4. Палых = Штирнер

4.1.1.

Многие сюжетные линии «Доктора Живаго» переплетаются с сюжетом романа А. Н. Толстого «Сестры». К этим, унаследованным из «Сестер», линиям относится, например, убийство зыбушинцами комиссара Гинца (ср. V.2.2.2). В романе Толстого, как и позднее в «Докторе Живаго», присланный Временным правительством на Западный фронт комиссар держит патриотическую речь перед солдатами, не считаясь с тем, что они устали от войны; один из слушателей убивает запальчивого оратора:

Подполковник Тетькин […] видел, как сутулый, огромный, черный артиллерист схватил комиссара за грудь […] Круглый затылок Николая Ивановича уходил в шею, вздернутая борода, точно нарисованная на щеках, моталась. Отталкивая солдата, он разорвал ему судорожными пальцами ворот рубахи. Солдат, сморщившись, сдернул с себя железный шлем и с силой ударил им Николая Ивановича несколько раз в голову и лицо…[71]

Хотя Гинц погибает после своей неудачной речи не от ударов каской, а от пули и штыков, его — подозреваемый Юрием Живаго — убийца имеет черты портретного сходства с артиллеристом из «Сестер». Вдобавок к этому строение черепа у Палых таково, что он прирожден носить как бы металлический головной убор — аналог каски, которая послужила орудием смерти в «Сестрах»:

Памфил Палых был здоровенный мужик с черными всклокоченными волосами и бородой и шишковатым лбом, производившим впечатление двойного вследствие утолщения лобной кости, подобием кольца или медного обруча обжимавшего его виски. Это придавало Памфилу недобрый и зловещий взгляд человека […] глядящего исподлобья.

(3, 345)[72]

Внимание читателей направляется на лоб Палых и вне связи с «Сестрами»:

— Я очень хорошо знаю Палых […] Такой черный, жестокий, с низким лбом.

(3, 338)

…он бродил на свободе по лагерю, с упавшею на грудь головою, ничего не видя мутно-желтыми, глядящими исподлобья глазами.

(3, 365)

Как бы это ни выглядело странным в первом приближении, Пастернак подчеркивает особые свойства лба у Палых, с тем чтобы указать читателям путь для отождествления этого примитивно-низкого персонажа с философом Максом Штирнером (ср.: «Stirn» — «лоб»). Имя «Макс» присвоено в романе Максиму Клинцову-Погоревших, с которым Памфила Палых объединяет не только их общее участие в создании Зыбушинской республики, но и значение их фамилий (содержащих в себе семы «огонь», «пожар»), а также и форма этих фамилий (ср.: «ПогоревшИХ» — «ПалЫХ»)[73].

Сопоставленность Палых со Штирнером потеряет всю свою странность, если взять в расчет, что в ранних набросках к «Доктору Живаго» (глава «Надменный нищий») основной труд Штирнера, «Der Einzige und sein Eigentum», концептуализуется как разбойничья философия. Книгу Штирнера читает дядя Патрика (в будущем Юрия Живаго), Федор Степанович Остромысленский:

Потом присел к окошку с «Единственным и его достоянием» Макса Штирнера, книгой действительно вредной и полной грубых заблуждений, но на которую он стал бы шипеть и в том случае, если бы это был глагол самой истины. Книги, вообще говоря, читал он только затем, чтобы потом их опровергать в моем и Мотином обществе. За чтением имел он привычку напевать что-нибудь вполголоса, а слуху у него не было никакого. Штирнера этого читал он почему-то на мотив «Среди долины ровныя», прерывая его восклицаньями: «Ах, разбойник! Ну, погоди же, покажу я тебе!»

