В РОССИИ НИКОГО НЕЛЬЗЯ БУДИТЬ
В РОССИИ НИКОГО НЕЛЬЗЯ БУДИТЬ
Первое непоротое поколение русских эмансипированных от вульгарных земных забот дворян, дворян классически образованных, западников не только по убеждению и образу жизни и мыслей, но и зачастую «по месту прописки», то есть по месту учебы и рождения, оказалось бунтарским. Как Муравьевы-Апостолы. Все три мальчика – Ипполит, Сергей, Матвей – учились во французском пансионе. Все три мальчика разбились о вечный российский полюс. Ипполит пал в бою, и это еще была самая легкая участь. Ипполиту повезло. Он умер, не успев узнать, что, кроме них, в России никому еще не была нужна свобода, что солдаты считали Конституцию женой Константина, что в крепости сидеть не столько страшно, сколько тошно, что каторга – это прежде всего унижение. Ипполит умрет счастливым, за Родину и свободу, с оружием в руках. Сергей умрет на виселице. Матвей надолго загремит в каземат. И это только одна семья. А круг высшей знати был узок, и 121 «привлеченный к делу 14 декабря» – это практически каждая семья. Сыновья, племянники, внуки, кузены, однокашники. Первое непоротое дворянское поколение, которому не хватало разве что птичьего молока, оказалось первым повешенным поколением. Николай I, такой же дворянин, но прагматик и рационалист, будет недоумевать: «Что еще нужно было этим людям, чего не хватало?» Прагматики никогда не поймут.
«Но как ни сладок мир подлунный, лежит тревога на челе. Не обещайте деве юной любови вечной на земле». Не хватало свободы (не для себя – для других, для солдат, для крестьян), достоинства и гражданственности в соотечественниках; не хватало римского форума периода братьев Гракхов и афинской агоры, не хватало американской конституции и английской палаты общин. Потом Ключевский будет гадать, в кого они такие уродились, и даже обвинит гувернеров, французских иезуитов. Однако иезуиты и подавно были прагматиками. Не они научили «полагать душу свою за други своя».
Молодые люди этого поколения получили классическое образование. Они были просто нашпигованы римской и греческой историей. А что такое классическая история? «Еще волнуются живые голоса о сладкой вольности гражданства!»
В начале 60-х поэт и диссидентка Наташа Горбаневская, которой «оставила лиру» сама Ахматова, напишет: «Мне хочется встать и выйти на форум». Она и выйдет: 25 августа в 1968 году, в знак протеста против вторжения в Чехословакию, на Лобное место, на Красную площадь. «Демонстрация семи». С лозунгом «За вашу и нашу свободу». Среди декабристов, кстати, была довольно большая группа польских шляхтичей. И они уж сумели донести этот слоган до своих русских коллег. Потому что в Польше свобода была нужна всему шляхетскому сословию. И национальная, и политическая.
Расплата для поляков оказалась особенно ужасной. Среди них было много разжалованных и отданных в солдаты. Их засекли шпицрутенами до смерти. Николай в отличие от Константина гордых поляков, которых так и не удалось приручить, не любил.
Молодая дворянская элита России хорошо усвоила классику. История Эллады была систематизирована вокруг трех китов:
1. Героический жест тираноборцев Гармодия и Аристогитона, пытавшихся убить тирана Гиппия, но преуспевших только с его братом (тоже тираном) Гиппархом. Пытки. Смерть. Бессмертная слава. Причисление к лику богов. Это VI век до н. э.
2. Греко-персидские войны. Маленькая свободная Эллада, союз полисов, разбивает деспотию, сверхдержаву, страну рабов и господ, а триста спартанцев во главе с Леонидом закрывают собой Фермопильский проход, идя на заведомую смерть.
3. Сократ говорит правду толпе, тоже отдает жизнь и смертью своей карает неправое Отечество.
А римская история – это форум, сенат, трибуны и консулы, Кассий и Брут, убившие реформатора и просветителя Цезаря (дабы сохранить свободу, которая на Юлии Цезаре и кончилась), это великая легенда о Муции Сцеволе, добровольно сунувшем ради Рима руку в огонь. Но самая древняя и самая прекрасная легенда Рима – это легенда о юноше Курции, который бросился на коне и в полном вооружении в пропасть, ибо было предсказано, что она закроется, если Рим бросит туда свое лучшее достояние. И пропасть полностью сомкнула края, и Рим был спасен.
