Глава 6 ЭКОНОМИКА, МАТЕРИАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ. ОТПРАВНАЯ ТОЧКА ЭКОНОМИЧЕСКОГО РОСТА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 6

ЭКОНОМИКА, МАТЕРИАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ. ОТПРАВНАЯ ТОЧКА ЭКОНОМИЧЕСКОГО РОСТА

Вернемся к экономике. Оптимизм и гуманизм эпохи Просвещения отчасти вызваны нарастающим ощущением перемен, происходящих в окружающем мире. Однако перемены эти имеют прежде всего экономическую природу. Ни одна область не разработана и не изучена историографами так хорошо и подробно. Было опубликовано несколько монографий, очень похожих одна на другую. Но за последние двадцать лет ситуация изменилась: теперь не время для монографий. Результаты замечательные, урожай внушительный. Но теперь история ставит перед собой цель восполнить другой, еще больший пробел. От административных учреждений старого режима нам остался необработанный материал — церковные книги и портовые записи, документы о пошлинах и налогах ad valorem — или же подробнейшим образом разработанные статистические данные, которые позволяют ценой больших усилий перейти от фрагментарных историй и зарисовок к континууму. И вот история приступает к изучению такой важной проблемы, как экономический рост. Образцом могут служить две следующие работы: исследование Филис Дин и У. А. Коула (при усиленной поддержке Грегори Кинга), посвященное экономическому подъему в Британии с 1688, и история французской экономики в точных расчетах, которая в данный момент готовится к публикации при поддержке Ж. Марчевски и Ж. Марковичи. Наконец, совсем свежая «Экономическая и социальная история Франции» Эрнеста Лабруса и Пьера Леона предложила внушительную выборку абсолютно новых данных.

Экономический рост «национальных пространств» неизбежно исследуется в общих чертах. Нами начато более детальное исследование на примере такого ограниченного пространства, как Нормандия, — 30 ты с. кв. км. Изыскания подобного рода проводятся почти повсеместно. Глобальные исследования в государственных масштабах (где исследуемым материалом оказывается территория в 300–500 тыс. кв. км) или региональные исследования (30–40 тыс. кв. км) дополняются исследованиями, посвященными развитию отдельных малых секторов. И те и другие ведутся в настоящее время или же находятся в стадии завершения. Ключевой отраслью здесь является сельское хозяйство. Более 80 % валового национального продукта в начале, 70–75 % — в конце. Сельское хозяйство определяет все если не своей динамичностью, то своими масштабами. Помимо всего прочего, именно благодаря ему население выросло вдвое; без него Европе в конце века не удалось бы избежать десятка миллионов смертей — а это оказало влияние не только на материальную сферу, но и на образ мыслей, вызывая то там, то тут в определенные моменты эйфорию, которую впоследствии развеивали время и повседневность, когда вслед за успехами являлись и настоящие трудности конца века. Один из разделов данного исследования посвящен состоянию строительной отрасли к началу 1880-х годов, во Франции и по всей Европе.

Обратимся к сельскому хозяйству. Два огромных исследования, ожесточенный спор. Голландский исследователь Слихер ван Бат собрал 11 462 документа с IX по XIX век об урожаях по всей Европе. Исходя из этих материалов он с полным основанием предполагает нарастание продуктивности в XVIII веке за счет более рационального сева. И второе недавнее исследование: о десятинах. Первые результаты более разнородны.

Прослеживаются столетние колебания, которые в точности соответствуют экономической и социальной конъюнктурам. Если верить первым десяткам досье по десятилетиям, которые изучаются в настоящее время, можно сделать вывод о высокой стабильности урожаев. Различия будут вызваны прежде всего ростом или падением плодородности возделываемых земель. В такой перспективе экономический рост XVIII века выглядит не столь оптимистично, как у голландского историка: видно, что достигался он прежде всего количеством, а не качеством. В то же время из подсчетов Ж.-К. Тутена по данным Франции, которые приводит в своем исследовании Ж. Марчевски, видно, что рост продукции хлебных культур был более значителен, чем прирост населения (от 59,1 млн. центнеров в 1701–1710 годах до 94,5 млн. в 1803—1812-м). Э. Леруа Ладюри показал, почему нельзя, как это ни прискорбно, основываться на этих цифрах. Как видно из исследовательского материала, которым мы располагаем в настоящее время, картина состояния сельскохозяйственной продукции в Европе не выглядит исчерпывающей. Есть, однако, и много достоверных данных. Явно имел место прогресс в области сева: исследование Слихера ван Бата неопровержимо. Этот прогресс, прежде всего качественный, на западе, то есть в регионах с более высокоразвитой технологией, происходил быстрее, чем на востоке.

Заметен резкий контраст между первой и второй половинами XVIII столетия. В начале века прогресс настолько медленный, что в некоторых случаях его можно вообще не принимать во внимание; к концу века прогресс настолько ускоряется, что его уже невозможно оспаривать.

Рост продукции в первой половине XVIII века вызван, в первую очередь, распашкой целины; во второй половине столетия подъем целины также имел место, прежде всего в Восточной Европе, но все значительнее становится технологический рост, преимущественно в Англии. Медленный в начале века и быстрый в конце, прогресс на востоке вызван прежде всего расширением пахотных площадей, а в Англии — развитием технологии. Ситуация Франции в данном случае промежуточная.