(4, 257)

Убийство Памфилом Палых членов его семьи из страха за их судьбу «в случае его смерти» (3, 365) отправляет нас к тому месту штирнеровского сочинения, где оправдывается вдова офицера, задушившая во время русского похода после ранения своего ребенка:

Brandmarkt jene Offlzier-Witwe, die auf der Flucht in Ru?land, nachdem ihr das Bein weggeschossen, das Strumpfband von diesem abzieht, ihr Kind damit erdrosselt und dann neben der Leiche verblutet, — brandmarkt das Andenken der — Kindesm?rderin. Wer wei?, wie viel dies Kind, wenn es am Leben blieb, «der Welt h?tte n?tzen» k?nnen! Die Mutter ermordete es, weil sie befriedigt und beruhigt sterben wollte. Dieser Fall sagt eurer Sentimentalit?t vielleicht noch zu, und Ihr wi?t nichts Weiteres aus ihm herauszulesen. Es sei; Ich Meinerseits gebrauche ihn als Beispiel daf?r, da? meine Befriedigung ?ber mein Verh?ltnis zu den Menschen entscheidet, und da? Ich auch der Macht ?ber das Leben und Tod aus keiner Anwandlung von Demut entsage [подчеркнуто[74] автором. — И. С.][75].

Памфил Палых — мужчина. Штирнер разрешает детоубийство женщине. Но мы не ошибаемся, выводя чудовищный поступок Палых из шокирующего примера, призванного у Штирнера проиллюстрировать новую мораль одиночек, приходящую на место христианской. Пастернак продублировал расправу Палых над близкими в применении к партизанским матерям:

Свирид […] хотел рассказать начальнику […] об изуверствах, учиняемых наиболее слабою, изверившеюся частью женских скопищ. Двигавшиеся пешком с […] грудными детьми на себе, лишившиеся молока, сбившиеся с ног и обезумевшие молодые матери бросали детей на дороге […] Лучше скорая смерть, чем долгая от голоду.

(3, 356)

Пастернак дегероизирует пример, приводимый Штирнером, рисуя поступок Палых как результат безумия. Философия Штирнера не приемлема для Пастернака постольку, поскольку Штирнер — последовательнее, чем любой другой европейский нигилист, — отвергал все основные ценности культуры: религию (и вообще любую духовность), государство, общество, семью. Все то, что сакрализуется человеком, Штирнер относил к миру «призраков»:

…Alles spukt. Das h?here Wesen, der Geist, der in Allem umgeht, ist zugleich an Nichts gebunden, und — «erscheint» nur darin. Gespensi in allen Winkeln![76]

Пастернак выворачивает это утверждение наизнанку: Палых — жертва галлюцинаций, ему мнятся «бегунчики»[77]. Штирнер легитимировал преступность в своем стремлении ниспровергнуть сакральное:

Nur gegen ein Heiliges gibt es Verbrecher; Du gegen Mich kannst nie ein Vebrecher sein, sondern nur ein Gegner[78], —

откуда и уравнивание Пастернаком штирнеровской философии с разбоем.

«Не(до)человек», которого апологетизировал Штирнер:

Der gesamte Liberalismus hat einen Todfeind, einen un?berwindlichen Gegensatz, wie Gott den Teufel: dem Menschen steht der Unmensch, der Einzelne, der Egoist stets zur Seite. Staat, Gesellschaft, Menschheit bew?ltigen diesen Teufel nicht[79], —

превратился в «Докторе Живаго» в отприродное, лишенное рассудка, существо — в Памфила Палых.

Штирнерианской абсолютизации субъекта и его мира Пастернак противопоставляет шеллингианскую идею тождества субъекта и объекта (с которой начинается «Система трансцендентального идеализма»: «Alles Wissen beruht auf der ?bereinstimmung eines Objektiven mit einem Subjektiven»[80]). Неспроста Живаго размышляет об этом тождестве перед тем, как встретиться с Палых:

Привычный круг мыслей овладел Юрием Андреевичем […] О мимикрии, о подражательной и предохранительной окраске […] Что такое субъект? Что такое объект? Как дать определение их тождества? В размышлениях доктора Дарвин встречался с Шеллингом…

(3, 342)[81]

4.1.2.