Дворянская молодежь, вынеся четкие впечатления из классической литературы, твердо знала: надо пить цикуту, бороться с тиранией и, главное, бросаться в пропасть во имя Отечества. По-моему, все они, от Никиты Муравьева до Михайлы Лунина, были настроены именно броситься в пропасть. Но то ли жизнь смошенничала по сравнению с легендой, то ли пламенные идеалисты и западники не являются лучшим достоянием России, но пропасть не закрылась; не закрылась до сих пор, хотя сколько уже поколений честно бросаются в гибельную тьму… Декабристы были первым поколением россиян, у которых жажда вестернизации и реформ стала credo, символом веры, безнадежности и любви. Поколение 1812 года, с Бородинского поля шагнувшее в Сибирь, на каторгу, в крепость, впервые осознало, что у них нет ни форума, ни сената. И не будет при их жизни. К тому же многие из них после 1812 года побывали в Европе и там обнаружили те же чаяния и те же проблемы.
«Шумели в первый раз германские дубы, Европа плакала в тенетах».
Какое впечатление это могло произвести на юные умы? Германское юношество мечтало о своей свободе и своей государственности (помимо пышной Австро-Венгрии и казарменной Пруссии), Занд убивал Коцебу, а итальянцы тоже мечтали о свободе, тоже были сепаратистами; поэтому они и полюбили Наполеона, что он отбил их у Австрии.
Французов же даже роскошная наполеоновская эпоха с ее литаврами, орденами и победами не отучила от скепсиса и зубоскальства.
Молодые гранды России увидели Европу с ее дворцами, кафе, чистенькими коттеджиками вместо изб, знающими себе цену фермерами и ремесленниками. Европа не была разделена на касты, на «бар» и «мужиков», как традиционалистская Россия. И во Франции, и в Германии, и в Швейцарии тоже были официанты – но не «лакузы», не «шестерки»; были горничные, кухарки, лакеи – но без унижения, без раболепства. И главное, в Европе не было статусных рабов – крепостных крестьян, униженных и оскорбленных. Все декабристы читали Байрона. Он учил не покоряться, бежать от мира и становиться корсарами и Чайльд-Гарольдами, освобождать Венецию от тирании Десяти, как Марино Фальеро, венецианский дож, впутавшийся в восстание против самого себя.
У молодых офицеров было предостаточно свободы, но они чувствовали, как Камю, который скажет в XX веке: «Свобода будет каторгой, пока хотя бы один человек останется рабом на земле».
Молодые аристократы стали учить грамоте своих солдат, обращаться к ним на вы и разошлись по кружкам, где за чашей хорошего пунша, в шелковых и бархатных гостиных, в не самых дешевых кабаках обсуждали «роковые» вопросы, а также спорили на извечные темы «Кто виноват?», «Что делать?» и «С чего начать?».
«И я говорил: „Тираны!“ – и славил зарю свободы, под пламенные тирады мы пили вино, как воду».
О, Галич хорошо понимал декабристов; его поколение «шестидесятников» мыслило почти так же, только не было солдат, которых можно было вывести на площадь, да и охотников до вооруженных восстаний к этому времени в живых уже не осталось.
«Союз благоденствия» не привел бы ни к каким опасным последствиям, если бы его членов император Александр собрал в каком-нибудь зале для игры в мяч и велел им вырабатывать конституцию. Крепостные крестьяне, возможно, могли и подождать, над ними не капало; Россия прокисла и распухла от летаргического сна и тоже никуда не торопилась. Но юные идеалисты из элиты ждать не хотели и не могли. Крестьян надо было освобождать ради них. Но после Парижа, Венского конгресса и Священного союза Александр комитетами и реформами больше не баловался. Молодых мятежников некуда было посадить. Комиссии, комитеты, Сперанский, Чарторыйский – все это кончилось для Александра раз и навсегда. Правда, последней, роковой глупости для тех и против тех, кого он приготовлял к делу свободы, реформы и мятежа, Александр не сделал. Знал он, знал все про «Союз благоденствия», про Северное и Южное общества, про эти тайные общества идеалистов и авантюристов.
(«Лечиться бы им, лечиться! На кислые ездить воды! Они ж по ночам: “Отчизна! Тираны! Заря свободы!”»)