Распространение прогрессивных технологий в сельском хозяйстве — заслуга немногочисленных богатых предприятий с капиталистической системой управления и еще в большей степени — заслуга англосаксонских экономических know how. Последние нельзя не учитывать, рассматривая сельское хозяйство более узко, с точки зрения улучшения сортов растений. Например, немаловажной чертой английского сельского хозяйства становится такой проект, внедрявшийся практически повсеместно, как селекция зерна в целях лучшей сохранности посевов.

В Англии в XVIII веке сельскохозяйственная революция оказалась неотделима от промышленной, которая произошла под интеллектуальным нажимом немногочисленных предпринимателей в условиях значительного роста урбанизации (только на Лондон приходится 12–15 % населения). Это показывает, каких высот в технической области может достигнуть чисто эмпирический подход, разумный и взвешенный взгляд на объективное положение дел с одной простой и скромной целью: добиться улучшения. Английская революция (термин этот общепринятый, хотя и недостаточно точный) дала толчок общему движению. Она показала пример и охватила, регион за регионом, всю Европу, начиная с Франции. Наиболее важным фактором стал отказ от трехлетнего севооборота. Поле стали засевать клевером, вместо того чтобы оставлять его под паром, что вернуло почвам азот (физико-химические процессы еще не были изучены, но было замечено улучшение вместо ожидавшегося истощения). Внедрение в севооборот пропашных культур — знаменитой репы (турнепса, привезенного Тауншендом из Ганновера) — способствовало очищению и глубокому рыхлению почвы. На этом моменте следует заострить внимание; в области сельского хозяйства английская революция практически не изобретает нового, она разворачивается скорее в экономической, нежели в узко технологической сфере: турнепс и сахарная свекла пришли из Германии, идея непрерывного севооборота — из Фландрии, селекция скота была освоена на континенте. Но английская знать, одержимая жаждой успеха и воспитанная в традициях британской эмпирики, в определенный момент доводит преобразования до критической массы, что становится причиной прорыва в области сельского хозяйства. Этот take off, обусловленный сочетанием множества маленьких и ограниченного количества больших технических преобразований, обеспечил практически неисчисляемый рост производства (в чем и состояла революция) и способствовал радикальному повышению урожайности с гектара и приросту поголовья скота.

1. Сельское хозяйство и население

На графике сверху Англия до 1770 года предстает как страна весьма ограниченного импорта, которая начиная примерно с этого же времени становится страной импорта. Этот график, взятый из исследований Мальтуса по государственной статистике, является в чистом виде наилучшим аргументом против теории Мальтуса.

Материальные блага растут в том же ритме, что и народонаселение, а богатство в Европе и ее островных колониях с XVIII века нарастает существенно быстрее, чем численность образованного населения. В то же время график замечательно демонстрирует английское сельскохозяйственное чудо.

В промежутке с 1700 по 1820 год на абсолютно изолированной территории, в Англии, производство зерновых, то есть основной на тот момент продукции, вырастает таким образом (по данным Ф. Дин и У А. Коула), что еще никогда в истории человечества не бывало достигнуто столь заметных результатов за столь краткий промежуток времени.

Чтобы понять важность этого удвоения всех показателей в течение столетия, следует учитывать, что к концу XVIII века в сельскохозяйственном секторе было занято не более трети населения. В Англии в 1780 году плотность населения достигает 50 чел. на кв. км. Впервые при норме «один работающий человек кормит трех» одному человеку, занимающемуся сельским хозяйством, удается прокормить 12–13 себе подобных! Но земледелие — только один из аспектов проблемы; прогресс в области скотоводства идет еще более быстрыми темпами и играет более важную роль. Производство баранины и овечьей шерсти растет еще быстрее, чем добыча зерна; производство говядины — чуть медленнее. Что касается производства шерсти, которое изучено лучше, рост достигает 40 млн. ливров в 1695 году, 57 — в 1741-м и 94 — в 1805-м. Удивительная Англия! Барьер взят. При таких показателях становяится возможным и демографический взрыв, то есть единственное настоящее богатство — людские ресурсы, знания, интеллект, — и сам прогресс. Как же совершилось подобное чудо?

Проблема, в строгом смысле слова, заключалась не столько в самом новшестве, сколько в его распространении. Взять хотя бы репу. Агрономы и крупные землевладельцы начали ее внедрение, руководствуясь фламандским примером. Потребовалось полтора века успешных попыток: «Ни Гудж (1571), ни Ричард Вестон (после 1645), превозносившие успехи своей культуры на полях, ратовавшие за внедрение клевера и комбинированных кормов, не имели ни малейшего успеха. Лишь существенно позднее в них признали новаторов» (Д. Фоше). Артур Янг говаривал, что Ричард Вестон «сделал больше, чем Ньютон». Великий переворот, если мы помним его основную идею, следует искать на сеяных лугах, которые обеспечивали азот почве и пропитание скоту, тем самым дважды являясь источником белков. Новые технологии в Англии XVII века внедряются постепенно, ненавязчиво и впоследствии, бесповоротно завладев всеми позициями, вызывают взрыв в XVIII веке.

