Мифология русской ёлки

Мифология русской ёлки

Ёлка как христианский символ

По мере того как в России осваивался и распространялся обычай устанавливать на Рождество ёлку, в сознании русских людей совершалась эстетическая и эмоциональная переоценка самого дерева, менялось отношение к нему, возрастала его популярность и создавался его образ, ставший основой нового культа. В процессе создания культа неизбежно происходят кардинальные изменения в отношении к предмету нового поклонения, что сказывается на всех аспектах его восприятия — эстетическом, эмоциональном, этическом, символическом, мифологическом. Эти изменения отчётливо прослеживаются на примере ели. Образовавшийся в России середины XIX столетия культ ели просматривается в самых разнообразных явлениях русской жизни — в рекламе и в коммерции, в периодической печати и в разного рода иллюстративном материале, в педагогике и в детской психологии. Возникновение и закрепление нового культа всегда приводит к символизации предмета культа и к обрастанию его легендами.

До тех пор пока ель не стала использоваться в рождественском ритуале, пока праздник в её честь не превратился в «прекрасный и высоко поэтический обычай рождественской ёлки», она, как отмечалось выше, вовсе не вызывала у русских людей острых эстетических переживаний. Однако принятая в качестве обрядового дерева, которое устанавливается в доме на Рождество, ель превратилась в положительно окрашенный растительный символ. Она вдруг как бы преобразилась, и те же самые её свойства, которые прежде вызывали неприязнь, начали восприниматься как её достоинства. Пирамидальная форма, прямой, стройный ствол, кольцеобразное расположение ветвей, густота вечнозелёного покрова, приятный хвойный и смолистый запах — всё это в соединении с праздничным убранством (горящими свечами, украшениями, ангелом или звездой, венчающими верхушку) способствовало теперь превращению её в образ эстетического совершенства, создающий в доме особую атмосферу — атмосферу присутствия Ёлки.

Её стали называть «живой красавицей», «светлой», «чудесной», «милой», «великолепной», «стройной вечнозелёной красавицей ёлкой». Представ перед детьми во всём своём великолепии, разукрашенная «на самый блистательный лад» [42, 128], она неизменно вызывала изумление, восхищение, восторг.

Эта вдруг обретённая ёлкой ни с чем не сравнимая красота дополнялась её «нравственными» свойствами: висящие на ней сласти, лежащие под ней подарки, которые она щедро и расточительно раздавала, превращали её в бескорыстную дарительницу. Отношение детей к ёлке как к одушевлённой красавице, «которая так же живёт и чувствует и радуется, как они, она живёт вместе с ними и они с ней» [479, 8], свидетельствует о персонификации и идеализации этого образа в детском сознании.

Вместе с изменением эстетического восприятия ёлки менялось и эмоциональное отношение к ней. Если Пушкин называл ель «печальным тавро северной природы», то со второй половины XIX века она всё чаще начинает вызывать восхищение, радость, восторг. Явление прекрасного одаривающего дерева было подобно ежегодно повторявшемуся чуду, воспоминания о котором становились лучшими воспоминаниями детства, а ожидание его сделалось одним из острейших переживаний ребёнка: «Не заменимая ничем — ёлка!» [464, 67]. В течение всей последующей жизни каждая очередная ёлка напоминала о лучших моментах детства:

Вот я маленькая стою с волнением за запертой дверью. В гостиной папа украшает ёлку, и запах хвои, праздничный и весёлый, сулит волшебные подарки.

[178, 80]

Чудная, милая рождественская ёлка! Я люблю тебя! Твои зелёные иглы, твой запах, украшающие тебя свечки и те безделушки, которыми обыкновенно увешивают тебя, — всё напоминает мне детство, юность и милых, близких сердцу, которых забыть невозможно!

[283, 168]

Единственное признание в нелюбви к ёлке и даже в ненависти к ней встретилось мне в мемуарах Нины Берберовой:

К тому, что я всем сердцем ненавидела, относились ёлки, рождественские ёлки, с хлопушками, свечками, обвисающей с веток фольгой — они были для меня символом гнезда. Я ненавидела бумажных ангелов с глупыми розовыми лицами… всё это не имело для меня никакого смысла, кроме одного: в квартире вдруг оказывался центр, где надо было быть, вместо того, чтобы быть свободной… надо было сидеть и смотреть, как горят свечи, и делать вид, что любуешься ангелами и ждёшь подарков… то есть делать то, что, по моему тогдашнему пониманию, приводило взрослых в состояние совершенно непонятной и чем-то неприятной мне искусственной экзальтации… Зато какое бывало счастье, когда эту мёртвую, раздетую ёлку наконец уносили вон.

[43, 49]

Это демонстративно «антиёлочное» высказывание соответствует тому образу себя, который создаёт Берберова в своих мемуарах — образу человека, пренебрегающего ритуалом, стремящегося к постоянным жизненным изменениям, переменам. Не удивительно, что далее, говоря о ненависти к церемониям, писательница опять вспоминает о своём неприязненном отношении к ёлке: «…я ненавижу их ещё сильнее, чем ненавидела в детстве ёлку…» [43, 385].

Столь полюбившийся детям и их родителям праздник не имел в русском прошлом никакой идеологической опоры. В первые годы концепции ёлки и праздника в её честь не существовало. Её красота и «душевная щедрость» нуждались в обосновании: ёлка как дерево, ставшее центром праздничного торжества, и ёлка как праздник, получивший по этому дереву название, должны были обрести какой-то символический смысл. Если Пётр I вводил хвойную растительность в «ознаменование» Нового года и в «знак веселия», то есть в качестве элемента городского декора светского праздника, в котором религиозная (христианская) функция отсутствовала, то с середины XIX века ель, превратившись из новогодней в рождественскую, стала приобретать христианскую символику.

