Глава XI Стрелы амура
Глава XI
Стрелы амура
Уильям Темпл, обожавший медицинскую терминологию, отмечал, что характер нидерландцев, по природе умеренный, недостаточно «воздушен» для изысканных проявлений радости и не слишком горяч для любви. Конечно, молодые люди поддерживали в себе это чувство, но «знали его скорее понаслышке, а не питали искренне сами, рассматривая любовь как непременный, но не волнующий предмет разговора… Встречаются, — продолжает посланник, — любезные кавалеры, но нет пылких влюбленных».{82}
Свидетельства большинства иностранцев подтверждают эту точку зрения. Нидерландские мужчины, обычно высокие, сильные и крепкие, обладали физической красотой, отличаясь белизной кожи, здоровым румянцем и правильными чертами. Но сексуальные игры их не занимали. Дела в их глазах стояли выше любви, а как развлечение алкоголь имел то преимущество, что обходился дешевле, чем женщины. Жеманство и кокетливость не привились нидерландкам не только в силу безудержной тяги к независимости, которая настраивала их против любых заигрываний, но и потому, что холодность мужчин отбивала к тому всякую охоту. Отсюда возникла поразительная свобода женщин в отношениях с противоположным полом. В вопросах эротики сохранялась полная свобода выражений, которая поражала заезжих французов. Около 1600 года в Париже ходило шутливое выражение «любить по-голландски». Ренэ Ле Пэи, посетивший Нидерланды в то время, весело иронизировал: «Голландки по глупости делают то же, что парижанки от ума». «В момент наивысшего наслаждения, — утверждал он, — они грызут яблоко или щелкают орехи».{83} Шутки, достойные своей эпохи. Сент-Эвремон кажется более утонченным. «Холодность ко всему, — говорит он, — отличает мужчин и женщин, достигших степенных лет, — скорее виной тому женитьба и зрелость. Молодые холостяки, напротив, люди другой закалки».{84}
Относительная суровость нидерландских нравов пресекала распущенность, царившую в других краях. Препоны всякого рода значительно усложняли несанкционированные встречи. Были также официально признаваемые традиции. На острове Тексель молодые люди ходили компанией в гости к той или иной местной девице три раза в неделю. Ели, пили сладкое вино, шумели, барабанили, резвились, заводили новых друзей.
Проповеди были обычным поводом для знакомства или рандеву. Пастор Елизарий Лотий клеймил эту традицию. По его словам выходило, что церковь посещали исключительно ради того, чтобы завязать интрижку. Вне дома можно было встретиться также в театре, где в темноте зала не стеснялись даже целоваться! Отличным местом для свидания мог служить и каток. Скользили парами, под ручку. В хорошее время года прогулки открывали и другие возможности. По праздничным дням компании молодых людей, в каретах или верхом, высыпали за город повеселиться вдали от нескромных взглядов, направляясь в деревенские трактиры, леса и на пляжи. Когда, громыхая и подскакивая, карета проезжала по мосту через ров, обычай требовал, чтобы парень, державший вожжи, крикнул: «Гей!» и девица, в свою очередь, должна была его поцеловать.
Если на прогулку ехали на берег моря, обычай предусматривал более рискованную игру. Каждый из ребят хватал по визжащей девчонке и забегал по колено в воду, как раз под набегавшую волну, затем, не выпуская из рук драгоценную ношу, мчался обратно, вскарабкивался на вершину дюны, с которой вся компания кубарем скатывалась вниз, с криком, смехом и задравшимися юбками. Такие игры, чьи истоки терялись, похоже, в весьма отдаленном прошлом, считались испытанием — девица, которая сносила все мужественно, могла стать хорошей супругой… Но при этом были нередки несчастные случаи.
Первого мая, в официальный праздник, молодые люди обменивались подарками; вечером они встречались вновь на игрищах. Ухаживания шли своим чередом, заходя порой так далеко, что в наказание власти запрещали время от времени отмечать этот день в следующем году. По деревням сохранились обычаи, восходившие к древнему весеннему фольклору более или менее эротического характера. На Текселе в ночь на 30 апреля молодежь обоего пола танцевала вокруг разложенных в чистом поле костров. В Лаге Звалюве 1 мая на заре парни залезали на крыши домов своих зазноб и привязывали к коньку зеленую ветку дерева. Едва проснувшись, деревенские барышни бежали убедиться, выразил ли им кто-нибудь свои чувства. В других местах, тоже ночью и тоже на крыше дома девицы, устанавливалось выкраденное из сада пугало, если, по мнению озорников, та корчила из себя недотрогу.
