых еще церквей. Нас, второклассников, заставили подписывать петицию о закрытии близлежащей церкви: колокольный звон-де мешает нам заниматься. Был расклеен плакат: «Колокольный звон – для старух и ворон». Насчет ворон – чепуха; вороны колокольного звона как огня боялись.

В 1929 году римский папа Пий X, выступая против преследования религии в России, призвал к крестовому походу против СССР. Это подлило масла в огонь: на плакатах и карикатурах толстый папа изображался благословляющим пушки и снаряды, направленные против нашей страны. Теперь уже ходить в церковь значило поощрять планируемую интервенцию.

Многие священники высылались, другие спешили расстричься и заняться какой-либо мирской профессией. Ходить в церковь стало опасно. Слышал разговоры: женщина заметила сослуживицу, выходившую из церкви, донесла, и богомолку прогнали с работы. Рекламные полосы газет заполнились объявлениями: «Я, служитель культа такой-то, понял, что обманывал народ, и снимаю с себя сан». Но чаще можно было прочитать такое: «Я, сын служителя культа такого-то, отрекаюсь от отца и не желаю с ним иметь что-либо общее». Подобное отречение становилось индульгенцией: отрекшийся мог поступить в вуз» его могли принять на более или менее ответственную работу; принадлежность же к духовному сословию исключала и то и другое. Поговаривали, что многие отречения были предварительно согласованы с родителями, не желавшими закрывать своим детям дорогу в жизнь, семейные же связи в глубокой тайне поддерживались,

С целью отвлечь людей от церкви накануне крупных православных праздников повсюду устраивались вечера с играми и танцами, концерты. Поначалу эти вечера носили несообразные названия: «Красная пасха», «Красное рождество» и т. п. Это не мешало многим их участникам, придя домой, на следующее утро «разговеться» и отметить отвергаемый праздник хорошим застольем. Разве только без хождения в церковь.

Вместо крестин устраивались гражданские октябрины, обычно в клубах, с привлечением представителей общественных организаций. В торжественной обстановке новорожденному присваивалось не христианское, а новое, революционное имя: Ким (т. е. Коммунистический интернационал молодежи), Револ (Революция, Октябрь, Ленин), Владлен (Владимир Ленин), Маркс, Коммуна, Марсельеза, Энергия и т. п.

Взрослые люди тысячами меняли свои наследственные, «поповские» фамилии: Спасский становился Безбожниковым, Преображенский – Октябрёвым, Троицкий – Советским. Об этом можно прочитать в старых газетных подшивках. Правда, к концу 1929 года фамилия Троицкий снова пошла в ход: после высылки из СССР Троцкого сотни его однофамильцев решили переменить свою фамилию на сходную, но менее одиозную – Троицкий.

Православная церковь до 1917 года была в России господствующей, государственной, поэтому-то в первую пятилетку она стала главным объектом кампании. Но, разумеется, борьба шла против всякой религии, всех вероисповеданий. Плохо знаю, как обстояло дело в мусульманских районах, но помню разговор со старым русским крымчанином во время пешего путешествия по

Крыму с приятелем летом 1939 года. Тогда Крым, населенный преимущественно татарами, был Крымской АССР. Этот крымский старожил, участник Гражданской войны, говорил нам об очень скверном отношении крымских татар к русским и к советской власти в целом. Одной из причин, по его словам, было закрытие в Крыму всех мечетей и высылка мулл. Мы переспросили; да, все мечети были закрыты, без исключения. Не могу проверить, так ли это было. Во всяком случае, на южном берегу Крыма, который мы весь обошли, ни одной действующей мечети мы не встретили…

Отрицательные последствия крайних мер в отношении религии стали вскоре очевидны. В июле 1929 года было принято постановление «О недопустимости искажения партийной линии в области борьбы с религией», в котором осуждалась практика закрытия церквей без согласия трудящихся и без соответствующей подготовки к этому населения. В допущенных «перегибах» (термин постановления) обвинялись, разумеется, власти на местах. Характерное для Сталина азиатское лицемерие: все свои явные ошибки задним числом относить на счет чрезмерно ретивых и невежественных местных администраторов, якобы не понявших четких и правильных директив, исходивших сверху. То же вскоре случилось и в отношении перегибов в области коллективизации и раскулачивания: Сталин решил выйти сухим из воды, опубликовав (когда уже поздно было исправлять ошибки) свою известную статью «Головокружение от успехов».