Вместе с заимствованием праздника в России постепенно усваивалось и то значение, которое приписывали рождественскому дереву в Западной Европе: русская ёлка также становится «Христовым деревом». Свойство оставаться всегда зелёной способствовало превращению её в символ «неувядающей, вечнозелёной, благостыни Божией», вечного обновления жизни, нравственного возрождения, приносимого рождающимся Христом. Она устанавливалась в канун Рождества для того, «чтобы люди не забывали закон любви и добра, милосердия и сострадания» [115, XIX, 411]. Она превратилась в райское древо, которого люди некогда лишились, но которое в этот день ежегодно возвращалось к ним. Символическое толкование получало не только дерево в целом, но и отдельные его части и атрибуты: его храмообразная форма, вечнозелёный покров, Вифлеемская звезда на верхушке, горящие на нём свечи, которые всегда вызывали особо благоговейные чувства. Даже крестовина, к которой крепили ёлку, стала символизировать крестную ношу Христа, свидетельствуя о прочной опоре рождественского дерева, ибо «кто на крест опирается, тот крепко стоит, не падёт, того никакие невзгоды сокрушить не могут» [360, 6].

В создании символических смыслов ели важную роль начинает играть и безукоризненность её внешнего вида: идеальная ёлка должна быть высокой, стройной, густой, а её верхушка — прямой и острой. Своей формой, устремлённостью ввысь, ёлка напоминала храм, функцию которого она и выполняла, собирая людей вокруг себя. Ежегодно свершавшееся чудо — чудо явления ёлки, подарки, которыми она одаривала, весь несложный праздничный сценарий воспроизводили евангельский сюжет Рождества Христова, в котором главный акцент делался на теме семьи и ребёнка. В результате эстетически и эмоционально воспринимавшийся образ приобретал содержание. Восторг и обожание, соединившись с почитанием и благоговением, превратили праздник ёлки в культовое поклонение ей.

Литературные легенды о рождественской ёлке

Приобретенные ёлкой новые символические смыслы нуждались в логическом объяснении и обосновали, требуя текстов — сказок, легенд и рассказов, которые подтверждали бы её право быть предметом пояснения. В русской народной традиции такие тексты отсутствовали.

Если предмет нового культа не может найти опоры в исконной мифологии (и ёлка здесь не единственный пример), на помощь обычно приходит литература. Когда по всей территории Германии стал распространяться обычай устанавливать на Новый год хвойное деревце и когда оно в процессе христианизации превращалось в рождественское дерево, аналогичная задача стояла перед немецкими писателями, а несколько позже — перед писателями других европейских народов. В результате в Европе возник корпус текстов, в которых культовое дерево и праздник в его честь оказались связанными с евангельскими и церковными событиями [см.: 511; 510].

Во второй половине XIX века в России было создано множество сказок и легенд о ёлке. Значительная часть сюжетов пришла с Запада. Их переводили, перерабатывали, перелагали стихами и печатали в выходивших к Рождеству подарочных книжках, а также в праздничных выпусках журналов, в первую очередь — детских. При этом совершался определённый отбор сюжетов: одни из них по той или иной причине отбрасывались, другие подвергались переделкам и переосмыслению, третьи же усваивались. Так, русская традиция не приняла широко бытовавшие в Германии легенды, связывавшие превращение ели в рождественское дерево с именем Мартина Лютера. Те же тексты, которые не травмировали религиозное и национальное чувство, переходя из сборника в сборник, из журнала в журнал, тиражировались в большом количестве, закрепляя в сознании детей образ рождественской ёлки.

Ёлочные сюжеты не отличались особой изобретательностью, но они вполне добросовестно выполняли свою функцию, доступно объясняя детям происхождение и смысл обычая, в котором они принимали участие. Из них ребёнок получал ответ на вопрос, почему именно ёлка уподобилась чести стать «Христовым деревом». В анонимной «Русской сказке о рождественской ёлке» она рассматривается как символ вечной жизни, напоминающий детям «тот чудный Божественный свет, который в ночь осенил в поле пастухов, когда им ангел Господень явился и возвестил великую радость о рождении Спасителя» [360, 6]. В одной из «рождественских легенд» говорится о том, как ёлку, пришедшую в Вифлеем вместе с другими деревьями удостовериться в рождении Спасителя, младенец Иисус вознаградил за скромность, сделав героиней праздника в его честь. Варьируясь в деталях, эта возникшая в Германии легенда многократно перелагалась стихами и прозой. Приведу (с небольшими сокращениями) одну из её стихотворных переработок:

Три дерева — пальма, маслина и ёлка —

У входа в пещеру росли;

И первые две в горделивом восторге

Младенцу поклон принесли.

Прекрасная пальма его осенила

Зелёной короной своей,

А с нежных ветвей серебристой маслины

Закапал душистый елей.

Лишь скромная ёлка печально стояла:

Она не имела даров,

И взоры людей не пленял красотою

Её неизменный покров.

Увидел то ангел Господень

И ёлке любовно сказал:

«Скромна ты, в печали не ропщешь,

За это от Бога награда тебе суждена».

Сказал он и — звёздочки с неба

Скатились на ёлку одна за другой,

И вся засияла, и пальму с маслиной

Затмила своей красотой.

Младенец от яркого звёздного света

Проснулся, на ёлку взглянул,

И личико вдруг озарилось улыбкой,

И ручки он к ней протянул.

А мы с той поры каждый год вспоминаем

И набожно чтим Рождество…

[353, 31-32]

Тот же сюжет был обработан Д.С. Мережковским в стихотворении «Детям», впервые опубликованном в 1883 году в детском журнале «Родник», а впоследствии под разными названиями неоднократно перепечатывавшемся в рождественских выпусках периодических изданий:

Ликовала вся природа,

Величава и светла,

И к ногам Христа-Младенца

Все дары свои несла.