За исключением этих редких случаев, строгая голландская семейная жизнь накладывала свой отпечаток на общение молодых людей, которое находило опору в материнской заботе. Нидерландские матери рано проявляли стремление спихнуть дочерей замуж. Когда девочка еще пищала в колыбели, мать начинала готовить ей приданое и складывать в копилку деньги на будущую свадьбу. Порой помолвка назначалась, не дожидаясь, пока новоиспеченная чета выйдет из детского возраста — семьи по какой-либо причине считали для себя выгодным такой заблаговременный союз. Но в основном первому сватовству предшествовала удивительная для иноземцев свобода. С непосредственностью, свойственной этому народу, матери часто сами брались обучать дочерей искусству «честной» обходительности, то есть заманиванию мужа. «Искусство любви» популяризировалось обширной литературой, прозаической и поэтической, но больше все-таки поэтической. Формы заимствовались у Овидия. Вера в то, что браки заключаются на небесах, была непоколебимой. Наверху все уже решено, осталось только поспособствовать выполнению воли Провидения на земле.
Молодой человек с честными намерениями, желавший познакомиться с девушкой, подсовывал под дверной молоточек цветок или пучок листьев. Если на следующий день цветок валялся на земле или листья гонял ветер, ухажер не отчаивался, — на этот раз он оставлял букет, перевязанный ленточкой. Видимо, попался трудный случай. К четвертому или пятому букету прикладывалась уже визитная карточка.
Так или иначе, девушка отвечала на эти знаки внимания. Примет ли она их? Смекалка помогала поставить на подоконник в нужный момент корзинку со сластями или цветами. Игра продолжалась. Выбор цветов составлял своеобразный символический язык Если у девицы хватало смелости прикрепить к корсажу поднесенную обожателем белую веточку, нельзя было лучше признаться в пылкой любви. Или же обретающие форму чувства выражала тайная записка, скрытая среди цветов на окне. Стихи, сочиненные экспромтом или списанные с книги, производили самое сильное впечатление. Между делом влюбленный юноша покрывал заветным вензелем стволы деревьев и прибрежный песок. В деревушках Северной Голландии процедура ухаживания была более простой. Два вечера подряд молодой воздыхатель скребся в дверь любимой, на третий — стучал. Если в ответ ему отвечали таким же стуком, значит, дело в шляпе. Пришло время для первых разговоров у окошка или порога. Иногда кавалер прихватывал одного-двух музыкантов, чтобы вызвать даму сердца незатейливой серенадой. С этого момента родители девушки ждали визита кандидата в зятья. Но дождавшись, ограничивались приветствием, оставляя ему самому улаживать свое дело с их дочерью. Из любезности они могли выйти прогуляться, предоставив парочке непринужденно ворковать в самом темном углу комнаты. В некоторых местах особое значение имело первое движение девушки при входе поклонника. Если она встанет, поправит платок или чепец, значит, согласна; если, напротив, девушка, нагнувшись, брала каминные щипцы, это означало обдуманный отказ.
В первом случае паренек устраивался поудобнее. Начинался тет-а-тет, иногда совершенно безмолвный, который мог продолжаться пять-шесть часов сряду, если не всю ночь, не нанося вреда репутации девушки ни словом, ни делом. С этого времени влюбленный приходил каждый вечер. На Текселе он пролезал через окно, поднимая шпингалет через разбитый им квадратик стекла. На этом острове было мало домов с целыми окнами. Визит продолжался… в постели девицы. Соблюдая приличия, девушка лежала под пододеяльником, парень пристраивался рядом, между пододеяльником и покрывалом. На расстоянии вытянутой руки барышня прятала котел — при малейшей опасности она ударяла по нему каминными щипцами и на звон сбегались соседи. Этот обычай, так называемый queesten, был распространен и на фризских островах, в Вирингене, