Сюжет «Чужая ёлка»

Сюжет «Чужая ёлка»

А другие дети

Тоже Божьи пчёлки,

Лишь в окно глядели

На чужую ёлку…

И. П-въ. «Серёже Пассек».

Как в европейской, так и в русской литературе образ Христовой ёлки, который уже рассматривался нами в связи с мифологией рождественского дерева, оказался тесно связанным с сюжетом о ребёнке-сироте, который смотрит в окно на ёлку в богатом доме. Первым известным произведением, написанным на этот сюжет, стала опубликованная в 1816 году рождественская баллада немецкого поэта Фридриха Рюккерта (1788-1866) «Ёлка ребёнка на чужбине» («Des fremden Kindes heiliger Christ»), где ребёнок-сирота бегает по улицам города и заглядывает в освещённые окна богатых домов, за которыми он видит украшенные свечами ёлки. На сердце ребёнка становится невыносимо тяжко. Рыдая, он обращается с жалобой к Христу: «У каждого ребёнка есть сегодня своя ёлка, свои свечи, они доставляют ему радость, только у меня, бедного, её нет». К сироте приближается другой ребёнок в белом одеянии и со светочем в руках, который говорит: «Я — Христос, день рождения которого празднуют сегодня, я был некогда ребёнком, — таким, как ты. И я не забуду о тебе, даже если все остальные позабыли… Я заставлю твою ёлку сиять здесь, на открытом воздухе, такими яркими огнями, какими не сияет ни одна там, внутри». И сиротка вдруг увидел на небе «свою ёлку», сверкающую звёздами, и сердце его забилось, и он почувствовал себя как во сне. Спустившиеся с ёлки ангелочки увлекают его с собою наверх, к свету. Так дитя-сирота попадает на ёлку к Христу и забывает обо всём, что было «уготовано ему на земле» [123, XXII, 322-323]. Баллада Рюккерта получила в Европе широкую известность и породила большое количество подражаний. На русский язык она переведена не была, однако многие тексты свидетельствуют о её известности в России уже с 1840-х годов [см.: 453, 370-390].

С середины XIX столетия сюжет о «чужой ёлке» становится одним из самых распространённых на страницах рождественских номеров массовых и детских периодических изданий. Разглядывание бедным ребёнком через окно ёлки в богатом доме делается его обязательным мотивом. Этот сентиментальный сюжет разыгрывался в нескольких вариантах.

В первом варианте ребёнок-сирота, рассматривающий ёлку через оконное стекло, замерзает и в предсмертном сне видит своих умерших родителей, Христа и Христову ёлку. Самой известной русскому читателю разработкой этого варианта стал рассказ Достоевского «Мальчик у Христа на ёлке» (1876). Только что осиротевший шестилетний ребёнок бродит по холодному городу и видит в освещённых окнах ёлку:

А это что? Ух, какое большое стекло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка; это ёлка, а на ёлке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков … Глядит мальчик, дивится, уж и смеётся, а у него болят уже пальчики и на ножках, а на руках стали совсем красные, уж не сгибаются и больно пошевелить.

[123, XXII, 35]

Со временем этот рассказ Достоевского приобрёл репутацию хрестоматийного рождественского текста и многократно переиздавался в сборниках и в святочных хрестоматиях [см., например: 299; 314; 332]. Несмотря на трагический конец, этому варианту свойственна светлая тональность: страдания ребёнка на земле сменяются блаженством вечной жизни на небе и воссоединением его с родными. Для произведений, разрабатывающих этот вариант, образцом служили и другие европейские рождественские тексты, как, например, «Девочка с серными спичками» Андерсена, хорошо известная русскому читателю уже с начала 1840-х годов:

Морозным утром за выступом дома нашли девочку: на щеках её играл румянец, на губах — улыбка, но она была мертва; она замёрзла в последний вечер старого года.