Близ пещеры три высоких,

Гордых дерева росли,

И, ветвями обнимаясь,

Вход заветный стерегли.

Ель зелёная, олива,

Пальма с пышною листвой —

Там стояли неразлучной

И могучею семьёй.

И они, как вся природа,

Все земные существа,

Принести свой дар хотели

В знак святого торжества.

Предвидя неприкаянность земной жизни Христа, пальма обещает предоставлять ему приют под «зелёным шатром» своей кроны; «отягчённая плодами» олива даёт обет протягивать Христу свои ветви и стряхивать для него на землю «плод золотистый», когда он будет «злыми людьми покинут без пищи».

Между тем в унынье тихом.

Боязлива и скромна,

Ель зелёная стояла:

Опечалилась она.

Тщетно думала, искала —

Ничего, чтоб принести

В дар Младенцу-Иисусу

Не могла она найти;

Иглы острые, сухие,

Что отталкивают взор,

Ей судьбой несправедливой

Предназначены в убор.

Горестно поникают ветви ели, и, «между тем как всё ликует, / Улыбается вокруг», она начинает плакать «от стыда и тайных мук»:

Эти слёзы увидала

С неба звёздочка одна,

Тихим шёпотом подругам

Что-то молвила она.

Вдруг посыпались — о чудо! —

Звёзды огненным дождём,

Ёлку тёмную покрыли.

Всю усеяли кругом,

И она затрепетала,

Ветви гордо подняла,

Миру в первый раз явилась,

Ослепительно светла.

С той поры, доныне, дети,

Есть обычай у людей

Убирать роскошно ёлку

В звёзды яркие свечей.

Каждый год она сияет

В день великий торжества

И огнями возвещает

Светлый праздник Рождества.

[255, 204-206]

Из литературных легенд подобного рода ребёнок узнавал о том, что ёлку ему посылает «Боженька», а приносят её ангелы. В рассказе В. Евстафиевой 1905 года «Ваня» маленькая девочка спрашивает: «Няня, а ангелочки уже прилетели?» — «Прилетели, прилетели, родной мой. Будь паинькой, как я тебя учила, а то они улетят и ёлочку назад к Боженьке унесут» [130, 196]. И далее приводится реакция детей, увидевших нежданную ими ёлку:

Посреди комнаты, вся сверкая огнями, стояла небольшая нарядная ёлка. Вбежавшие дети с восторгом смотрели на неё и, радостно хлопая в ладоши, весело повторяли: «Боженька нам ёлку послал. Боженька добрый!»

[130, 199, см. также: 297]

Символическая соотнесённость ёлки с Иисусом Христом привела к возникновению образа «Христовой» или «Божьей ёлки», которая зажигается в небе рождественской ночью:

— Отчего, скажи мне, мама,

Ярче в небе звёзд сиянье

В ночь святую Рождества?

Словно ёлка в горнем мире

В эту полночь зажжена,

И алмазными огнями

И сияньем звёзд лучистых

Вся украшена она?

— Правда, сын мой.

В Божьем небе

Ночью нынешней святой

Зажжена для мира ёлка,

И полна даров чудесных

Для семьи она людской…

[282, 1041]

Тот же образ разрабатывается во многих других текстах:

Чутко спят дети.

Их в сладких видениях

Ёлка манит с высоты…

[90, 76]

Образ «Христовой ёлки» положен в основу известного в Европе рождественского сюжета о ёлке у Христа, на которую попадают дети-сироты, умершие в канун Рождества. Одним из первых произведений о «ёлке у Христа» стала баллада немецкого поэта Фридриха Рюккерта «Ёлка ребёнка на чужбине». Этот сюжет хорошо знаком нам по рождественскому рассказу Достоевского 1876 года «Мальчик у Христа на ёлке»:

— Пойдём ко мне на ёлку, мальчик, — прошептал над ним вдруг тихий голос. … и вдруг, — о, какой свет! О, какая ёлка! Да и не ёлка это, он и не видал ещё таких деревьев! … Это «Христова ёлка», — отвечают они ему. — У Христа всегда в этот день ёлка для маленьких деточек, у которых там нет своей ёлки…

[123, XXII, 16]

Именно благодаря образу «Христовой ёлки» трагическое повествование о смерти ребёнка получает у Достоевского светлый финал. Сразу же после появления этого рассказа он становится образцовым рождественским текстом. Уже на следующее Рождество 1876 года о нём писали как о произведении, «отличающемся высокими поэтическими достоинствами (напоминающими творчество Гофмановского гения)», где «бедному замерзающему ребёнку снится ёлка с радужными огнями и плодами у Христа» [289, 871]. О широком распространении представлений о «Христовой ёлке» свидетельствуют многие тексты: в рассказе Е. Тихоновой «Рождественская ёлка» (1884) дочери лесничего, отец которой был посажен в тюрьму, Христос прислал с ангелами ёлку, пообещав, что вскоре он будет выпущен на свободу [420, 1808-1817]; в рассказе В. Табурина «Ёлка на небе» (1889) сын прачки, посланный за щепками для растопки печки, заблудился в городе и начал замерзать; его подбирает «барыня» и относит к себе в дом, где отогревшийся ребёнок видит наряженных ангелами детей и роскошное дерево, которое он принимает за ёлку, устраиваемую «Боженькой бедным детям» [418]; в рассказе некоего В.Н. «В лесу» (1898) девочка Дашутка, ища в лесу «тятьку», думает, как хорошо её умершему «братику» на небе, где «ангелы ему устраивают ёлку — большую, как у господ» [77, 4] и др.

