ИСПОЛЬЗОВАТЬ ЕСТЕСТВЕННЫЙ ХОД ВЕЩЕЙ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ИСПОЛЬЗОВАТЬ ЕСТЕСТВЕННЫЙ ХОД ВЕЩЕЙ

1. Китайская мысль отучает нас прибегать к столь привычному для нас противопоставлению теории и практики. Ибо мир, созданный ею, не состоит из идеальных форм, таких, как архетипы или чистые сущности, которые необходимо отделить от реального мира, чтобы понять этот мир. Весь реально существующий мир здесь предстает как процесс, размеренный и постоянный, обусловленный взаимодействием двух начал, одновременно и противоположных, и взаимодополняющих: это знаменитые инь и ян. Порядок вещей уже не зависит от образца, накладываемого на вещи сверху. Но этот порядок целиком содержится в реальном ходе событий, которые совершаются имманентным образом и имеют целью поддержание жизнеспособности целого (отсюда сквозная тема китайской философии – «путь», дао). Задаваясь целью уяснить себе ход вещей, исходя из их внутренней когерентности, согласованнности, и действовать соразмерно их движению, китайский мудрец не пытается предаваться такой созерцательной жизни, которая вылилась бы в чистое знание (theoria) и была бы самоцелью или даже высшей целью (благом, счастьем), оставаясь при этом совершенно бескорыстной. «Мир» в понимании китайского мыслителя – не предмет для умозрений. Не существует «знания» с одной стороны и «действия» – с другой. Вот почему китайский образ мышления логически не признает оппозиции «теория – практика»: не потому, что представители этой традиции не знают о нем или что у них затянулось некое теоретическое детство, но просто потому, что они прошли мимо этого отношения, – как прошли они мимо идеи Бытия или идеи Бога...

Существует, таким образом, некоторое различение, понимание которого, быть может, способно заново приоткрыть для нас набор доступных подходов и несколько поколебать наше видение мира, базовое для европейской традиции (у китайской традиции есть свое такое же устойчивое мировидение, как есть оно и у всякой другой традиции). Только таким образом мы сможем отстраниться от нашего имплицитного выбора, который обычно движет нами как какая-то очевидность, а между тем именно здесь, в точке сомнения, мы имеем случай глубже понять его. Применим полученное различение к тому главному неизвестному, каким выступает для нас эффективность: вместо того, чтобы выстраивать модель как образец для действия, китайский мудрец, скорее, сосредоточивает свое внимание на привычном ходе вещей, стараясь постичь их соразмерность и извлечь пользу из их саморазвития. И именно в этом различии между китайской и европейской традициями нам следовало бы заметить некоторую поведенческую альтернативу для нас самих: вместо того, чтобы строить идеальные формы, а потом проецировать их на реальные вещи, не лучше ли попытаться приблизиться к обнаружению реальных факторов, благоприятных для нужного нам действия, рассмотрев ситуацию во всем ее объеме? Вместо того, чтобы жестко фиксировать цель нашей деятельности, не лучше ли следовать ходу своих естественных пристрастий? Короче говоря, не лучше ли, вместо того, чтобы навязывать реальному миру наш план, опираться на тот потенциал, что заложен в самой ситуации?

Моралист Мэн-цзы – назовем его все-таки моралистом – приводит пословицу, распространенную в княжестве Ци; если прочесть ее исходя из традиционного европейского взгляда на вещи, то она по-своему точно передает суть той альтернативы, о которой мы говорим (культура Ци в сравнении с более традиционной культурой Лу, пожалуй, более наглядно выражает тот интерес, который проявляла к эффективности китайская мысль в последние века Древности). Каким бы прозорливым умом ты ни обладал, лучше опираться на те возможности, которые заложены в ситуации: «Держишь ли ты в руках тяпку иль мотыгу, лучше дождаться созревания плода» (Мэн-цзы, II, А, 1). В этом смысле мудрость и стратегия по сути дела совпадают: чтобы достигнуть желаемого эффекта, следует рассчитывать скорее на развитие событий, чем на свой собственный инструментарий; вместо того, чтобы думать о выстроенном заранее плане действий, лучше научиться извлекать пользу из того, что заложено в ситуации и что вытекает из ее развития. Дело в том, что потенциал ситуации представляет собой нечто гораздо большее, чем простое стечение обстоятельств, даже самых благоприятных, – если вообще не что-то совсем другое. Если взглянуть на него с точки зрения логики естественного развития событий, то потенциал ситуации – это то, когда все идет своим ходом и нас «втягивает» в этот ход вещей.