Англия в Европе эпохи Просвещения играет роль двигателя, Норфолк служит образцом, о чем много говорил Артур Янг. В 1794 году Норфолк экспортировал пшеницы больше, чем вся остальная Англия. В середине XVIII века вслед за Англией о Норфолке узнал и материк. Первый восторженный отзыв о таком типе земледелия появляется во Франции в 1754 году в «Энциклопедии». Но обрывочная информация о нем, как показал А. Ж. Бурд, появлялась и до этого. Норфолк, центральный регион юго-восточной Англии, привлекший внимание агрономов, действительно находился в самом разгаре преобразований: если Суррей несколько отстает, то Эссекс и Кент наступают Норфолку на пятки. Первопричины этих технологических изменений имеют социальный характер. Здесь нельзя не вспомнить знаменитую проблему огораживания. Право огораживания, которое сопровождается разделением общинных земель, отмечает конец аграрного века, века открытого поля, трехпольного сева, что являлось на Западе крупным завоеванием Средневековья с его строительством соборов. Нерешительным стартом огораживания принято считать XVI век. Он неотделим от полусоциальных, полурелигиозных переворотов, которые приводят на материке к стремительному сокращению феодальной власти. Это движение начинается между 1515 и 1551 годом и продолжается вплоть до 1580 года. После долгого перерыва оно возобновляется в XVIII веке. В 1850 году английский пейзаж кардинально изменится. Для такой трансформации, требовавшей возможностей технического прогресса, класс крупных собственников благодаря парламенту располагал поддержкой государства. Кривая биллей об огораживании выглядит следующим образом: три акта за двенадцатилетнее царствование королевы Анны, по одному в год, с 1714 по 1720 год; 33 — с 1720 по 1730-й; 35 — с 1730 по 1740-й; 38 —с 1740 по 1750-й; но: 156 с 1750 по 1760 год; 424 — с 1760 по 1770-й; 642 — с 1770 по 1780-й; 287 — с 1780 по 1790-й; 506 — с 1790 по 1800-й; 906 — с 1800 по 1810-й.

Упразднением йоменов, ростом класса фермеров-капиталистов до уровня крупных собственников, а то и выше, был подготовлен технический прогресс, источник прибыли. В Норфолке, как и во всей остальной Англии, феодальная система исчезает очень быстро: к середине XVI века землевладельцы-дворяне получили на свои земли денежную ренту. Это новшество способствовало аграрному индивидуализму; возникло желание получать продукцию, которую можно пустить в оборот, money crops[81]; оно разрывает общинные узы. Здесь политику огораживания начали раньше, чем в других местах. Ее отправной точкой принято считать XV век; начиная с XVI века Норфолк снабжает продовольствием Лондон. Технологические усовершенствования происходят между 1660 и 1680 годом: мергелевание и систематическое удобрение навозом, хорошо сохранявшим свои удобряющие качества; внедрение в севооборот культур, способных обеспечить обильный корм для скота на зиму благодаря крупной земельной собственности и обширным пахотным площадям; Норфолк поспешно отказывается от трехлетнего севооборота.

К этим благоприятным факторам добавляется внешнее влияние благодаря интенсивному морскому сообщению. Фландрия и Голландия уже осуществили на закрытом пространстве перемены, никого в них не вовлекая. Об этих переменах узнают в Англии, им подражают, дают им новое воплощение; они как масляное пятно распространяются из Европы, граничащей с Северным морем, Норфолком, Саффолком, Кентом, Фландрией, Голландией, а также из Ганновера, органически связанного с Англией с тех пор, как в ней в 1714 году пришла к власти Ганноверская династия.

2. До и после преобразований огораживания

Мы видим три типа почв — великое нововведение Средневековья — в Англии, в Бартоне, и на материке. Бартон остается «открытым» до конца XVIII века. Традиционный пейзаж сменяется типично английским: большие, тщательно огороженные поля геометрической формы, восхитительные лаборатории сельскохозяйственных нововведений. Благодаря им множится поколение сильных и компетентных людей, создаются условия для переворота в мыслях и в сфере технических возможностей.

Оттуда Чарльз Тауншенд привозит турнепс, который вместе с клевером и сеяными лугами становится царем и богом новой агрономии. Все это взяли на вооружение «некоторые крупные землевладельцы, по счастью оказавшиеся в этом графстве, чьи имена стали символом земледельческих побед» (А. Бурд) Европы в эпоху Просвещения. «Чарльз, виконт Тауншендский, всерьез занялся земледелием лишь после 1733 года. Но с 1706 года из его счетных книг известно об интенсивном использовании репы, клевера и эспарцета, о начале разведения телок шотландской породы, о том, что особое внимание уделялось здесь молочным породам коров, что характерно для западного Норфолка. В 1732 году Тауншенд, чьи доходы к тому времени выросли до 900 фунтов стерлингов, решает увеличить площади огораживания, которым, наряду с мергелеванием и посадкой репы, он главным образом приписывает свой успех». Ему на смену приходит Кук Холкэмский. В двадцать два года, в 1776-м, он начинает свою сельскохозяйственную деятельность в маленьком имении площадью не более 43 акров (менее 20 га) и с 1776 по 1842 год после успешных проб и опытов наконец превращает весь округ в свою гигантскую экспериментальную ферму. Его «сельскохозяйственные ассамблеи, которые он устраивал по случаю стрижки овец и на которые иногда собиралось более шестисот гостей со всей Европы», приобрели международную славу. Так было, в частности, в 1784 году. Пример Кука Холкэмского увлекает, и Артур Янг, Уильям Маршал, сэр Джон Синклер, Натаниэль Кент пополняют ряды этих аристократов сельскохозяйственной революции, которая берет начало в Норфолке.