Из легенд, сказок и рассказов о рождественской ёлке ребёнок узнавал, как она неизменно выступает в роли спасительницы и защитницы униженных и обездоленных; как её наличие в доме способствует выздоровлению тяжелобольных детей [468; 489], как вместе с ёлкой в дом возвращаются блудные сыновья, дочери, мужья и жёны, находятся потерявшиеся или же украденные дети [163], как в семью приходит мир и благополучие [120; 130; 9; 183 и др.]. В рассказе Е. Тихоновой «Рождественская ёлка» (1884) ёлка приютила и согрела мальчика, спешившего на Рождество в город к маме [420]; в рассказе К.В. Назарьевой «Потухшая ёлка» (1894) вместе с ёлкой к детям возвращается мать, а к отцу — жена, покинувшая его много лет назад [267]; в рассказе Коваля «Сочельник» (1894) вернувшийся на Рождество из дальних странствий разбогатевший возлюбленный героини приносит ёлку, делает ей предложение и высказывает желание усыновить её детей [190]; в рассказе А.И. Куприна «Тапер» (1900) именно на празднике ёлки происходит встреча маленького музыканта-тапера со знаменитым композитором и пианистом Антоном Рубинштейном, определившая его дальнейшую судьбу как музыканта [211, III, 84], и т.д., и т.п.

Согласно таким текстам, появление ёлки, само её присутствие создаёт благоприятную атмосферу, которая как бы стимулирует свершение счастливых событий. Ёлка становится для детей «путеводной звездою к добру», как в стихотворении С. Караскевича «Ёлка» (1904), в котором умирающая мать завещает отцу ежегодно зажигать ёлку «для сиротинок детей», надеясь, что это будет для них спасением:

Маяком она сыну блеснёт.

Остановит над пропастью дочь.

[176, 1056]

Подобного рода рождественские «ёлочные» утопии в неисчислимом количестве заполняли праздничные номера газет и журналов, создавая идеализированные картины семейного счастья, которое принесла в дом рождественская ёлка.

Двойственность символики русской ёлки

Усвоение в России западных представлений о рождественской ёлке привело к тому, что образ её получил двойственный и противоречивый характер: оставаясь в народном сознании соотносимой с «нижним миром», продолжая традиционно использоваться в похоронном ритуале, где она выполняла функцию «древа смерти», ель одновременно с этим оказалась прочно связанной с темой Рождества. Вступившие в противоречие символические смыслы нуждались в мотивировке, что привело к возникновению особой группы текстов, пытавшихся связать эти смыслы и объяснить двойственность восприятия русскими людьми этого дерева. Так, например, согласно одной из «рождественских легенд», из ели, росшей на берегу Иордана, был сделан крест, на котором распяли Христа, отчего она и получила название «крестного дерева». С тех пор ели лишились счастья: они усыпают своими ветвями путь к могиле и точат смолистые слёзы. Но Господь, сняв с них проклятье, сделал их «символом светлым Христова рожденья», и поэтому теперь вокруг них слышны детские голоса и смех, а сами они ликуют и «славят Рожденье Спасителя мира» [35, 368].

Эти два смысла ели в некоторых произведениях перекликаются и дополняют друг друга, как, например, в сказке П.В. Засодимского «История двух елей» (1884), где рассказывается о судьбе двух ёлок-близнецов, одну из которых срубают на Рождество и, использовав на празднике, выбрасывают; через двадцать лет срубают второе, уже старое дерево; его хвоей устилают дорогу, по которой несут гроб с человеком, который когда-то мальчиком участвовал в празднике в честь первой ёлки [151]. В состоящем из трёх частей «Стихотворении в прозе» И.Ф. Лонжинского (1886) в первой части («Ёлка») очаровательная девочка Липочка танцует на празднике детской ёлки; во второй части («Ель») девушке Липе под елью объясняется в любви молодой человек; в третьей («Ельник») — Олимпиаду правожают на кладбище по дороге, усыпанной еловыми ветвями [231]. То же в стихотворении Александра К. «Ёлка, Ель и Ельник» (1884) [173]. При слове «ёлка» в сознании всплывал и образ разукрашенного рождественского дерева, и хвойные ветви, использовавшиеся в погребальном обряде, и ёлки, посаженные на могилах: «И невольно вспоминается сегодня ещё одна ёлочка. Она зеленеет на одной из могил на русском кладбище в Sainte Genevi?ve des Bois», — говорится в печальном «Рождественском рассказе», написанном двумя русскими эмигрантами [490, 26]. Эта двойственная символика ели постоянно напоминала о себе:

Разгорелись ёлки яркими огнями.

Разубрались фольгой, лентами, цветами,

Любо деткам видеть, как гирлянды вьются,

Как из тёмных веток куколки смеются,

Будут всем подарки, и венки, и розы.

Детский сон украсят золотые грёзы.

Наши ж ёлки дремлют тёмные, густые, —

На дороге жизни сторожа немые —

Только ночи тускло светят им звёздами,

Да зима сурово кутает снегами,

Да по ветвям тёмным ледяным узором

Разубрал мороз их, проходя дозором.

[284, 1086]

Полемика вокруг ёлки

Несмотря на всё возрастающую популярность ёлки в России, отношение к ней с самого начала усвоения русскими людьми этого обычая не отличалось полным единодушием: споры о ёлке, о правомерности устройства праздника в её честь сопровождают всю её историю. Приверженцы русской старины видели в ёлке очередное западное новшество, посягающее на национальную самобытность: она вызывала раздражение неорганичностью и уродливостью своего вторжения в народный святочный обряд, который, как считалось, необходимо было бережно сохранять во всей его неприкосновенности. Для других ёлка была неприемлемой с эстетической точки зрения. О ней иногда отзывались с неприязнью как о «неуклюжей, немецкой и неостроумной выдумке»:

…взять из лесу мокрое грязное дерево, налепить огарков, да нитками навязать грецких орехов, а кругом разложить подарки! Ненатурально, и детям, я думаю, приторно смотреть, просто невыносимо! Копоть, жара, сор, того и гляди ещё подожгут какую-нибудь занавеску!

[98, 103]

Некоторые удивлялись тому, как это колючее, тёмное и сырое дерево, да к тому же ещё и мёртвое («Труп уничтоженной ели, начавший слегка разлагаться…») могло превратиться в объект почитания и восхищения.

В последние десятилетия XIX века в России впервые стали раздаваться голоса в защиту природы и прежде всего — лесов. А.П. Чехов писал:

Русские леса трещат под топором, гибнут миллиарды деревьев, опустошаются жилища зверей и птиц, мелеют и сохнут реки, исчезают безвозвратно чудные пейзажи… Лесов всё меньше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днём земля становится всё беднее и безобразнее.

[471, IX, 491]

В эти годы в печати прошла «антиёлочная кампания», инициаторы которой, тогдашние экологи и экономисты, ополчились на полюбившийся обычай, рассматривая вырубку тысяч деревьев перед Рождеством как настоящее бедствие. Среди них были и учёные, и публицисты, и писатели, как, например, Ф.Ф. Тютчев (сын поэта), который в рассказе «Горе старой ёлки» (1888) с тревогой отмечал, что в лесу перед Рождеством ежегодно вырубается множество стройных молодых елей [438, 1-2] (та же самая проблема, впрочем, стояла и в связи с вырубанием берёз на Троицу, против чего не раз выступали детские писатели: в рассказе А. Кедровой «Что случилось в лесу» мальчик накануне Троицы видит сон, побудивший его отказаться от рубки берёз [179]). В одной из литературных «экологических» сказок высаженная в кадку и поставленная в оранжерею Ёлочка, несмотря на хороший уход, тоскует по лесу и в конце концов умирает [375, 2-3].

Некоторые противники ёлки, сожалея о напрасно истраченной древесине, выдвигали на первое место экономические проблемы. К последним присоединился И.А. Гончаров в своём незавершённом очерке-фельетоне «Рождественская ёлка», над которым он работал для газеты «Голос» в 1870-е годы: «Крестовский и другие окрестные леса уже стонут и трещат под топорами!» — с тревогой замечает он. Писатель высказывает мысль о необходимости запретить этот обычай:

А на ёлку не мешало бы и проклятие наложить! Ведь эти ёлки такая же пустая трата леса! Вот хоть бы в Петербурге примерно двадцать тысяч домов: положить на каждый дом по две ёлки: будет сорок тысяч ёлок, а в домах бывает по десяти, по двадцати квартир — Боже ж ты мой! Сколько будущих домов, судов, телег, саней, посуды и всего прочего погибает даром!

[98, 100]

Распространению праздника ёлки и процессу его христианизации препятствовала и Православная церковь, а вместе с нею — ортодоксально настроенная часть русского общества. Если в лютеранских кирхах ёлку возжигали во время рождественской литургии, то в православных церквах еловые деревца (ненаряженные и не зажжённые) появились совсем недавно. В домах духовенства ёлка никогда не устраивалась. Церковные власти стали самым серьёзным противником ёлки как иноземного (западного, неправославного) и к тому же языческого по своему происхождению обычая. Запреты церкви на устройство праздников ёлки и осуждение приверженцев этого обычая сопровождали ёлку на протяжении всей её дореволюционной истории. Святейший Синод вплоть до революции 1917 года издавал указы, запрещавшие устройство ёлок в школах и в гимназиях: «Прежде для всех учащихся заведено было делать ёлку, по обыкновению, с наградой и сюрпризами; но вот уже года два как это удовольствие сочли за несоответствующее воспитательным целям» [72, 2].

Не была принята ёлка и в крестьянской избе: как отмечает Т.А. Агапкина, «в крестьянском быту восточных славян ни рождественское, ни новогоднее украшение домов еловыми ветками и срубленными деревцами в XIX в. привиться не успело» [3, 4]. Если для городской бедноты ёлка была желанной, хотя часто и недоступной, то для крестьян она оставалась чисто «барской забавой». Крестьяне ездили в лес только за ёлками для своих господ или же для того, чтобы нарубить их на продажу в городе. И «старичок», согласно известной песенке, срубивший «нашу ёлочку под самый корешок», и чеховский Ванька, в Сочельник вспоминающий поездку с дедом в лес за ёлкой, привозили её вовсе не для себя, а для господских детей. Чехов пишет о своём маленьком герое:

Он вспомнил, что за ёлкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с собою внука. Весёлое было время! … Срубленную ёлку дед тащил в господский дом, а там принимались убирать её…

[471, IV, 504]

Крестьянские дети видели ёлку только в том случае, если господа приглашали их к себе на праздник. Тот же чеховский Ванька просит своего деда:

Милый дедушка, а когда у господ будет ёлка с гостинцами, возьми мне золочёный орех и в зелёный сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны.

[471, IV, 503]

Иногда о рождественском дереве крестьянские ребятишки узнавали из рассказов их родных, служивших у господ. В стихотворении Я.П. Полонского 1877 года «Ёлка» крестьянский мальчик в Сочельник спрашивает свою бабушку, долгие годы жившую в барском доме:

Наяву или во сне

Про рождественскую ёлку

Ты рассказывала мне?

Как та ёлка в барском доме

Просияла, как на ней

Были звёзды золотые

И гостинцы для детей.

[328, 195]

Рождественские открытки начала XX века, сопровождаемые надписью «Мороз дедушка идёт, / Вам подарочки несёт» и изображающие Деда Мороза входящим в крестьянскую избу с ёлкой и с мешком подарков за плечами, где на него с изумлением смотрят ребятишки, вовсе не отражают реальности. Однако в предреволюционные годы крестьянские дети, видевшие ёлку в барских домах или участвовавшие в школьных ёлках, иногда устраивали её сами в одной из изб. В рассказе М.А. Круковского 1914 года «Своя ёлка» рассказывается о деревенских ребятишках, которые, после того как им не устроили ёлку в школе, сами срубают дерево, обряжают его тряпочками и конфетными обёртками и зажигают на нём свечи. Крестьяне удивляются: «Уделали ёлку, поют там, пляшут. Просто сказка. Чудно смотреть на них» [204, 354].

К праздникам ёлки и к связанным с ними мероприятиям отрицательно относилась и часть педагогов, считая, что эти праздники только «портят детей», а подарки «вызывают у них оскомину»: дети, по их мнению, «не ценят ни ёлки, ни подарков, занимаются ими короткое время, привыкая к тому, что всё должно им “валиться с неба”» [250, 157]. Даже тогда, когда ёлка в России, как казалось, окончательно «укоренилась», член «кружка свободного воспитания» Е.М. Швейцер в брошюре «О вреде ёлок и подарков» (М., 1915) решительно выступил против устройства ёлок. Мемуаристка, пишущая о том, что Швейцер никогда не пускал на ёлки своих детей, комментирует его поведение: «Он в чём-то, мне кажется, “пересаливал”» [250, 157].

В полемике по вопросу о правомерности устройства праздника ёлки для детей сторонники елки встали на защиту «прекрасного и высокопоэтического обычая рождественской ёлки», полагая, что «в лесу всегда можно вырубить сотню-другую молодых ёлок без особенного вреда для леса, а нередко даже с пользой» [172, 1]. Профессор Петербургского Лесного института, автор книги о русском лесе Д.М. Кайгородов, регулярно публиковавший на страницах рождественских номеров газеты «Новое время» статьи о ёлке, уверенно заявлял: «С лесом ничего не станет, а лишать детей удовольствия поиграть возле рождественского дерева жестоко» [172, 1].

Отрицательное отношение к полюбившемуся обычаю вызывало возражение у части педагогов, воспитателей и писателей, которые всеми силами стремились отстоять ёлку и найти ей оправдание. Защитники ёлки настойчиво повторяли, что «рождественская ёлка имеет для детей огромное значение. Она даёт им столько удовольствий, что и выразить трудно… Этот обычай следовало бы поддерживать и распространять всеми способами» [478, 8]; «И сколько радостей она приносит для детей, сколько восторгов, сколько разговоров!» [478, 2-3].

Благодаря усилиям литераторов и педагогов ёлка вышла победительницей из борьбы со своими противниками. Новый обычай оказался столь обаятельным и чарующим, что отменить его так никому и не удалось.

Псевдонародная ёлочная мифология

Наблюдая за полемикой, которая велась вокруг ёлки с середины XIX века, можно увидеть, как параллельно с утверждением этого дерева в качестве рождественского символа намечается тенденция, свидетельствующая о поисках компромисса в вопросе о ёлке. В печати начали появляться тексты, в которых отчётливо проявляется стремление связать праздник ёлки с русской народной культурой. Думается, что этот процесс носил вполне сознательный характер. Инициатива принадлежала людям, с одной стороны, лояльным к Православной церкви, а с другой, не хотевшим лишать детей полюбившегося им праздника. Осознавая, сколь «благодетельна и желательна для детей праздничная ёлка» [478, 10], они упорно боролись против её отмены, считая это «безвредное развлечение» вполне «позволительным» [47, 457]. Так началась работа по созданию новой ёлочной мифологии, где образу ёлки придавался как бы «исконный», фольклорный (точнее сказать — псевдофольклорный) характер. Последовательность и отдельные детали этого процесса сейчас уже трудно восстановимы. Однако, просматривая рождественские номера педагогических журналов, детской периодики, а также всевозможные выходившие к Рождеству антологии, можно заметить, как в последней трети XIX века литература для детей начинает активно «насыщать» ёлку новыми значениями, связывая её с придуманными (чаще всего в результате несложных контаминаций) персонажами новогодней детской мифологии. (Аналогичные явления наблюдались и в других странах [см.: 508].) Эти новые представления о ёлке и о создающемся вокруг неё «мире» явились результатом коллективной деятельности и свидетельствовали о рождении нового «ёлочного фольклора», на первых порах получавшего распространение по преимуществу среди образованных слоёв городского населения.

Каждый из созданных в это время образов имеет свою историю и закреплённые за ними характеристики, но, соединившись в едином мифе, они предоставили возможность создавать литературные сказки, легенды, стихотворения, пьески, предназначенные для праздника ёлки. Они же позволили внести разнообразие в ёлочный праздничный сценарий, что было весьма существенно, поскольку праздник ёлки в детских учебных и воспитательных учреждениях требовал от педагогов определённой программы его проведения. Именно этот слой псевдонародной «ёлочной» мифологии в наибольшей степени способствовал укоренению ёлки на русской почве.

В новом для неё мире ёлка, продолжая оставаться сезонным растительным символом, стала связываться не столько с Рождеством, сколько с Новым годом и зимой, а пространственно — с лесом. Теперь из лесу её приносили Мороз, русский «старичок», «срубивший нашу ёлочку под самый корешок», «старички-кулачки» (что-то вроде русифицированных гномов), о которых рассказывала своим внукам бабушка, видевшая в лесу, как они заготавливали ёлки [360], Зима, которая «стучится к нам во двор / С свежей ёлочкой» [20, 441], или же «бабушка зима», как в известном стихотворении В.А. Соллогуба 1872 года:

Снегом улица покрылась…

Вот уж и сама

В гости к нам заторопилась

Бабушка зима.