В древней китайской стратегии существуют два основных понятия, тесно связанных между собой: с одной стороны, это ситуация или конфигурация (син) в том виде, как она актуализуется и обретает форму у нас на глазах; с другой стороны, это как бы реакция на действие, потенциал (…, произносится как ше), вписанный в ситуацию: его мы можем заставить работать на нас. В древних военных трактатах (Сунь-цзы, гл.5, «Ши») в качестве иллюстрации приводится бурный поток, способный сдвинуть даже камни на своем пути, или арбалет с натянутой тетивой, готовый выстрелить. За отсутствием теоретических объяснений (такое часто бывает в Китае), нам самим придется истолковать эти сравнения. Поток выходит из берегов, когда его русло становится слишком узким (результат конфигурации рельефа) и ситуация сама по себе превращается в источник эффекта (о потоке говорят, что он «обрел силу», «дошел до предела»). Точно так же и арбалет: в тот момент, как он выстреливает, его напряженное состояние тотчас срабатывает, давая результат.

Имея в виду такой потенциал, китайские мыслители разработали стратегическую науку, позаботившись о том, чтобы извлечь из идеи потенциала все возможные следствия. Они подвергли сомнению то, что можно было бы назвать «гуманистической» концепцией эффективности. Ибо на самом деле в свете их концепции наш личный вклад, события, навязанные миру нашими усилиями, значат меньше, чем объективная обусловленность ситуации, приводящая к некоторым результатам. Я должен пользоваться этими условиями, я могу на них рассчитывать, их одних достаточно, чтобы привести к успеху и определить его. Мне остается лишь допустить, чтобы все шло своим ходом. Итак: если сила и слабость – это дело случая, то мужество и трусость – это дело потенциала (заложенного в ситуации и вытекающего из нее). Мужество и трусость – продукты ситуации, а не наши личные качества (они не зависят исключительно от нашей ответственности). Как пишет комментатор Ли Цюань, если на стороне нашего войска появляется стратегический потенциал, «тогда и негодяи становятся храбрецами», если же оно его теряет, «тогда и храбрецы ни на что не способны». Вот почему далее в трактате можно прочесть: «Хороший полководец ищет успеха в потенциале ситуации, а не требует его от подчиненных. От того, умеет ли он опираться на потенциал ситуации или не умеет, зависит, как поведут себя на поле боя его подчиненные: как герои или как трусы. Иначе говоря, мужество и трусость являются «модификациями» этого потенциала (Ван Си).

Единственным эквивалентом, который я, как европеец, нахожу для этой идеи потенциала, может служить пример из области механики – то, что она определяет как «потенциальная энергия». Следует помнить, что речь идет о физических, а не об этических терминах, – о таких, как научная теорема, например, как теорема о кинетической энергии, а вовсе не о правилах поведения. Доказательством тому служит образ, которым завершается описание стратегии: «Тот, кто опирается на потенциал, содержащийся в ситуации, использует в сражении своих людей как бревна или камни, заставляя их катиться. И бревнам и камням свойственно оставаться неподвижными на ровной поверхности и катиться по наклонной плоскости: если они круглые, они катятся, в противном случае движение отсутствует; потенциал войск, которыми умело пользуются в сражении, можно сравнить с натиском круглых камней, когда они катятся вниз с горы». Наклонная плоскость служит здесь образом естественного устремления, результата сложившегося соотношения сил, которое стратег умело использует во время боевой операции: успех достигается как бы сам по себе, спонтанно; как подчеркивают комментаторы, он неотвратим и дается «легко».

Не следовало бы, впрочем, ограничивать потенциальную энергию ситуации этим единственным полем деятельности. Дело в том, что ее традиционно рассматривают более широко, в частности, в трех аспектах, тесно связанных между собой (Ли Цзин): 1. Как нравственный потенциал: «Когда полководец не страшится смерти, а воины счастливы сражаться вместе с ним, они рвутся в бой и несутся как ураган»; 2. Как топографический потенциал: когда проход узок и войско зажато так, что «один человек может охранять это место и тысячи не смогут пройти»; и наконец, 3. Как потенциал, заключенный в «адаптации»: когда можно воспользоваться усталостью или расслабленностью противника, когда он изможден жаждой и голодом, когда «его передовые пункты рассеялись, а арьергард еще только форсирует реку»... Во всех этих случаях, тот, кто умеет пользоваться ситуацией, может добиться легкой победы. По словам одного из комментаторов, здесь «малыми усилиями» можно добиться «большого успеха».

В древних трактатах по стратегии авторы не колеблясь рекомендуют использовать такие источники успеха, иногда доходя до крайностей, рискуя даже шокировать читателя. Ибо для увеличения потенциальной энергии ситуации китайский стратег опирается не только на то, что может оказаться неблагоприятным для противника (в плане топографии или состояния войска); он еще и организует ситуацию таким образом, чтобы его собственные войска дошли до такого состояния, когда они сами станут «рваться в бой». Для этого достаточно создать для них такую ситуацию, в которой перед лицом опасности им не оставалосьбы ничего другого, как сражаться изо всех сил, – чтобы выжить (Сунь-цзы, гл.11, «Цзю ди»). Для этого полководец начинает битву только в «гиблом месте», то есть после того, как его войска достаточно далеко продвинулись на территорию противника; как если бы он заставил их подняться достаточно высоко, а потом «убрал лестницу»: пути к отступлению отрезаны и приходится драться насмерть. Таким образом, военачальник не требует от своих подчиненных, чтобы они были мужественны в смысле некой врожденной доблести. Просто в конкретной ситуации он ставит их лицом к лицу с такой опасностью, что им нельзя не быть мужественными, – хотя бы и вопреки их собственной воле. Верно и другое: когда враг отступает и у него нет другого выхода, кроме как сражаться насмерть, полководец должен сам открыть перед ним лазейку для спасения, дабы тот не сумел развернуть свою боевую мощь.

[Макиавелли в своем «Искусстве войны» тоже говорит об этом: «Иные полководцы убеждают солдат в необходимости сражаться до конца без иной надежды на спасение, кроме как победа; это самое мощное и самое надежное средство, чтобы солдаты стали сражаться ожесточенно» (IV) Верно и другое: «Никогда нельзя доводить противника до отчаяния. Этим правилом пользовался Юлий Цезарь в войне против германцев: когда он видел, что необходимость победить или умереть придавала им новые силы, то открывал врагу проход и предпочитал преследовать его, а не добиваться победы на поле сражения» (VI). Но Макиавелли ограничивается лишь этими замечаниями и не приводит доводов для их обоснования. Китайская мысль здесь делает предметом размышления то, о чем западная стратегия говорит лишь мимоходом.]

2. Поскольку китайской стратегии, если судить о ней по древним трактатам, свойственно опираться на потенциал, заложенный в ситуации, и определять характер действий в зависимости от постоянно меняющихся обстоятельств, ей чужда идея предопределения хода событий в соответствии с заранее составленным планом как неким идеалом, к которому надо стремиться и который должен быть более или менее завершенным («стратегический план» по Клаузевицу: такой план показывает, когда, где и какие воинские соединения должны дать бой). Китайский стратег действительно далек от того, чтобы проецировать на ожидаемые события идею, указывающую им, какими они должны быть, какими он их представляет себе и как предполагает добиться того, чтобы они покорялись его воле; ведь он рассчитывает сыграть именно на том, что использует реальное развитие событий.

Если уж какая-то операция должна быть проработана заранее, до вступления в боевые действия (в «храме предков», как у нас – в «кабинете министров»), то ее станут рассматривать не в рамках «плана», а в рамках «оценки» (понятие сяо) и в свете понятия «взвешивания», то есть оценки, заблаговременной и требующей расчета – понятие цзи). Стратег должен начать с тщательного учета наличных сил, взвесить, рассчитать все факторы, которые могут оказаться благоприятными для той и другой стороны и выделить те из них, которые помогут ему одержать победу. Древний трактат, который мы начали читать, начинается с систематического изложения того, как строго следует проводить эту предварительную (и совершенно необходимую) оценку (Сунь-цзы, гл.1, «Цзи»). Ее надо вести в соответствии с пятью базовыми критериями: моральный дух, метеоусловия – «небо», топографические условия – «земля», командование и система организации. Требуется получить ответы на определенную совокупность вопросов: 1. Кто из владык обеспечивает самый высокий моральный дух? 2. У кого самые способные командиры? 3. Какой стороне наилучшим образом благоприятствуют погодные и природные условия? 4. Где лучше выполняются приказы? 5. Какая из сторон наилучшим образом вооружена? 6. На чьей стороне лучше обучены офицеры и солдаты? 7. Наконец, кто лучше соблюдает дисциплину? Эксперт в области стратегического искусства должен сделать заключение: «На основании вышеизложенного мне известно, кто победит, а кто потерпит поражение». Потому что потенциал – реальная сила обстоятельств – зависит и от состояния противника, иего можно определить только ответами на перечисленные нами вопросы.

Действительно, при переходе от заключения о наличествующих силах к определению существующего потенциала ситуации разыгрывается основная карта стратегии. Еще одну фразу из древнего трактата стоит рассмотреть очень внимательно: «После тщательного взвешивания всего того, что может оказаться выгодным (в соответствии с семью вышеназванными вопросами – Ф.Ж.) определяют потенциал ситуации, который может быть доступен вовне (то есть при проведении операции не в терминах оценки, а на поле боя). А значит, потенциал состоит в том, чтобы «определить все, что зависит от обстоятельств и касается успеха». Подобный анализ позволяет учитывать все вплоть до мельчайших деталей, непредвиденных обстоятельств, грозящих разрушить построенный план. Более того, заложенная в потенциале ситуации возможность изменения позволяет вносить незначительные коррективы, обусловленные естественным направлением событий. Исходной точкой служат логика моделирования (логика плана-модели, дающего информацию о фактах) и логика воплощения (идея-проект конкретизируется во времени), а приводят они к логике развития: дать эффекту развиваться своим ходом в соответствии с логикой самого начавшегося процесса.

Уже на данной стадии обстоятельства не мыслятся как «нечто, лежащее вовне», второстепенное, как отдельные детали (дополняющие «главное»: отсылка к метафизике «сущности и явления»). Обстоятельства суть то, с помощью чего осуществляется возможное: прежде всего, потенциал ситуации, возможности, заложенные в ней. Вывод: потенциал есть нечто зависящее от обстоятельств – существующее исключительно в заданных обстоятельствах (отсюда потенциальность, обилие возможностей и необходимость использовать их для развития успеха).

Как замечает один из комментаторов (Ду My), даже если верить в победу и иметь на руках предварительное заключение о реальных силах, потенциал ситуации невозможно предвидеть заранее (до начала боевых действий); его можно лишь выявить в ходе развертывания операции, потому что он постоянно меняется. Столкновение противоборствующих сил тем и замечательно, что в нем постоянно происходит борьба противоположностей. Так вот, в любую минуту «я решаю, что выгодно для меня, только исходя из того, что вредно для противника» и наоборот: «Рассчитывая, что приносит пользу противнику, я понимаю, что это вредно для меня». Другими словами (Ван Си): «Потенциал ситуации есть то, что позволяет извлекать пользу из ее изменчивости». В свете такой концепции потенциал рассматривается как переход на ступень от предварительных расчетов, проводимых по установленным образцам, к последующему использованию ситуации для развития успеха, когда процесс уже начался. С одной стороны, в ходе боевых операций нельзя не менять тактику по отношению к противнику, а с другой стороны, нужно постоянно учитывать его сильные и слабые стороны: если его привлекает добыча, я буду «заманивать» его, если его силы расстроены, я воспользуюсь и этим, а если он силен, я буду совершенствовать свое оснащение, и т.д. Или еще: если враг отважен, «я буду сеять смуту»; если он осторожен и использует «ползучие» методы, я заставлю его стать легкомысленно отважным, если он в полной силе, я измотаю его и т.д. Потому что в присутствии противника я не стою на месте, но постоянно развиваюсь, я сам не знаю заранее, как я одержу победу. Иными словами (Ли Цюань): «Стратегия не знает предзаданных определений»; «она выбирает форму в зависимости от потенциала ситуации».