Но не было ни арестов, ни репрессий. Было только частное письмо к Николаю Тургеневу из Северного общества, «просьба христианина», «обращенная к христианину же»: бросить все это. Это так потрясло адресата, что он действительно все бросил и уехал в Париж. Такие письма и дружеские беседы со всеми будущими декабристами могли бы 14 декабря предотвратить. Смелых людей нельзя сломить, нельзя запугать. Их можно победить только великодушием, только добротой.
Но среди непрактичных, благородных идеалистов выделялись несколько человек совсем другого разбора. Они стояли у истоков того мутного потока, который потом, менее чем через 100 лет, смоет Россию вместе с монархистами, республиканцами, идеалами, совестью и честью. В истории остались не все имена. Но уж точно Михайло Лунин с ними столкнулся, потому что, оставаясь врагом как самодержавия и православия (тайно принял католическое крещение), так и народности в интерпретации двух первых институций, в 1820 году вышел из всех кружков и уехал служить в Польшу. Товарищи по вольнодумству ужаснули его, и он не хотел больше их видеть. До 14 декабря 1825 года, в котором он не участвовал, но добровольно решил разделить кару (Константин, великий князь, выбравший Польшу, свободу и частную жизнь, давал Лунину возможность бежать за границу). Но после арестов, произведенных Николаем I, после проскрипционных списков в 121 фамилию русская образованная молодежь начала жить по благородной формуле Ростана (из «Орленка»): «О, если здесь аресты – я участник». Стыдно было не быть арестованным.
Что же так напугало Михаила? Планы, подобные пестелевским: убить монарха, убить всех его детей и родственников, дабы искоренить династию, а после утвердить диктатуру, чтобы народ скорее привык к свободе, а прежние министры и царедворцы не оказались бы при власти. Это было начало большевизма, если понимать под большевизмом абсолютно не дозволенные методы политической борьбы. Кстати, и на следствии вел себя Пестель подло (Лунина он заложил), называл всех, кого мог вспомнить. Чтобы государь увидел масштабы заговора, ужаснулся и даровал России Конституцию.
Преданные и обреченные на отсидку товарищи в счет не шли: что стоила их жизнь по сравнению с великой целью!
Ленин многое взял у Пестеля: главное, формулу, что цель оправдывает средства, умение манипулировать людьми, идею истребления правящего класса. Понятно, отчего рыцарю Лунину стало тошно.
Большевизмом страдал и поручик в отставке Каховский, застреливший безоружного парламентера, генерала Милорадовича. Типичный декабрист был тот, кто трижды не сумел выстрелить в Николая I (а в кармане был заряженный пистолет). Не сумел выстрелить не в императора – в человека. Кстати сказать, знаменитое восстание восстанием не было. Никто не брал Зимний, не брал ни «почту», ни «телеграф», не арестовывал Николая, не захватывал власть. Это был первый в нашей истории несанкционированный митинг протеста. Вместо лозунгов было оружие. Чтобы обратили внимание. И такое же продолжение митинга (в форме шествия) организовал С. Муравьев-Апостол. Какие жизненные центры империи мог он завоевать под Белой Церковью? Они больше не могли мириться с убогой участью России, с рабством у себя за окном. Надо было крикнуть так громко «Нет!» – чтобы услышали и власть, и иноземцы, и сами рабы, и их хозяева, и однокашники, не входившие в число «121» (арестованные «по делу 14 декабря»). Кричать надо было публично, встав во весь рост. Ну вот вам и Сенатская, вот вам и «мятеж».
Однако возлюбившие народ идеалисты в свой чистый напиток подлили горечи. Во-первых, они солгали. Самим себе и спасаемому народу. Нечего было пользоваться предлогом политического кризиса и дворцового недоразумения: то ли Николай, то ли Константин, которые из-за скрытого Александром своего же завещания присягнули друг другу. Декабристам не нужен был никакой Константин, и нечего было лгать, что они стоят за него, законного наследника, и «его жену Конституцию» (ничего себе просвещение!). Это вранье тоже ляжет в копилку большевизма. Солдат сделали мятежниками их прогрессивные командиры, и сделали обманом, вопреки их воле. Так что расстрел солдат, гибель их в полыньях Невы и смерть очень многих под шпицрутенами – на совести декабристов. Нельзя использовать народ как массовку, как орудие, теша себя иллюзией, что это для него же. Отрадно, что в этом не участвовали ни Михайло Лунин, ни Никита Муравьев, автор первого проекта российской Конституции, ни Сергей Волконский, ни те, кого взяли из дома, из имения, просто за членство в тайном обществе.