Эмпирически-экспериментальная норфолкская система, возникшая в благоприятных условиях предприимчивой и экспериментирующей интеллектуальной элиты дворян-фермеров, увлеченных усовершенствованием севооборота, в начале XIX века будет сметена союзом сельскохозяйственного машиностроения и химии, предложенным Джефро Туллом. Джефро Тулл (1674–1741) представляет иной аспект того же движения преобразований. И поскольку нет пророка в своем отечестве, Джефро Тулл, мыслящий более абстрактно, увлеченный средиземноморской моделью, в большей степени теоретик, предвосхитивший научный подход, в первую очередь привлекает французов. Свои мысли он опубликовал в книге, вышедшей в Лондоне в 1731 году (переиздавалась в 1733, 1751), «Земледелие с конской вспашкой, или Исследование принципов обработки земли и посевов с представлением метода внедрения виноградных культур на зерновые поля для повышения их плодородия и уменьшения общих затрат применением кратко описанных здесь инструментов» <The horsehoeing husbandry or an essay on the principles of tillage and vegetation wherein is shown a method introducing a sort of vineyard culture into the corn fields, in order to increase their product and diminish the common expense by the use of instrumenrs described in cuts>. Этому Локку от земледелия суждено было встретить своего Коста в лице величайшего в Европе агронома, Дюамеля дю Монсо, который добился успеха во всей Европе, опубликовав свой обширный трактат под знаменательным заглавием: «Трактат о земледелии по принципам господина Тулла, англичанина», Париж, 1750–1756, в шести томах (многократно переиздавался). «Он родился в 1680 году (по другим источникам — в 1674-м) и в 1699-м, по Маршалу, начал свои сельскохозяйственные эксперименты. Как и многие молодые люди из хороших семей того времени, он предпринял путешествие в образовательных целях, изучая культуру и разнообразные качества почвы в странах, которые посещал» (А. Ж. Бурд). Он имел средиземноморский угол зрения, чем и объясняется его успех во Франции и во всей Европе. Он хорошо знает Италию, он три года прожил в Лангедоке, где имел трагический опыт. Этот англичанин увлечен разведением виноградников, он стремится «внедрить виноградные культуры на зерновых полях». Тауншенд был чистым экспериментатором, Тулл с помощью механистической философии пытается понять «анатомию и физиологию корней и листьев и <… > как они питаются». Он считает необходимым выращивать пшеницу и новые культуры: репу, редис, эспарцет, люцерну. Он исключает унавоживание, поскольку не понимает его функции — по его мнению, все зависит от воды, которую растения берут из почвы, то есть ключом к новому земледелию оказывается глубокое и многократное вспахивание. Это логический вывод из научных трудов, к сожалению изученных не в полной мере, лучших трудов по ботанике и физиологии растений конца XVII века, работ Грю, Бредли, Вудворда. Он стремится к непрерывному использованию почвы и достигает его, он превозносит максимальную механизацию труда, он современник и поклонник самых первых машин, которые внедряются в процесс индустриализации производства в Англии тех лет. Двух элементов не хватало Туллу: физико-химической биологии растений и почв и машинизации, развившейся в XIX и XX веках.

Правильное решение заключается в том, чтобы объединить различные подходы и выйти за пределы методик, которые по ошибке считают враждебными Норфолку и Туллу, то есть объединить эмпиризм и науку, индукцию и дедукцию, севооборот и машинизацию. Правильное решение впереди, в XIX веке, но все его составляющие собраны в Англии XVIII века. Ей удалось гораздо большее, чем просто удвоить продукцию, — она удвоила ее на том же пространстве и посредством тех же трудовых ресурсов, то есть впервые удвоила производительность в течение столетия в экономическом секторе, который напрямую определял положение вещей. Эта победа, решающая и основополагающая, на 50 % была победой вернувшегося разума — прекрасным образцом прагматизма эпохи Просвещения.

Франция, чьи технические достижения весьма скромны (возьмем, например, картофель: Пармантье добивается в конце XVIII века широкого распространения этой культуры, сопоставимого с достигнутыми результатами в Англии и Ирландии конца XVII века), сыграла роль промежуточного пункта в распространении по Европе британских технологий и агрономии, пользуясь при этом свойственным ей систематическим подходом. Около 1750 года происходит существенный сдвиг в области тематической литературы. Поразительно малое количество трудов по сельскохозяйственной технологии в XVI и XVII веках обусловило успех Оливье де Серре. «’’Театр земледелия” [который датируют 1605 годом] стал в итоге последним трактатом по сельскому хозяйству — до “Нового сельского дома” Леже [1700]. В течение столетия [во Франции], с 1600 по 1700 год, не будет опубликовано ни одного значительного исследования, не считая разве что „Руководства по обустройству плодовых садов” Ла Кинтини (1690). А между тем переиздания старых и устаревших трудов (103 раза между 1570 и 1702 годом переиздается „Сельский дом”, и 20 раз в течение XVII столетия „Театр земледелия”) свидетельствуют о неудовлетворенном спросе на них, имевшем место в обществе» (А. Ж. Бурд). В первой половине XVIII столетия, однако, вырабатывается философская система, плод скороспелых размышлений о сельском хозяйстве, — физиократия, одно из философских течений XVIII века. «Физический опыт о скотоводстве» Кенэ вышел в 1736 году, «Сельская философия, или Общая экономика и политика земледелия» Мирабо опубликована в 1763-м в Амстердаме. Вольтер, от которого ничто не ускользало, заметил этот сдвиг интересов в середине века: «К 1750 году… люди, пресытившись стихами, комедиями, операми, романами… диспутами, начинают рассуждать о пшенице». Франция здесь не одинока; Англия, Италия, Швейцария, германоязычные страны приложили руку к этой волне сельскохозяйственной литературы. В библиографических списках мы находим двадцать семь заглавий в XVI веке, и двенадцать сотен — в XVIII. Разумеется, как в шутку замечает Вольтер, «читают их все, кроме землепашцев». «Но „все” — это собственники-горожане, разорившиеся дворяне… или ученые дворяне, интересующиеся подобными материями» (Д. Фоше). И это промежуточный этап в жизни аграрных обществ.