Одно из стихотворных переложений этой сказки, сделанное Л.Н. Трефолевым в 1873 году, заканчивается тем, что явившаяся при свете горящих спичек бабушка

Малютку на руки взяла,

И в небесах она предстала,

Где нет ни горя, нет ни зла…

И Новый год настал. Малютку

Нашли сидящей у стены.

Все спички, сложенные в грудку,

У ней уж были сожжены.

[431, 274]

Действие русских переложений сюжета о «чужой ёлке» обычно переносится в современную российскую обстановку, обрастая деталями местного быта. Так, например, в рассказе А.В. Круглова «Заморыш» (1882) деревенский мальчик, служащий в городе «в людях», засматривается на ёлку в окне богатого дома и в предсмертном сне видит святки в родной деревне [203, 1-2]. О мальчике-сироте, служащем «в людях», повествует и рассказ Стеценко «Стёпкина ёлка» (1888), герой которого в Сочельник бежит из города домой в деревню, засматривается по дороге на «чужую ёлку» и, замерзая, перед смертью видит во сне родной дом [412, 1099-1107]. В рассказе Е.О. Дубровиной «К вечному свету» (1884) такой же деревенский ребёнок в тоске по родной деревне идёт домой, теряется в лесу и засыпает. Во сне ему чудится ёлка и поцелуи отца [125, 1792-1799, 1832-1837]. В рассказе К.М. Станюковича «Рождественская ночь» (1894) мальчик, просящий рождественским вечером милостыню на улицах сибирского города, долго любуется ёлкой, стоя под окном богатого дома; дядя-пьяница, забрав у него милостыню, избивает его. Мальчик заболевает и в предсмертном сне видит блестящую ёлку, лицо своей умершей матери и ощущает её горячие поцелуи [410, 5-14]. В рассказе В.Я. Светлова «К звёздам» (1897) голодный и замёрзший больной ребёнок видит перед смертью чудные сны [376, 1203-1211].

Второй вариант сюжета о «чужой ёлке» отличается от первого лишь отсутствием мотива предсмертного сна-видения: ребёнок любуется ёлкой в окне богатого дома, замерзает, и утром люди находят его трупик. Такая концовка придавала тексту безнадёжно трагическую окраску: «Мириады звёзд смотрели с неба на маленького Боруха, спавшего под снежной пеленой счастливым сном, от которого не просыпаются» [294, 3]; «До самого утра глядел в комнату мёртвый Фриц» [469, 3].

В третьем варианте этого сюжета ребёнок не умирает: он с восторгом рассматривает ёлку в окне, мечтает о такой же ёлке для себя и бредёт дальше своей дорогой. Безукоризненным и — одновременно — испошленным воплощением этого варианта является стихотворение неизвестного автора, напечатанное в 1896 году в газете «Новое время»:

В лохмотьях, продрогший, голодный

Стоял мальчуган под окном

Виднелась зажжённая ёлка

Ему за вспотевшим стеклом…

Как много красивых игрушек!

Хлопушки и звёзды блестят…

Вкруг бегают резвые дети,

Их лица весельем горят.

А сколько орехов, гостинцев!

А как там уютно, светло!

Подарки… Счастливые дети,

Как им хорошо и тепло.

И долго на радость чужую

Глядел он с невольной тоской

И думал, любуясь на ёлку:

«Хоть раз бы мне праздник такой!»

[398, 2]

И наконец, ещё один, четвёртый, вариант сюжета о ребёнке и о «чужой ёлке». В этом случае замерзающего ребёнка подбирает прохожий, приводит его к себе домой, кормит, поит, укладывает спать, а иногда — оставляет его у себя навсегда. Концовка текстов, разрабатывающих этот вариант, совпадает с известным «Сироткой» («Вечер был; сверкали звёзды…»), где прозябшего и посиневшего «малютку» «приютила и согрела» старушка: она накормила его и уложила в кроватку, после чего «малютка» «улыбнулся, закрыл глазки и уснул спокойным сном» [316, 129]. Это стихотворение, написание в начале 1840-х годов К.А. Петерсоном (пасынком Ф.И. Тютчева), было подвергнуто народной обработке и стало популярной песней. В рассказе Н.И. Познякова «Без ёлки» (1902) извозчик, увидев перед окном богатого дома рассматривающего ёлку маленького мальчика, берёт его к себе в семью четвёртым ребёнком [326, 23-31]. Аналогичный сюжет разрабатывается К.С. Баранцевичем в рассказе «Мальчик на улице» (1896) [23, 301-321]. В рассказе П.В. Засодимского «В метель и вьюгу» (1905) в первый день Рождества на улицу выходит рабочий для того, чтобы позвать первого встречного ребёнка к себе на ёлку, которую он устроил в память своего умершего маленького брата. Он находит в снегу полузамёрзшую девочку, приносит её к себе домой и, узнав, что она круглая сирота, оставляет её у себя [150]. Данный вариант в наибольшей степени соответствовал рождественской идиллии диккенсовского типа.

Некоторые авторы, стремясь следовать схеме рождественского рассказа со счастливым концом, «обеспечивают» малютку своей ёлкой. В рассказе К.М. Станюковича «Ёлка» (1894) маленький петербургский нищий-попрошайка, вернувшись с «работы» в «трущобную» квартиру, с восторгом рассказывает своему опекуну- «майору» про ёлку, которую он видел в окне чужого дома, после чего «майор», вспомнив ёлки своего детства, крадёт серебряные ложки, продаёт их и устраивает своему заболевшему приёмышу рождественский праздник с ёлкой. Мальчик изумлён, ему кажется, что ёлка ему привиделась во сне. Не в меньшем восторге был и сам «майор»:

Он довольно скоро распил с Матрёной Ивановной полштоф и любовно поглядывал на своего товарища и на ёлочку, осветившую радостным светом их убогую каморку и горемычную жизнь.

[410, 17-32]

Иногда сюжет о «чужой ёлке» сворачивался в проходной эпизод текста, как, например, в рассказе А.И. Куприна «Чудесный доктор» (1897), где два бедных мальчугана рождественским вечером бегут по улицам Киева, преодолевая соблазн полюбоваться на виднеющиеся в окнах ёлки:

…сквозь запотевшие окна какого-нибудь дома они видели ёлку … Но они мужественно гнали от себя прочь соблазнительную мысль: остановиться на несколько секунд и прильнуть глазком к стеклу.

[211, II, 269]

Возникший в городе культ ёлки привёл к тому, что в рождественских текстах темы города, ёлки и ребёнка оказались тесно связанными: в бездушном и бесчеловечном городе ёлка становилась единственным его защитником. Российская действительность давала этому сюжету множество реальных подтверждений. В очерке «Мальчик с ручкой» 1876 года Достоевский писал:

Перед ёлкой и в самую ёлку перед Рождеством я всё встречал на улице, на известном углу, одного мальчишку, никак не более как лет семи. В страшный мороз он был одет почти по-летнему, но шея у него была обвязана каким-то старьём, значит, его всё же кто-то снаряжал, посылая.

[123, XXII, 13]

Именно этот случай, по свидетельству писателя, и подтолкнул его написать «Мальчика у Христа на ёлке». В рассказе К.С. Баранцевича «Мальчик на улице» (1896) старик, бродящий в Сочельник по главной улице города, при встрече с маленьким нищим думает о нём:

Жалкое отродье городского пролетариата, какой-нибудь незаконнорождённый сынишка прачки или лакея, вечный обитатель душных подвалов и заплесневелых углов!..

[23, 309]

Оригинальная версия сюжета «чужой ёлки» дана М.Е. Салтыковым-Щедриным в рассказе «Ёлка», включённом в «Губернские очерки» [370, II, 233-240], о котором уже говорилось в другой связи. Здесь сам рассказчик, засмотревшись на ёлку в окне «крутогорского негоцианта», вдруг замечает рядом с собой замёрзшего («подскакивающего с ноги на ногу») мальчугана, внимание которого также приковано к ёлке. Мальчик подплясывает «на одном месте, изо всех своих детских сил похлопывая ручонками, закоченевшими на морозе». На первый взгляд, ребёнок этот напоминает рассказчику знаменитого «малютку»: он замёрз, он один поздним вечером на улицах пустого города, он с завистью смотрит на «чужую ёлку» и мечтает о такой же ёлке для себя («— Вот кабы этакая-то ёлка…, — задумчиво произнёс мой собеседник»). И этим его мечтам, подобно мечтам других «малюток», также не суждено сбыться («— А дома у вас разве нет ёлки? — Какая ёлка! У нас и хлеба почти нет…»).

При виде этого мальчика рассказчик, «имея душу чувствительную», настраивает и себя самого, и своего читателя на сентиментальный лад. Но тут же оказывается, что крутогорский мальчуган — отнюдь не традиционный «малютка»: он вовсе не «голодный и холодный» сирота, а вполне «домашний» ребёнок: у него есть родители, он одет в дублёный полушубок, а на далёкой тёмной улице оказался по своей собственной вине, за что его «тятька беспременно заругает». Реплики мальчика свидетельствуют о том, что его интересует не только ёлка, а, может быть, даже не столько ёлка, сколько происходящие внутри помещения события отнюдь не праздничного характера. С живым любопытством наблюдая за тем, как хозяйский сын «задирает» «Оську-рядского», он ни в малейшей степени не сочувствует Оське: «…Ишь разревелся смерд этакой! Я бы те не так ещё угостил!» Вместо ожидаемой солидарности с обижаемым бедным мальчиком, он презирает его: «Эка нюня несообразная! — прибавил он с каким-то презрением, видя, что Оська не унимается». Более того, он сам испытывает желание «задрать» бедного Оську: «“Я бы ещё не так тебе рожу-то насолил!” — произнёс мой товарищ с громким хохотом, радуясь претерпенному Оськой поражению». Так под пером Салтыкова-Щедрина традиционный «малютка» превращается в энергичного, знающего себе цену и умеющего постоять за себя мальчика, вполне уверенного в себе и ориентирующегося в окружающей его обстановке. Этот маленький герой — будущее губернского города — менее всего способен вызвать чувство умиления. Показательно, что в первом и во втором изданиях «Губернских очерков» этот рассказ имел название «Замечательный мальчик».

Автор получил предупреждение. Но всё ещё погружённый в праздничную ауру, он, не доверяя своему впечатлению, совершает шаг, который вполне соответствует сентиментальной схеме: подобно старушке из стихотворения «Сиротка», он, проникшись «состраданием к бедному мальчику», приглашает его к себе домой. «Ёлочный» сюжет, как может показаться, развёртывается в соответствии с четвёртым вариантом: «малютка» подобран.

Однако вместо ожидаемой идиллии и перед рассказчиком, и перед читателем развёртывается вовсе не сентиментальная сцена. В гостях мальчишка ведёт себя крайне развязно и насмешливо по отношению к взрослым: он тут же залезает с ногами на диван, «минуя сластей, наливает в рюмку вина и залпом выпивает её». Разочарованный рассказчик с горечью констатирует: «Мне становится грустно; я думал угостить себя чем-нибудь патриархальным, а вдруг встретил такую раннюю испорченность». То «патриархальное», чем намеревался «угостить» себя рассказчик, — это и есть ожидаемый финал сюжета о «малютке». Если бы мальчик, благодарный за приют и угощение, «улыбнулся, закрыл глазки и уснул спокойным сном», рассказчик получил бы то, на что он себя настроил. Но вышло по-другому, и, испытывая чувство стыда и досады, он отправляет домой «почти пьяного» мальчишку. Традиционный сюжет и традиционный образ («канонизированный дрожащий от холода малютка» [415, 3]) оказываются несоответствующими реальности. Щедринская разработка сюжета «чужой ёлки» предвосхищает вопрос, поставленный Достоевским относительно героя «Мальчика у Христа на ёлке»: «На другой день, если бы этот ребёнок выздоровел, то во что бы он обратился?» И, сам отвечая на него, писатель с горечью констатирует, что со временем «эти дети становятся совершенными преступниками» [123, XXII, 14].

Таким образом, у Салтыкова-Щедрина схема сентиментального рождественского сюжета подвергается существенной ломке. Автор как бы играет «в обманки» со своим читателем. Он создаёт знакомую ситуацию, литературный штамп, и тем самым подсказывает её развитие. Но следующий за нею сюжетный ход не соответствует привычной схеме, и в результате читательское ожидание оказывается обманутым. Эта игра «в обманки» ведётся не только с читателем, но и с рассказчиком: жизнь предлагает ему не предсказуемый литературный вариант, на который он настроился, но «суровую реальность».

Салтыков-Щедрин высмеивает и развенчивает как банальный сюжет «чужой ёлки», так и своего рассказчика, увидевшего в ребёнке «достаточную жертву для своих благотворительных затей». Истинное милосердие оборачивается здесь пустыми «благотворительными затеями», а сам ребёнок превращается в «жертву благотворительности». Отсюда и то чувство стыда, которое испытывает рассказчик после пережитого им инцидента: «Мне ужасно совестно перед самим собою, что я так дурно встретил великий праздник». Отсюда и заключающие очерк слова его молитвы, представляющие, как убедительно показал М.В. Строганов, реминисценции из стихотворения Пушкина «Отцы пустынники и жёны непорочны…» и молитвы Ефрема Сирина «Господи и Владыко живота моего» [413, 58-66]. Так ёлка, призванная на Рождество для того, чтобы люди не забывали закон любви и добра, милосердия и сострадания, через своеобразное разыгрывание сюжета «чужой ёлки» привела автора к осуждению своего собственного праздномыслия и к необходимости проникновения истинным, а не показным (или, скорее, здесь — самопоказным) милосердием и «деятельною, разумною любовью», которые только и дают право на проникновение «в сокровенные глубины… души».

Щедринский вариант сюжета намечен и в очерке Н.И. Мердер «Из жизни петербургских детей (Нищенки)». Здесь после описания роскошного детского праздника ёелки в богатом петербургском доме действие по контрасту переносится на чёрную лестницу, куда было выставлено ободранное на празднике дерево. Две маленькие петербургские нищенки захотели «ощипать» оставшееся на нём сусальное золото и спросили на это разрешения у кухонных работников. Разговор работников с девочками показывает, что дети уже вполне усвоили суровые законы петербургской жизни [378, 11-118].

Рассматривание бедным ребёнком елки в окне богатого дома, его смерть рождественской ночью в равнодушном и бесчеловечном городе, детские предсмертные видения ёлки у Христа или умерших родителей — все эти элементы со временем стали расхожими в «ёлочной» литературе, породив в конце концов пародии на этот сюжет, о котором Б В. Томашевский писал: «“А в небе блистали звёзды” или “Мороз крепчал” (это — шаблонная концовка святочного рассказа о замерзающем мальчике)» [429, 193].

К концу XIX века избитость сюжета о замерзающем ребёнке (иногда с ёлкой в окне богатого дома, а иногда и без ёлки [см., например: 252, 3]) достигла такой степени, что он превратился в одну из постоянных тем иллюстраций в массовых еженедельниках. Так, например, на помещённом в «Ниве» в 1894 году рисунке И. Галкина «Чужая ёлка» изображён мальчик, стоящий перед окном дома, в котором светится роскошная ёлка [273, 1277]. Без отсылки к этому сюжету не обходилась ни одна пародия на рождественские тексты. В 1894 году Максим Горький в газете «Нижегородский листок» напечатал святочный рассказ «О мальчике и девочке, которые не замёрзли», начинающийся такими словами:

В святочных рассказах издавна принято замораживать ежегодно по нескольку бедных мальчиков и девочек. Мальчик или девочка порядочного святочного рассказа обыкновенно стоят перед окном какого-нибудь большого дома, любуются сквозь стекло ёлкой, горящей в роскошных комнатах, и замерзают, перечувствовав много неприятного и горького.