Вся под белой пеленою

Ёлочку несёт

И, мотая головою,

Песенку поёт:

«Дети, к вам, на радость вашу

Ёлку я несу…

Ёлку всю я изукрашу.

Лакомств припасу.

Будут всякие игрушки:

Мячики, коньки,

Избы, куклы, погремушки,

Звери и волчки».

[403, 1]

Ёлка становилась не только главной героиней торжества, но и посланницей русского зимнего леса. На её ветвях в качестве украшения появились имитирующая снег вата («Ватный снег внизу лежит / Наверху звезда блестит…» [85, 67]), блёстки, изображающие иней, шишки, грибочки и прочие лесные атрибуты. Вокруг ёлки закружились «снежинки» — одетые в белые платьица девочки, исполняющие дошедшую до нас новогоднюю зимнюю песенку-сценку: «Мы белые снежиночки…» [485, 124]. На праздник ёлки к детям начали приходить лесные жители: зайчики, белочки, ёжики, волки и медведи. Сценки с их участием, в том числе и народные сказки о животных («Теремок», «Теремок Мышки», «Как комар убился» и пр.), стали на праздниках ёлки обычным явлением.

Если ёлки для взрослых постепенно соединились со святочными маскарадами, то формы детского ряженья в русской народной культуре вообще отсутствовали [160, 89-90]. В первые годы на детских ёлках ряженье также не было принято. Дети приходили на праздник просто в нарядных платьях. Однако постепенно, по мере вхождения ёлки в быт русского города, ряженье детей на ёлках становится всё более привычным: на фотографии 1892 года «Детский бал у новогодней ёлки» вокруг разукрашенного дерева толпятся дети в маскарадных костюмах. В наши годы ряженье детей на праздниках ёлки представляется нам совершенно естественным, и мало кто задумывается над тем, что столь знакомые нам детсадовские и школьные ёлочные маски и персонажи «ёлочных» текстов, неизвестные народной святочной традиции, были придуманы педагогами и писателями второй половины XIX века. Именно тогда начали оформляться персонажи праздника ёлки: Дед Мороз, Снегурочка, «бабушка Зима», Метелица, Снежинки, персонифицированные образы Старого и Нового года и другие новогодние образы.

Весь этот «лесной мир» вместе с ёлкой создавал атмосферу зимнего леса: игрушечных зверей вешали на ёлку, дети приходили на праздник в масках зайчиков, медведей и т.п., о зверях пели песенки и рассказывали стихотворения:

Вокруг стройного дерева, увешанного сверху донизу всякой всячиной, мы, дети, должны были петь и скакать, хлопая в ладоши:

Заинька вокруг ёлочки попрыгивает.

Лапочкой о лапочку постукивает!..

[245, 267]

Результатом этих перемен в организации праздника ёлки для детей явились и изменения в восприятии образа ёлки, растущей в лесу, в естественных для неё условиях:

Ёлка ветви свои опустила,

Белый иней осыпал её…

Отчего мне так близко, так мило,

Деревцо ты родное моё?

[88, 433]

О ели стали писать как о самом прекрасном из всех деревьев:

Широко раскинув ветви

В шубе снеговой,

Посреди поляны ёлка

Ввысь ушла стрелой.

На красавицу лесную

Лунный свет упал,

И огнями лёд кристаллов

В ветках заиграл.

Бриллиантовые нити

В хвое заплелись,

Изумруды и рубины

На снегу зажглись.

Ясной звёздочкой у ёлки

Светится глава…

[457, 28]

Теперь уже не только стоящее в доме наряженное дерево, но и растущая в лесу ель стала выступать в роли спасительницы и защитницы, укрывая от стужи и метели заплутавших детей и взрослых. Во многих произведениях говорится о том, как ёлка спасает «бедных зверюшек» от охотников и волков, укрывая их своими ветвями. В одной из сказок М. Юрьевой 1904 года поймавший зайца волк подслушивает, как старая ель рассказывает молодым ёлочкам, «отчего ёлки зелены»: много лет назад ёлку благословил человек, поскольку она единственная из всех деревьев спрятала и обогрела его потерявшегося сына, проявив любовь, добро и сострадание. Разжалобившийся волк отпускает пойманного им зайчишку [493].

К концу XIX века детская литература буквально заполоняется литературными сказками о ёлке, лесных зверятах и птичках. В сказочке А. Ульянова 1900 года «Заячья ёлка» рассказывается о зайчике Белячке, жившем в доме вместе с детьми. Когда же летом его привозят на дачу, он сбегает в лес, где встречается с зайчиком Русачком. Перед Рождеством Белячок вспоминает о празднике ёлки в «человеческом» доме, рассказывает об этом своему другу, и они оба решают устроить в лесу «заячью ёлку» и пригласить на неё гостей. И вот к растущему на поляне прекрасному дереву сбегаются зайцы, начинают прыгать вокруг ёлки, беседовать между собой, есть капусту, морковку и другие овощи. Когда же к ёлке вдруг приходит Михайло Иванович Топтыгин, все зайчата в перепуге разбегаются в разные стороны [69]. Нечто аналогичное происходит и в сказке В.П. Желиховской 1902 года «Заячья поляна» [146]. И. Юрко в стихотворном рассказе 1911 года «Ёлка у медведя» повествует о том, как даже медведь, проснувшийся зимой и вылезший из берлоги, устраивает ёлку для лесных жителей:

Думал да гадал он.