Вернемся к 1750 году, отмеченному во Франции замечательными трудами и личностью Дюамеля дю Монсо. Этот французский Тауншенд был крупным специалистом, ученым, автором многих трудов. Он родился в Париже в 1700 году в обеспеченной семье, располагал «деньгами, землями в Гатинэ, Дененвилье» (А. Ж. Бурд). Он получил образование в коллеже Аркура, интересовался естественными науками, вел холостую жизнь, способствовавшую свободным размышлениям, тесно сотрудничал с братом, Александром Дюамелем де Дененвилье, и с другими учеными того времени. «Амбиция Дюамеля [по словам Кондорсе, состояла] в том, чтобы перевести достижения науки на язык народа» (А. Ж. Бурд). Из-под его пера с навязчивой частотой выходит слово «человечность». «Несомненно, что Дюамель, который, кстати, был консервативен в своих социальных и политических воззрениях, постоянно стремился помогать активным личностям, самым трудолюбивым, самым умным рабочим, ремесленникам и художникам. Это отмечает Кондорсе, говоря о его деятельности, посвященной ремесленным предприятиям, основанным при его содействии». В 1728 году он принят в Академию наук. Его труды (более ста томов) были переведены на все языки; он был членом-корреспондентом почти всех ученых обществ Европы. В определенный момент, в 1739 году, его хотели сделать главным королевским садовником. Ему предпочли Бюффона — достойный соперник. В виде компенсации Морепа назначает его генеральным инспектором флота. Среди многочисленных открытий, которые он сделал за свою жизнь, посвященную исследованиям, есть одно, скромное на первый взгляд, но на самом деле основное: оно касается сохранности зерна. Между 1734 и 1748 годом появляются первые заметки о вентиляции. Этот скромный, но деятельный ученый решительно стоял за прагматизм эпохи Просвещения. Он стал главным звеном в передаче технического прогресса.

Еще в большей степени, чем научные, точнее, технические проблемы, подготовку ключевого переворота в сельском хозяйстве замедляли проблемы распространения информации, преодоления границ. От появления нововведений в земледелии в VIII веке до их распространения в XIII потребовалось четыре столетия. И только один XVIII век прошел с момента первых серьезных экспериментов до их распространения. Этот быстрый темп внедрения нововведений стал счастливым следствием теории умножения эпохи Просвещения. И еще в большей степени следствием теории умножения стали индустриальные перемены. Ее понимание, с точки зрения современной политики, немаловажно для трезвой оценки проблем восполнения пробелов и гармоничного экономического роста. Все это начинается в Англии и оттуда расходится по всей Европе. В таблице Дин и Коула (см. рис. 3) мы видим, как густо следуют годы, в которые имели место сдвиги; лучшие и наиболее исчерпывающие подсчеты здесь следует приписывать раннему развитию английской статистики.

Из опыта прошлого с этим нечего сравнить. Англия второй половины XVIII века уже принадлежит будущему. В особенности начиная с 1780 года мы, без преувеличений, имеем дело с take off. Население почти удваивается, заселяются отдаленные границы, а между тем производство повышается в 2,5, а доход на душу населения — в 1,6 раза. Все эти показатели взаимосвязаны, и Дэвид С. Ланд недавно собрал их вместе; речь идет не только о привилегированных районах Англии, но и об английской глубинке, за исключением 30–35 % неучтенных земель. Из подсчетов видно, что уровень жизни в Англии выше, чем на материке. Англия, в которой едят мясо, потребляют много алкогольных напитков, начинают пользоваться углем для обогрева и живут в кирпичных домах, которые уже не кроют соломой, выглядит совсем по-другому. Потребности этого первого массового внутреннего рынка в равной, и даже в большей степени, чем внешние рынки, способствуют росту британской экономики. Рывок, сделанный Англией, выходит за английские масштабы и увлекает всю Европу, бывшие английские колонии в Америке, а затем в процесс включаются все более крупные географические сектора, подготавливая условия для последующего расширения. Мы не имеем возможности изложить здесь всю историю небывалого экономического роста в Англии в XVIII веке. После исследований Манту две вещи стали несомненны. Английское преимущество весьма давнее, оно восходит как минимум к XVI веку; это доказывают длинные выкладки Колитона. Необычайная продолжительность жизни, на 15 лет больше, чем в конце XVI века (Колитон имеет в виду Англию). Демография подтверждает то, что мы знаем из длинных выкладок экономистов. Отрыв Англии от наиболее благополучных стран Европы, прежде всего Франции, как показал Ф. Крузе, продолжает увеличиваться. Одним словом, вместо того чтобы говорить об английской индустриальной революции, мы избрали более общий подход. Очень медленная относительная прогрессия, начавшаяся с 1550 года, к 1780-му ставит Англию на 15–20 % выше наиболее прогрессивных европейских стран; но настоящая революция начинается между 1780 и 1830 годом.

3. Экономический рост в Англии

Две обобщающие серии кривых иллюстрируют take off конца века: с 1700 по 1800 год рост валового национального продукта и продукта на душу населения дает показатели соответственно от 10 до 250 и от 100 до 160. Никогда и нигде прежде не было ничего похожего. Не будем забывать, что такой рывок был бы невозможен, если бы не скромный рост показателей сельского хозяйства — от 100 до 143. Но мы тут же видим, какие отрасли действительно заслуживают интереса: промышленность и торговля; в меньшей степени внутренний рынок, чьи показатели растут едва ли быстрее показателей населения, и в большей степени внешний рынок, о размерах которого позволяет судить экспорт продукции: от 100 до 544. Во время войны (серьезного франко-английского конфликта за господство над океанами и над новыми рынками) показатели сектора «Государство и оборона» беспорядочны. Тем не менее очевидно, что растущие потребности конфликтующих государств стали важным фактором для технологического прогресса и экономических перемен.

Вопрос английских преобразований для нас постоянно актуален. Дин и Коул сетуют на его сложность; из наиболее удачных исследований истории в цифрах они выделили следующие три важных аспекта: «население, урожаи и морская торговля». Мы видели два первых пункта, существуют цифры, характеризующие массивную колониальную торговлю, Северная Америка и Западные Индии играют здесь начиная с 1763 года ключевую роль; настоящий рывок делает Англия после 1780 года. В ходе Войны за независимость она не теряет своих прежних колоний, которые экономически по-прежнему напрямую зависят от нее. «Население, урожаи и морская торговля» — велик соблазн сказать также «изобретательность» человека и «граница», заданная технологией. «Ни одна страна между 1780 и 1800 годом не была столь компактным и столь автономным очагом изобретений, как Великобритания» (М. Дома). Восемьдесят процентов ареала технологических преобразований по Европе принадлежат Англии. Это легко объяснимо. Европа Просвещения — это в большей степени Англия, чем Франция. Перемены рубежных 80-х годов были здесь еще более скорыми, революционными и глубокими. И наконец, эмпиризм английской мысли ведет к рационалистической априорности. И ему естественным образом предшествует «предел» технологических перемен. Морис Дома настаивает: экспансия машинизации — это больше, чем индустриальная революция; мы с радостью сказали бы то же самое применительно к 1760–1830 годам, применительно прежде всего к Англии, а уже потом к Франции, Голландии, Германии; затем все совершается очень быстро, ускоряется вплоть до «ареала технологических преобразований», который практически всем обязан быстрому сообщению, передаче информации, наблюдению, скромному, четкому и ясному стремлению сделать лучше, некоторой легкости и естественности и, наконец, интересу властей к этому новому ареалу.

4. Показатели оплаты труда в английской строительной промышленности

Цифра 100 была взята для 1770 года. Справа — реальный диапазон заработных плат. Сопоставление левой и правой колонок дает представление о ценности квалификации. Положение рабочего укрепляется, заработная плата подмастерья вдвое выше оплаты неквалифицированного труда. Второй вывод: необыкновенно широкий географический диапазон заработных плат. Между Лондоном, дорогим сектором, и Оксфордом отношение уже равно двум. С небольшим отрывом от Лондона идет близлежащий Кент. Ланкашир почти так же, как и Оксфорд, дает показатели более дешевой Англии. Высокие расценки заработной платы по Лондону относятся к модели, описанной Ригли, который изображает Лондон двигателем общественных и экономических изменений в Англии с 1650 по 1750 год. Справа — эволюционная кривая по регионам. Следовало бы принимать во внимание широту диапазона в начале и его сужение к концу. В 1790 году зарплаты по Англии имеют тенденцию приближаться к уровню Лондона. Великая Англия начала XVIII века, с ее неупорядоченной экономикой, постепенно объединяется, создавая общий национальный рынок. И это тоже создает условия для take off.

5. До и после морских преобразований эпохи Просвещения

Огромные дорожные пошлины на юге позволяют измерить протяженность пути между Балтикой, с одной стороны, и Северным морем и Атлантикой — с другой, — одного из основных путей морской торговли в Европе. Невооруженным глазом можно увидеть перемены, которые произошли 1665 по 1770 год. В 1665 году господствовала одна Голландия; в 1770-м ее власть была поделена. Перевозки Англии и Шотландии сравниваются с голландскими в конце XVIII века, даже по направлению к Балтике. По всем направлениям во второй половине XVIII века заметен революционный подъем британского могущества. Это триумф разума, образования, вызванный высокими темпами роста демографии.

Научный прогресс в эпоху механистической философии и технический прогресс связаны, вероятно, с одними и теми же коллективными настроениями, но технический прогресс вплоть до 1830 года практически ничем не обязан науке, наука берет у техники больше, чем техника у науки. Так полагает М. Дома, который рассматривает рост традиционных производственных процессов. Взять, например, текстильную промышленность; «Если вернуться к истории изобретений, которым она обязана своей механизацией, мы увидим, что иногда между первыми попытками внедрения машин и их промышленным использованием проходит полтора века».

Текстильная промышленность. С нее все начинается. Историю этого процесса изложил Манту в 1906 году. За отправную точку можно взять развитие в последние годы XVI века такого ремесла, как вязание чулок на станке (stocking-frame), изобретенном выпускником Кембриджа Уильямом Ли в 1598 году. В XVII веке никаких новых находок не было, были довольно бесплодные поиски в области шелкового производства. Недоставало капиталистических структур и необходимых настроений в обществе, вызванных постепенным отходом от механистической философии. Как мы помним, сдвиг связан с хлопком. Шерстяные промышленники, беспокоясь о своей выгоде, добиваются от парламента запрета на ситец. Этот факт будет иметь целый ряд следствий, выгодных как для шерстяного, так и для хлопчатого производства. Процесс запущен, перемены достигают критической массы: в 1733 году появляется Джон Кей со своим самолетным челноком (fly-shuttle). Изобретение, «которое следует считать началом всех остальных, было всего лишь усовершенствованием старого ткацкого ремесла» (П. Манту). Как увеличить масштабы? Рост производительности был значительным, но к нему не стремились. Теперь не хватает пряжи. И вот начинается процесс нарушения равновесий. За решение проблем прядильного дела берутся Джон Уатт и Льюис Пол. Один патент, заметьте, зарегистрирован 24 июня 1738 года. Решением проблемы стала spinning-jenny (прялка Дженни) Харгривса, маленькая и простая в употреблении машина, которая отлично подходила для промежуточной стадии процесса концентрации — для этапа мануфактурной торговли, при которой сохранялись прежние структуры домашнего хозяйства, но достигалась минимальная концентрация на уровне распределения сырья, закупки и строительства машин, реализации конечного продукта. «Дженни» была изобретена в 1765 году, waterframe (ватер-машина) Аркрайта — в 1767-м. Но именно Аркрайт поразил воображение современников — может быть, тем, что разбогател на этом, но прежде всего тем, что его массивная машина, технологически менее удачная, чем машина Харгривса, свидетельствовала о последней стадии концентрации — о мануфактурной системе. И с этого момента все стало возможно: с 1775 по 1785 год ритм стремительно нарастает, начинается техническая революция в текстильном деле.

6. Английский экспорт в XVIII веке

Здесь рассматриваются основные (за исключением сельского хозяйства) секторы экспорта. Все здесь ориентировано на вздорожание. В сравнении с экспортом отрасли внутренней английской экономики распределяются между двумя полюсами: старые отрасли почти горизонтально (шерсть, шелк, олово, латунь); с 1740—1750-х годов растут новые отрасли. Постепенно растет производство холста, начинает увеличиваться производство хлопка. Между ними — обработка меди, выплавка железа и сталелитейная отрасль, добыча угля, в которой в это время происходит рывок.

7. Структура внешней торговли во Франции на 1787 год

Эта карта показывает глубинную структуру французской экономики и, следовательно, географический баланс европейского экономического роста в конце XVIII века. Ключевым является соотношение между промышленным экспортом и всеми в целом поставками на экспорт. Доля промышленного экспорта особенно значительна на юге. По отношению к Средиземноморью и колониям Франция занимает сильную экономическую позицию; по отношению к северному морскому пространству (Ла-Манш, Северное море, Зунд), управляемому британской экономикой, развивающейся быстрыми темпами, позиции Франции слабы. Благоприятные позиции она находит в Польше. Северная и восточная Франция принадлежат к эволюционирующей Европе, юг — к секторам европейской экономики, верным прежним традициям. К концу XVIII века фундаментальная экономическая граница делит Францию надвое.

«Как только изобретение начинает давать быстрые результаты, как в случае с waterframe Аркрайта, ему тут же находятся прототипы во второй половине XVII века». Обратим внимание на последнюю четверть XVII века, на наш рубеж 80-х годов: за внедрением двух самых показательных машин в истории индустриальной революции скрывается сама эпоха Просвещения. Для металлургического кокса такой же процесс начинается в 1600 году: сначала медленно, затем быстрее, ускоряясь с рубежа 80-х годов до середины XVIII века. «В истории ремесел изобретение редко можно свести к какому-то одному событию и какой-то одной личности». Аркрайт, Харгривс, Ньюкомен и Уатт — это удобные ориентиры, и им следует воздать должное, так же как и Дженнеру, замечательному эмпирику с внимательным взглядом на вещи, этому великому изобретателю человечества. «Это сложная операция, которая, прежде чем выйти на простор промышленных нововведений, использует иной раз опыт длиной в несколько веков, накапливавшийся из поколения в поколение, в формировании которого, как правило, участвуют люди, разделенные временем и пространством. Завершенную форму она обретает только тогда, когда это позволяет эпоха. Для этого нужен определенный набор факторов, конкурирующих за то, чтобы сделать ее и возможной и полезной, и нужно, чтобы среда, в которой она должна появиться, достаточно созрела для этого» (М. Дома). Ритм нарастает по мере приближения к современности. Решительная акселерация наблюдается в XVIII веке. И все же, как считает Дома, этого не достаточно, чтобы говорить о революции.