[99, 2]

В другом пародийном святочном тексте Горький замечает:

Рождественские рассказы все пишут одинаково — берут бедного мальчика или девочку и замораживают их где-нибудь под окном богатого дома, в котором обыкновенно горит ёлка. Это уже вошло в обычай…

Далее от имени писателя, сочиняющего к празднику святочные рассказы, Горький иронизирует по поводу чувств, которые вызывают подобные сцены:

Я замораживаю людей из добрых побуждений: рисуя их агонию, я этим возбуждаю у публики гуманные чувства к униженным и оскорблённым.

[100, 23]

С.В. Потресов, характеризуя литературную продукцию газетчика — мастера святочного жанра, писал:

В рассказах Николая Евграфовича фигурировали и сходившиеся в эту ночь после долгой ссоры супруги, и замерзающие дети…

[494, 3]

В одном из пародийных текстов, опубликованных в «Самарской газете» в 1899 году, рассказывается о том, как девочка читает своему деду рождественский выпуск газеты, в то время как дед предугадывает каждый очередной материал. Он сам пересказывает сюжет о «чужой ёлке», в деталях совпадающий с текстами, о которых говорилось выше:

Подожди, Липочка. Дальше описывается большой, ярко освещённый дом на углу главной улицы; в доме богато украшенная ёлка, множество гостей, множество нарядных детей, весёлых, довольных, а в окно, с улицы, заглядывает бедный, плохо одетый мальчик, которого пьяный мастер жестоко отколотил за разбитую бутылку водки, вытолкал ночью из сырого подвала и приказал принести новую бутылку водки; мальчик упал, потерял деньги, долго плакал, не пошёл в свой подвал из боязни получить новые побои, озяб сильно, долго бродил по улицам, набрёл на этот дом, с восхищением и завистью смотрел в окно на украшенную ёлку и… смотри уже в самом конце упал под окном в снег, сначала стал засыпать и видел во сне чудесную ёлку, а потом замёрз… Так?

[31, 209]

Внучка вынуждена согласиться. Тот же сюжет пародируется и Б.С. Миркиным-Герцевичем при изображении Рождества 1917 года:

Возле них стоял мальчик, и вовсе не нужно было обладать исключительной прозорливостью, чтобы узнать в нём знаменитого замерзающего мальчика. Он продрог в эту холодную рождественскую ночь, и теперь затяжка папиросой могла оживить его окоченевшие члены.

[258, 217]

Память об этой заезженной литературной схеме сохранил даже советский сатирический журнал «Крокодил», один из авторов которого в 1937 году с удовольствием вспоминал о том сюжетном «разнообразии», которое предоставляли писателям старые святочные рассказы:

Взять хотя бы этого замерзающего мальчика. Сколько там можно было навернуть ситуаций. Этот мальчик мог и не замёрзнуть…

[197, 220]

О мимикрии образа «замерзающего ребёнка», в советской культуре превратившегося в «замёрзшую пионерку», в комментариях к романам Ильфа и Петрова, писал Ю.К. Щеглов [488, 493].

Возникший в немецкой рождественской литературе начала XIX века сюжет о ёлке в богатом доме и замерзающем ребёнке, став в полном смысле этого слова интернациональным, прошёл по всем странам, усвоившим обычай рождественской ёлки, и быстро превратился в затасканное клише. Как правило, это были однообразные и малооригинальные тексты, которые из года в год появлялись в праздничных номерах массовой периодики. Но русскому читателю этот сюжет «подарил» два шедевра — «Ёлку» Салтыкова-Щедрина и «Мальчика у Христа на ёлке» Достоевского.