Вернемся в Европу. Когда Клаузевиц подводил итоги неудач, с которыми сталкивались теоретики войны, он относил их к трем причинам (О войне, 11, 2): 1. Теоретики войны (западные) имели в виду «постоянные величины», в то время как на войне «все расчеты ведутся в переменных величинах»; 2. Они учитывали только «материальные ценности», «в то время как на войне важны также и духовные и моральные ценности»; 3. Они учитывали активность только одной стороны, «в то время как военное действие покоится на постоянном взаимодействии обоих участников». Мы в свою очередь, констатируем, что концепция стратегии, разработанная в древних китайских трактатах и ставящая во главу угла идею потенциала ситуации, свободна от перечисленных недостатков и выдерживает критику по всем трем пунктам (мы тем самым еще и проверяем, – как бы извне, – верно ли, что эти три признака всегда сопутствуют друг другу и восходят к общей логике): 1. Китайцы рассматривают потенциал ситуации как переменную данность, которая не может быть определена заранее, потому что требует постоянного учета обстановки; 2. Тщательный предварительный анализ, который позволяет уловить этот потенциал, без затруднений учитывает и духовные, и физические факторы (моральный дух войска, обеспечивающий сплоченность армии, ее вооруженность и материальное обеспечение); 3. Реципрокное измерение каждого участника войны – сердцевина того, что составляет потенциал ситуации (что невыгодно для противника, выгодно для меня). Война, как и любой другой процесс, в Китае рассматривается в терминах взаимодействия и полярности.

Следствием сказанного оказывается то, что китайская стратегия избегает отсылок к отношению «теория – практика» (вместо него используется понятие потенциала ситуации, представляющее собой промежуточное звено между предварительным расчетом и возможностью приноравливаться к ситуации). В то же время она не знает неизбежных потерь (утрата практики при создании теории), которые вплоть до наших дней несет Запад с его образом теоретизирования. Клаузевиц хорошо разбирался в этом. Короче: китайской стратегии не приходится иметь дело с «трением», потому что она нацелена против любого плана, составленного заранее, в то время как привходящие обстоятельства – это, наоборот, та сила, которая позволяет имплицитному потенциалу осуществляться и развертываться. Пользуясь привычным инструментарием (теоретическим, техницистским, формализованным), Запад оказался попросту не готов правильно осмыслить характер ведения войны: он не принимал во внимание ничего, кроме побочных явлений (подготовка к войне и материальные данные), и упускал главное («объект, который живет и реагирует», по Клаузевицу). С тех пор остается единственный выход, от которого сам Клаузевиц не может полностью отказаться: ссылаться на случай или на гений. И напротив, ум, воспитанный в китайской традиции, обнаруживает себя как в высшей степени стратегический, о чем свидетельствуют военные трактаты, составленные уже на исходе Древности (в эпоху «Борющихся Царств», V-VI вв. до н. э.). В то же время, этот образ мышления накладывает свой отпечаток на другие области человеческой деятельности, в частности на дипломатию и политику.

3. В самом деле, в действиях советника (придворного) и стратега есть много общего. Любой дипломат, работает ли он за границей, заключая союзы, или внутри страны, стремясь привлечь к своим действиям внимание государя, должен начинать со строгой оценки ситуации – «взвесить» соотношение сил в политическом плане, «тщательно расчитать» с психологической точки зрения внутренние склонности партнеров (Гуйгу-цзы, гл.7, «Чуай»). Расчет соотношения задействованных сил осуществляется посредством некоторых условных правил, которые, призваны очертить ситуацию во всех ее аспектах: определить размеры княжеств, оценить их демографическую мощь, определить их экономический вес и природные богатства. Важно также изучить, кто находится в более благоприятных топографических условиях, у кого успешнее стратегия с точки зрения отношений между государем и министрами. Или еще: оценить, на каких союзников можно рассчитывать, к кому больше тянется народ и кому были бы выгодны потрясения в стране (об этом речь идет также в гл.5 «Фэй цянь»). Отвечая систематически на эти вопросы и сопоставляя полученные данные, политический деятель, советник государя, собирает сведения о наличных действующих факторах, достаточные, чтобы быть уверенным в результате начатой операции (и если он сталкивается с некоторой «неадекватностью», он рассматривает ее как неизбежное следствие того, что он не знал всей ситуации (гл.З, «Нэй цянь»). По отношению к государю оценка должна строиться на знании того, что он любит и что ненавидит: это нужно, чтобы понравиться ему. В случае, когда удается снискать благосклонность государя, можно обращать его действия в свою пользу, руководить им. По отношению к другим людям важно принимать во внимание их разум, способности и настроения, которые можно использовать с целью манипулирования этими людьми.