Деток как утешить.

Детки небольшие,

Нужно их потешить,

Думал и надумал:

Деткам в утешенье

Нужно сделать ёлку

И для украшенья

Дикой стройной ёлки

Накупил игрушек…

…Притащились к Мишке

Два матёрых волка,

Были волченята,

И под свист метели

Хоровод устроен

Вкруг красивой ели.

[492, 48]

В рассказике «Пропадал и нашёлся», напечатанном в 1903 году в журнале «Малютка», повествуется о ручном скворце, который однажды вылетел в окно и на воле рассказал другим птичкам про ёлку в доме. После праздника дети решают не выбрасывать свою ёлку, а выставить её на оконный карниз, сделав из неё кормушку для птиц:

— Знаешь что, няня, — весело кричали детки ранним утром в погожий и мягкий зимний денёк, — милая няня, мы надумали вот что. Ёлочка теперь не нужна. Её хотят выставить в сад. Милая няня, устроим ёлочку для бедных птичек, которые живут за нашим окном. Мы навесим кусочков хлеба, насыплем зёрен и выставим ёлочку за окно…

[342, 11-12]

Вместе с другими птичками к ёлочке-кормушке прилетает клевать зёрна и их скворец.

В рождественском номере журнала «Мирок» за 1913 год дана картинка «Рождественская ёлка в лесу для птиц», а журнал «Тропинка» в 1911 году помещает «Загадочную картинку», на которой нарисована роскошная растущая в лесу ель с подписью под ней:

Лесной дед Корневик созвал на ёлку зверей, но, когда мы с вами пришли, они испугались и разбежались. Мы должны их отыскать. На ёлку пришли: лось, олень, кабан, 2 медведя, медвежонок, 2 лисицы, 3 волка, 5 зайцев.

[432, 967]

Подобные картинки-загадки со спрятанными предметами-персонажами с детства хорошо знакомы и нам.

Таким образом, принесённое из лесу дерево начинает вызывать в сознании образы зимы, зимнего леса, зимней природы, деревьев, среди которых ёлка росла, зверей, которые пробегали мимо или же прятались под неё, птиц, которые садились на её ветви, и т.п. Благодаря этому образ ёлки прочно срастается со знакомым зимним лесом, и в мечтах и снах уводит ребёнка в её родной лес:

И вдруг раздаётся сухой шорох игл, дверь моей комнаты отворяется, и входит большая ёлка, вся разукрашенная шарами, бусами, звёздами, золочёными орехами… Она протягивает ко мне зелёную ветку и говорит: «Пойдём со мной в мой родной лес! Там встретим Новый год!» И весь лес встречает с радостью свою разряженную подругу: как заскрипели, как застонали от восторга старые ели, сосны, пихты и кедры, увидев нашу ёлку! Как восхищались другие маленькие ёлочки её нарядным убором! Редко разбросанные по сторонам, утопающие в сугробах дубы, берёзы, осины и липы, лишённые листьев, одетые лишь снегом да ледяной бахромою, кивали ей: «Здравствуй, здравствуй, родная!»

[283, 181-182]

При утвердившейся связи ёлки с лесом наилучшим, самым естественным и вместе с тем романтичным местом встречи Рождества или Нового года становится именно лес. В очерке В. Романова «В гостях у дедушки Мороза» (1883) на новогодней ёлке старик рассказывает о том, как он с десятилетним сыном встретил на Рождество в лесу Деда Мороза: они возвращались из города, доехать до дому не успели, ночевали на заимке, и рабочие устроили мальчику ёлку в лесу с Дедом Морозом и ряжеными [357, 4]. В автобиографическом рассказе А.В. Круглова 1896 года «Ёлка в царстве зверей» мальчику, едущему в возке домой на рождественские каникулы, взрослые зажигают свечи на растущей в лесу ёлке, и эта ёлка на всю жизнь остаётся для него лучшим рождественским воспоминанием [202]. В рассказе Л.Ф. Черского 1904 года «Весёлая ёлка» мальчику также устраивается в лесу ёлочное торжество [470]. Организация праздника на природе, в естественных условиях, около растущей в лесу ели одно время становится даже модной. В рассказе А.И. Куприна 1911 года «Начальница тяги» молодых людей приглашают на праздник в окрестности Сиверской, где «ёлку предполагали устроить в лесу, — настоящую живую ёлку, но только с электрическим освещением» [211, V, 337-338].

На первых порах тексты о ёлке и её мифология связывались лишь с зимним праздничным сезоном — как будто бы положительные качества этого дерева проявлялись только в этот период. В другое время отношение к ней всё ещё оставалось нейтральным. Однако постепенно приобретённые елью свойства начинают закрепляться за ней и сказываются не только на зимних праздниках, но и в любое другое время.

Легенды о ёлке (чаще всего в переработанной драматургической форме) попадали в рекомендации по проведению праздников в детских заведениях и тем самым закрепляли в сознании детей этот прекрасный и поэтический образ. Костюмы лесных зверюшек, которые в детстве мы и наши дети надевали на праздники ёлки в детском саду и в младших классах школы, объясняются тем, что образы эти прочно утвердились в детской «ёлочной» литературе конца XIX века. Когда в конце 1935 года советская власть после нескольких лет борьбы с ёлкой (см. об этом далее) вернула её детям, именно эти произведения органично вписались в новогодний праздничный ритуал и дошли до наших дней. Они были не только практически полностью подхвачены детскими учреждениями, кинематографом и драматургией, но и существенно дополнены произведениями советских поэтов и писателей, сотрудников журналов «Мурзилка», «Пионер», «Вожатый» и другими, а также личной инициативой и фантазией детсадовских и школьных педагогов.