Но самый грубый промах сделала власть. Николай I так плохо начал, что просто не мог кончить хорошо. Рассеяв каре «заговорщиков» на Сенатской, отстояв стабильность и власть, он мог покарать Каховского за убийство, мог пожурить Сергея Муравьева-Апостола, Пущина, Рылеева и Бестужева-Рюмина как главных организаторов митинга на Сенатской. Надо было простить и забыть. Не надо было следствия, не надо было никого искать. Это был вульгарный и недальновидный поступок. Ведь жалкие российские сенаторы, госсоветники и «общественники» из Следственной комиссии дали императору чудовищные, чисто азиатские комментарии и рекомендации. Не пять виселиц, а гораздо больше. А тех, кого повесили, они в 1825 году, в просвещенные времена, предложили четвертовать! (Уже и в Турции такой казни не было.) А ведь обвиняемые были их младшими родственниками, племянниками, внуками, детьми… Не надо было делить общество на вешателей и повешенных, на сатрапов-отцов и мятежников-детей. На кронверке Петропавловской крепости повесили общественное согласие и взаимопонимание поколений, повесили навсегда. Николай не был кровожаден, он смягчил жуткий приговор, он повесил только пятерых. Но и пятерых хватило.
Пять профилей казненных на обложке «Полярной звезды». И каждый повешенный – как «Колокол».
Николай I своим традиционным, заурядным и ожидаемым поступком разбудил в несчастных российских западниках страсть умирать за Родину и свободу. И это пламя, пламя ненависти и отчаяния, ничем нельзя было погасить. Этим движим был Герцен, это понял Пушкин, хотя и был шире только Этого… Эшафот становится в России наивысшим карьерным достижением для нонконформистов. Поистине в России никого нельзя будить, особенно героев и мучеников.
Из-за Николая погибнет Александр Освободитель. Он даст вольности, даст свободу, отменит рабство, но молодежь остановиться уже не сможет. Вера в благие начинания власти будет утрачена навеки в 1825 году. Народники и народовольцы, современники великого Александра, с ним разминутся психологически и полезут на стенку. На тот же эшафот.
А Николай будет царствовать долго и невпопад. Честный трудоголик, он попытается упорядочить дела, станет отцом многотомного уголовного «Уложения» – свода всех законов империи, начиная с Алексея Михайловича. Он разведет кучу бюрократов, привлечет к административной работе даже М. Сперанского, но не как реформатора – как функционера. Из всех канцелярий, предназначенных для установления «ordnunga’а» в империи, современники и потомки запомнят только одну: III отделение, политический сыск, прото-КГБ. Империя застынет в бездушном, механическом консерватизме, как муха в кусочке янтаря. «От сих до сих», регламент, тупые исполнители, копиисты – вот что будет цениться. Мечтать будет запрещено. За безвредные мечтания над социалистическим тамиздатом у себя на квартире в 1850 году (арест – 1849 г.) будут осуждены петрашевцы: сам Петрашевский, Спешнев, юный Достоевский. Церемония имитации расстрела, а затем пожизненная каторга или 20 лет ее же для лидеров, 10 лет для Достоевского – не слишком ли за домашнее чтение? С 1849 по 1874 год студенты вынашивали ненависть к власти и монархии, и когда народники пошли в народ, они пошли мимо Александра II, сквозь него, против него. Обрекая на казнь и каторгу декабристов, детей века и екатерининской перестройки, Николай подписал смертный приговор своему сыну, такому же мечтателю и идеалисту. Пять виселиц. Имитация публичного расстрела на Семеновском плацу. И та бомба, которая настигнет Александра.
Николая запомнят по негативу: признал Чаадаева сумасшедшим, подавил в 1830 году Польское восстание; и, главное, пересол в регламентах и боязнь творчества как чумы привели к позорному разгрому России в Крымской войне. А ведь Николай только и думал об армии, об обороне. Увы! Размышления и внедрение оных на уровне военщины и милитаризма, после отправки на каторгу героев 1812 года, не помогают выиграть войну. Ни Кавказскую, ни Крымскую. Ведь Николай еще в свое царствование бесплодно воевал на Кавказе. С Ермолаевым, консерватором в квадрате, на пару. Это мертвое царствование началось со смертной казни, смертельным поражением страны оно и закончилось. Разбудив свою образованную молодежь к вечной войне против государства, государство это заснуло летаргическим сном. Но ему приснились кошмары, потом перешедшие, как Фредди Крюгер, в явь.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.