Несмотря на постановление 1929 года, я не помню, чтобы какая-нибудь незаконно закрытая церковь, во всяком случае в Москве, была восстановлена. Сделанное было сделано. Однако накал постепенно угасал, и верующих оставили в относительном покое. В 1947 году был распущен совершенно захиревший в войну Союз воинствующих безбожников во главе с Емельяном Ярославским (кстати, весьма непродуманным было назначение на этот пост еврея – в глазах православных «иудея»). Антирелигиозная пропаганда была переименована в научно-атеистическую, часто её даже стали называть более мягко и общо – научно-просветительной.

Многие старики и поныне утверждают, что крутые меры против религии в начале первой пятилетки были-де совершенно неизбежны в условиях обострения классовой борьбы в те годы. Это заблуждение: даже если полагать, что все служители культа были настроены против советской власти (чего на самом деле не было), то опасность они представляли небольшую, так как политическое и экономическое влияние церкви на народные массы было резко подорвано уже первыми советскими декретами. Еще более глупо было бы считать, что миллионы верующих (из которых большая часть участвовала в трех революциях) представляли собой потенциальных врагов нового строя. Это ошибочное мнение опровергло столь серьезное испытание, как Великая Отечественная война. Зато какую-то часть верующих принятые крутые меры, невозможность исповедовать свой культ, несомненно, толкнули «на другую сторону баррикад». Сами себе врагов нажили.

Теперь ясно: свойственное Сталину «раздувание опасности» слева и справа объяснялось болезненностью его параноидной натуры и желанием всяческими крутыми мерами укрепить свою единоличную диктатуру. Политический, моральный и культурный ущерб, нанесенный стране антицерковными акциями, ныне бесспорен.

Такой урон стране с богатейшими культурно-христианскими традициями мог быть причинен только разве иноземными, иноверческими завоевателями. А тут мы уничтожали свое же древнее культурное наследие собственными руками! Даже татаро-монгольские покорители Руси, следуя заповедям Корана, в период между военными действиями проявляли терпимость к христианской религии и старались не восстанавливать против себя покоренное население бессмысленным уничтожением храмов и церковных сокровищ. Что же касается Москвы, то, не будь этой кампании, она была бы много краше и богаче, чем ныне. Бесплодно составлять списки утраченного и уже невосстановимого, но исторический урок полезен.

…Летом 1979 года я работал в здании, расположенном около церкви Трех святителей в Малом Вузовском (ныне – Малый Трехсвятительский) переулке. Многолетняя реставрация этого архитектурного памятника наконец завершалась. За 50 лет до того церковь была закрыта, с нее были сорваны христианские атрибуты – огромные золоченые кресты. Не исключено, что при этой акции состоялось нечто вроде антирелигиозного митинга. Церковь была видна из окон школы, в которой я учился, но – не буду врать – снятия крестов я не лицезрел, а мог бы. Теперь же я собственными глазами наблюдал, как спокойно, без всякой шумихи, рабочие поднимали на уже восстановленные купола новые прекрасные золоченые кресты, изготовленные на государственный счет на одном из государственных заводов. Подняли кресты, закрепили – и церковь стала украшением окружающей местности. Всё стало на свои места – и в буквальном, и в переносном смысле. Сказать бы об этом одному из участников предполагаемого антирелигиозного митинга – не поверил бы, сказал бы, что это необоснованные надежды классового врага. Как в том хроникальном фильме, где путем обратного запуска пленки показывалось возвращение снятых колоколов на прежнее место.

Вот так меняются времена – к лучшему.