Здесь тоже нет никакого смысла составлять план или устанавливать какие-то нормы для управления своим поведением, ведь если мы хотим иметь преимущество перед другими и распоряжаться ими по своему усмотрению, то у нас нет другого пути, нежели как подлаживаться к ним, тщательно изучив предварительно все их черты, чтобы использовать их: если я знаю нравственные принципы этого человека, в силу которых он безразличен к богатству, я не могу прельстить его прибылью, но могу, напротив, сыграть на них, чтобы подтолкнуть его на расходы; если он достаточно храбр и пренебрегает опасностями, мне никак не удастся запугать его, но зато по моей воле он может идти навстречу гибели и т.д. (гл.10, «Моу»). В древнем трактате по дипломатии в полном объеме анализируется все это до мельчайших подробностей. Указывается, например, каким образом я, постоянно подлаживаясь к другому, но никогда не напрашиваясь к нему в союзники, и следовательно, никогда не встречая с его стороны ни сопротивления, ни настороженности, смогу постепенно расширить сферу своего влияния и впоследствии управлять этим «другим». В результате бесконечно гибкой дипломатии я сопровождаю его везде и всюду; никоим образом не перегибая палку, я становлюсь необходимым в конкретной ситуации; ничего заранее не предопределяя, я «модифицирую» свое поведение в соответствии с колебаниями партнера; если он что-то узнает, я «подтверждаю это как правду», если он что-то говорит, я «превозношу это как самое важное», если в его власти что-то осуществить, я делаю так, чтобы это осуществилось; если он к чему-то испытывает отвращение, я «приспосабливаюсь», если же он боится, я «ухожу в сторону» и т.д. Другой, таким образом, развивается как бы находясь в состоянии постоянного согласия с окружающей средой (со мной), от чего он лишается нужных средств к самостоятельному существованию и начинает повиноваться моим приказаниям.