Но почему в Гинца стреляет именно тот персонаж, который ассоциирован со Штирнером? Ответ на этот вопрос дает остроумное сравнение, которое предпринял А. А. Вознесенский в одном из его интервью о творчестве Пастернака:

…Гинц вскакивает на пожарную кадку и обращает к приближающимся «несколько за душу хватающих слов, нечеловеческих и бессвязных…» И проваливается в кадку. Солдаты с хохотом застреливают и докалывают его […].

Помните притчу о Фалесе, отце древней философии? Фалес, искатель небесных тайн, разглядывая звезды, провалился в колодец. Юная фракиянка хохочет над чудаком […] Не случайно этой метафорой Лев Шестов открывает свою лучшую книгу «На весах Иова»[82].

Вдобавок к соображению А. А. Вознесенского следует сказать, что Пастернак, конструируя образ Гинца, не только заимствовал из диалога Платона («Theaetet») анекдот о Фалесе, упавшем в цистерну, но и использовал самые разные иные античные источники, свидетельствующие об этом первомудреце. Как известно, Фалес занимался теорией треугольников (он доказал, среди прочего, равенство углов при основании равнобедренного треугольника); Гинц треуголен:

Он был в тесном френче. Наверное, ему было неловко, что он еще так молод, и, чтобы казаться старше, он брюзгливо кривил лицо и напускал на себя деланную сутулость. Для этого он запускал руки глубоко в карманы галифе и подымал углами плечи в новых негнущихся погонах, отчего его фигура становилась действительно по-кавалерийски упрощенной, так что от плеч к ногам ее можно было вычертить с помощью двух, книзу сходящихся линий.

(3, 137)

О Фалесе говорится в комедии Аристофана «Птицы» как о комическом персонаже. О «Птицах» напоминает читателям сцена, в которой они впервые знакомятся с Гинцем. Персонажи, участвующие в этом эпизоде, занимают странные позиции в пространстве, так что человеческие позы становятся похожими на птичьи (один как бы сидит на шестке; другой, обхвативший руками спинку стула, получает птичий профиль; третий подпрыгивает в проеме окна);

Из присутствующих только один доктор расположился в кабинете по-человечески. Остальные сидели один другого чуднее и развязнее. Уездный, подперев голову, по-печорински полулежал возле письменного стола [= типовая античная поза. — И. С.], его помощник громоздился напротив, на боковом валике дивана, подобрав под себя ноги, как в дамском седле. Галиуллин сидел верхом на стуле, поставленном задом наперед, обняв спинку и положив на нее голову, а молоденький комиссар то подтягивался на руках в проем подоконника, то с него соскакивал…

(3, 136–137)[83]

Фалес считал первоматерией воду и погружал землю в мировой океан (за что его критиковал Аристотель в трактате «О небе») — после смерти Гинца в Мелюзееве случается настоящий потоп:

…на полу огромные лужи, и то же самое в комнате, оставшейся от Лары, море, форменное море, целый океан.

(3, 149)[84]

И напротив: вода как бы ввергает Памфила Палых в паническое состояние:

он исчез из лагеря, как бежит от самого себя больное водобоязнью бешеное животное.

(3, 366).

4.2.

Подытожим сказанное: выстрел Палых в Гинца — это покушение Штирнера на основы идеализма и — шире — мировой философии, берущей свое начало в одном из «семи мудрецов», в Фалесе (ср. особенно первые главы сочинения Штирнера, где критикуется греческая философия). Пастернак переводит проблему столкновения народа и интеллигенции, позаимствованную из «Сестер», в план философского спора нигилистов 1840-х гг. с классической философией[85].

История концептуализуется Пастернаком в тайном романе не только в ее богемно-эстетическом срезе (Комаровский — Маяковский, Штих, Вяч. Иванов), не только как история войн, ведущих к последней битве (Галиуллин и Стрельников), но еще и как история борьбы идей (Штирнер vs. Фалес). «Доктор Живаго» написан знатоком истории философии. Эволюция философии неотделима для Пастернака от развития человека — культурогенного и воинственного. Философия делается историей в литературе, в другом, чем она, в соперничающем с ней дискурсе. Думал ли Пастернак о том, что история зарождается в философствовании, в смене неудачных попыток помыслить все?