Главная проблема — это энергия, ее источники. Между первыми опытами Совери и Ньюкомена и машиной Уатта, между атмосферным двигателем и паровой машиной был пройден серьезный этап — но как пройден? Европа XVIII века не сводима к одному лишь человеческому фактору. Этим она отличается от остального мира, других цивилизаций и культур. Плотоядную Европу, как мы уже говорили, движет в значительной степени тягловая сила животных. К середине XVIII века поголовье скота в Европе равняется 14 млн. лошадей и 24 млн. быков (Ф. Бродель), а это животный двигатель в 10 млн. лошадиных сил. Для сравнения: потенциал мускульной силы людей (по очень приблизительном подсчетам, 50 млн. рабочих из 100 млн. жителей) немного не достигает 1 млн. лошадиных сил (900 тыс.). Далее следует «древесное топливо, мощностью около 10 млн. лошадиных сил; затем водяные колеса — 1,5–3 млн. лошадиных сил… и, наконец, парусный флот, максимум 233 тыс. лошадиных сил, не считая военного флота». Из этих цифр можно сделать два вывода. Если объединить все источники энергии — людей, животных, дерево, водяные колеса, силу ветра, мельницы и паруса, можно не без удивления констатировать, что к середине XVIII века каждый житель Европы уже имел в своем распоряжении энергию, в среднем в 25 раз превышающую возможности его собственного мускульного аппарата. Европеец располагает энергией уже в 5 раз большей мощности, чем китаец — представитель другой цивилизации, — и в 10 раз большей, чем народы сельскохозяйственных культур. Но этой энергии недостаточно. И главное, она конкурирует с человеческой жизнью. Человеческая мышечная энергия и энергия топливного дерева (85–90 %) вступают в соперничество из-за земли, обеспечивающей питание человека. И тогда важнейшую роль начинает играть каменный уголь. Льеж и Ньюкасл, благодаря морскому сообщению, транспортируют «300 тыс. тонн в год в 1503–1564 годах и 500 тыс. тонн в 1658—1659-м». Начиная с 1700 года, помимо тепловой энергии, энергия полезных ископаемых дает благодаря огненному атмосферному двигателю Ньюкомена, с его большими потерями и низкой отдачей (1 %), лишь незначительное увеличение благородной механической энергии. «Производство [в Ньюкасле] к 1800 году несомненно приближается к 2 млн». Производство по Англии достигает к этому времени 11 млн. тонн. С 1780 года в Англии наступает время заметных перемен в области производства энергии.

Но еще до Уатта перемены, касающиеся энергии, приводят прежде всего к улучшению традиционного оборудования; 20 млн. лошадиных сил, складывающиеся из мускульных и растительных источников, напрямую связаны с кислородными и азотными циклами и оказываются в опасной конкуренции с биологической энергией. Прирост добычи угля становится первым нерешительным шагом к децентрализации. Напротив, водяные колеса и ветряные мельницы на протяжении нескольких столетий подготавливают технологический прорыв. Главная проблема — материал. Все передающие механизмы ветряных мельниц до середины XVIII века делаются целиком из дерева. Заметное усовершенствование происходит около 1750 года, оно связано с началом использования металла при строительстве. «Джон Смитон, по-видимому, первый использовал чугун для укрепления классических деревянных несущих конструкций» (М. Дома и Б. Жиль). Металл уменьшает трение: производительность мельницы XVIII века, с деревянными зубчатыми передачами, не превышала 39 %; Эдмунд Ли, еще один англичанин, «применил руль», что позволило использовать силу ветра по максимуму. Производительность руля тем не менее тормозилась затруднительным внедрением в промышленность грубого металлического механизма, делавшегося из дешевых материалов.

Существенно более значительную роль сыграл гидравлический двигатель. Именно он обеспечил английские мануфактуры энергией, необходимой на первом этапе их работы. Вплоть до 1830 года в Англии и до 1860 года во Франции первенство остается за гидравлическим двигателем. В некоторых случаях огненные атмосферные двигатели, как ни странно, использовались в качестве регулятора и вспомогательного средства: «Когда высота падения была недостаточной, использовали машины Ньюкомена, чтобы поднять уровень воды выше верхнего жернова-бегуна». В подобных условиях особенно важно усовершенствование резки лопастей и передачи. Производительность слегка повышается за счет широты использования. Мариотт, Ньютон и, главным образом, Даниэль Бернулли (1727) проявляют интерес к проблеме лопастей. Главное усовершенствование происходит не столько благодаря трудам ученых, сколько постоянным пробам и опытам на уменьшенных моделях: снова Джон Смитон в Англии, между 1762 и 1763 годом, и Борда во Франции, в 1767 году. Именно англичанину Смитону, как и многим усовершенствователям, оставшимся безымянными, мы обязаны систематическим ростом производительности гидравлических двигателей между 1750 и 1780 годом, благодаря которому возможным и неизбежным становится переход от «мануфактурной, торговли» к factory system[82]. В Германии в середине века, и на этот раз при содействии ученого — великого Эйлера, — появляются водяные турбины, чье функционирование затрудняет такая конкретная проблема, как сопротивление материала. Усовершенствование ветряной мельницы и водяного колеса обеспечивает за короткое время существенно большее количество энергии. Но главный технологический прорыв произошел в области парового двигателя. Этот английский факт поразил Маркса и Энгельса.