По отношению к другому (и это особенно важно, если этот другой - государь) я, не спуская с него с глаз, не иду на риск, ничего заранее не планирую и не навязываю, но так тонко чувствую обстоятельства, что они всякий раз дают мне повод для извлечения выгоды. И чем больше я даю себе волю, чем больше отдаюсь на волю обстоятельств, тем ощутимее мое превосходство. На этот счет можно привести образ мудреца: он «вращается», как шарик, и все время ищет то, что «адекватно», не зацикливаясь ни на каком плане, не увязая ни в каком проекте. Он проводит «бездонную» стратегию, «неизмеримую» для других, «неисчерпаемую» для него самого. Подобные размышления о дипломатии снова логично подводят нас к идее потенциала ситуации (то же понятие ши). Потому что сила власти, которую я обретаю над другим, обязана своим появлением не моим усилиям, ни тем более удаче (оба эти фактора не работают), а просто-напросто способу, которым я умею добиваться успеха в любом деле: я опираюсь на основополагающие факторы, вычлененные мною в ситуации и работающие на меня. В этой области формула: «нужно установить потенциал ситуации, чтобы управлять вещами» (гл.5, «Фэй цянь») играет такую же решающую роль, как и в военном искусстве. А чтобы установить этот потенциал, вначале следует, как мы уже видели, самым тщательным образом оценить ситуацию (в дипломатическом контексте: выявить своих сторонников, изучить их мнение, послушать, что говорится «внутри» и «снаружи» и т.д.). И результатом такого потенциала, накопленного всем ходом развития ситуации, будет четко сформулированныйвывод: такой-то политический деятель обречен на успех и превосходство (глава: «Бэньцзин инь-фу). Ибо потенциал – это и есть то, что отделяет «успех» от «провала»; это тот фактор, который силой своей «власти» влияет на весь ход развития. Мы, таким образом, возвращаемся к примеру с камнями, которые катятся с вершины горы, и делаем вывод: «потенциал ситуации приводит к тому, что реальная действительность не может оставаться такой, какая есть»: есть дипломатическая конфигурация, точно так же, как есть стратегическая конфигурация, и объективные условия, которыми они управляются, также являются предопределенными. 4. Представим себе теперь потенциал ситуации в рамках определенной социальной и политической организации: он выражается в позиции силы (ши), власти, в то время как разность уровней, обеспечивающая эффект (вспомним камни, лавиной несущиеся со склона), соотносится с иерархичностью. Потенциал создает «уклон» для подчинения, от него зависит предпринятое нами восхождение: используя свое положение «сверху», мы добиваемся возможности быть услышанными своими подчиненными. Это не зависит ни от достоинств личности, ни от прилагаемых усилий, ни даже от стремления быть услышанным. Это не зависит даже от того, вкладываем ли мы все наши силы в это одно дело или же разбрасываемся. Склонность к подчинению вытекает исключительно из занимаемого положения. Короче говоря, не личность, а место обеспечивает эффект. Таким «местом по преимуществу», местом, создающим авторитет, является престол государя. Вот почему в связи с понятием «сильной позиции» в китайской мысли конца периода древности зарождается стремление превратить престол как таковой в источник абсолютной власти. Но обосновывается это совершенно иначе, чем это могло бы показаться со стороны, совсем не так, как эту же идею формулировали другие мыслители в Китае, например конфуцианцы с их отсылками к трансцендентности, рассуждениями о божественной воле, и уж вовсе не исходя из общественного договора, призванного привести к общему порядку, – а только ради эффективности как таковой. Порядок во всей империи обеспечивается достаточной силой власти монарха, которой он наделен в силу своего высокого положения: всего лишь естественная склонность чисто объективного характера, вместо той случайной данности, которую представляет собой человек с его ценностями. Защитники такой авторитарной власти, очень неудачно названные «законниками», «легистами» (их концепция совершенно не соответствует нашим представлениям о законе, за которыми они видели только власть, но не право), пытались заблокировать потенциал ситуации, сосредоточить его в позиции одного человека, одиноко стоящего на вершине, – монарха, и тем самым преобразовать политические отношения в духе чистой идеи власти. Разноуровневость, иерархичность, определяющая потенциал, сохраняется, но опорная ситуация, находя свой эпицентр в фигуре государя, становится неподвижной. В высшей степени подвижная, она останавливается в одном исключительном месте: народ возносит своего князя, как будто несет на вершину горы поленья для костра, способного охватить всю вершину (Хань Фэй-цзы, гл.14, «Гун мин»). Как мыслится тот командный пункт, откуда исходит безграничная подчиняющая мощь? Там, где он воцарился, монарх держит две «рукояти»: одна для наград, другая для наказаний (и те, и другие четко маркированы в соответствии со строгими нормами – фа, которые известны всем и применяются регулярно). Уже сами по себе эти два рычага, страх и выгода, вместе составляют достаточный инструментарий власти, одновременно стимулирующий и репрессивный, который позволяет государю заставить самое природу человека служить ему (Хань Фэй-цзы, гл.7, «Эр бин»). В то же время защитники авторитарной власти (они же изобретатели тоталитаризма) прекрасно поняли, что самым надежным источником власти над другими людьми является полное знание о них в этом полностью прозрачном мире, в котором подчинение тем сильнее, чем меньше можно скрыть от властей. Этот взгляд, срывающий все покровы, парализует. Государь строит свою власть как подлинную машину получения информации обо всех и о каждом. У него на вооружении есть отлаженная система «разделения» мнений (позволяющая сталкивать их) и одновременно система «солидаризации» граждан, (круговая порука, предполагающая доносы – Хань Фэй-цзы, гл.48, «Ба цзин»), а также совершенная полицейская техника, строго секретная, в основе деятельности которой лежат параллельная слежка и умышленная дезинформация (понятие ци). Благодаря такой системе усиленного сбора информации и ее тщательнейшей обработки, государь может, не выходя из своих покоев, «все видеть» и «все слышать» (фактически все подданные «видят» и «слышат» лишь для того, чтобы он мог об этом узнать – Хань Фэй-цзы, гл.14). Ему не нужно даже прибегать к силе для подавления недовольства – о малейших проявлениях несогласия ему моментально доносят. Искусство управлять есть, по сути, не что иное как умение силой привлекать других на свою сторону, и не так, что я сам начинаю хлопотать, а так, что другой заставляет меня заниматься этим для него. В самом деле, можно целиком отдаться своему делу, не покидать дворца, и при этом быть совершенно не на своем месте. А можно и пребывать в бездействии, твердо удерживая в руках бразды правления. Следует признать, что положение монарха требует не личных усилий, а лишь технической организации. Порядок зависит не от физического присутствия какого-то лица, локального и незначительного, а от умения управлять. Положение позволяет осуществлять власть на достаточной глубине и без труда. С учетом абсолютной эффективности своего положения, государь, когда правит, решает одну-единственную задачу: соблюдать отработанные до автоматизма правила и сохранять неизменной их эффективность. Так как верховенство обеспечивается исключительно силой положения и не приходится рассчитывать на какие-либо чувства любви или привязанности со стороны народа (здесь – в отличие от того патернализма, о котором мечтали конфуцианцы), то позиция государя должна быть защищена от любого вмешательства, покушения, ведь любая другая властная позиция может утверждаться только во вред существующей. При такой трактовке положения государя сам он и его подданные действительно оказываются поставлеными в отношения прямого антагонизма. Вот почему власть оказывается предметом постоянных конфликтов, даже если таковые чаще всего протекают в латентной форме, противопоставляя государя всем прочим субъектам, в первую очередь, знати, министрам и советникам, а также супруге, матери, наложницам, внебрачным детям и, разумеется, сыну-наследнику, поскольку все они будут добиваться того, чтобы государь отдал власть или хотя бы «поделился ею» (Хань Фэй-цзы, гл.48, параграфы 3 и 8). Теория «сильной позиции» опирается на тонкую психологию «принадлежности», которая oправдывает то, что в дипломатическом искусстве мы нашли как необходимое качество советников и придворных. Она предостерегает монарха: следует больше всего опасаться тех, кто как бы угадывает все его желания и действует всегда заодно с ним. Ибо, оказывая им доверие, он тем самым позволяет, чтобы такие подданные исподволь раскачали его и скатили вниз. Речь идет не о свержении монархии – такая мысль никогда не приходила в голову китайцам – но об узурпации власти, о том, чтобы просто занять место того, кто раньше восседал на престоле (и такая замена происходит легко, тем более что не приходится учитывать ни личной ценности, ни личного вклада того человека, кто до сих пор являлся олицетворением власти). Другой рекомендацией для монарха является то, как надо пользоваться своим положением: все должно развиваться своим чередом, государю не следует вмешиваться в ход функционирования механизма власти, даже со своими добрыми намерениями или выдающимися доблестями. Только бы аппарат его власти работал нормально – и всеобщее подчинение будет обеспечено. Напротив, допуская всякого рода случайности (пусть и из добрых побуждений) или делая исключения (нарушая регулярность нормы), стремясь проявить снисходительность или благородство, государь с неизбежностью становится источником нарушения нормального функционирования власти, всего того, что работало бы без сбоя без его вмешательства. В общем, усматривая во власти государя не что иное, как чистое средство для поддержания его позиции, китайские защитники деспотизма задались целью максимально де-персонифицировать власть (и я думаю, что именно они, не считаясь с китайскими традициями, дальше всех пошли по этому пути). Если авторитет монарха конфуцианского толка держится на его мудрости и проявляется в благотворном влиянии на всех, кто его окружает, то влияние «легистского» владыки полностью базируется на максимальном неравенстве и эффекте потенциала, который из него вытекает. На самом деле существует два взаимоисключающих критерия власти: либо личная ценность государя, либо занимаемая позиция (Хань Фэй-цзы, гл.40, «Нань ши»); либо мы надеемся на личные качества и, прилагая усилия, добиваемся ненадежных результатов (Хань Фэй-цзы, гл.49, «У ду»), либо опираемся исключительно на силу положения, рассчитывая на то, что она «вывезет», как в случае с драконом, которого несут тучи в небе (Шэнь Дао). При этом издаваемые государем законы неуклонно исполняются (Хань Фэй-цзы, гл.28): с такой же неизбежностью грузы, помещенные на корабль, не могут не плыть по волнам... При переходе от стратегической концепции (в том виде, в каком она была выработана традицией и осталась актуальной в Китае вплоть до наших дней), к частно-политической концепции видна явная преемственность: мужество или трусость воина держатся на потенциале ситуации точно так же, как подчинение или непокорность подданных (то же самое понятие ши). В обоих случаях объективная обусловленность ситуации важнее качеств, присущих людям, важнее их усилий. Но точно так же, как там, где речь шла о войне и концепция потенциала подразумевала взаимодействие и полярность, а ситуация рассматривалась в ее развитии (эффект, результат ожидались именно от ее развития), так и в случае, когда речь идет об осмыслении власти (и того, как ее максимально увеличить), защитники деспотизма стремятся монополизировать весь потенциал, сосредотачивая его на государевом престоле, и тем самым делают ситуацию неподвижной (отношение «Единственный», «Вечный» – «подданные»), В результате, система оказалась заблокированной и превратилась в недееспособную. Но эффективности она не утратила. Так, в результате скрупулезного следования учению мыслителей-легистов, духовных отцов деспотизма, в 221 до н.э. возникла Великая Китайская империя – она, как известно, стала первой в мире бюрократической империей.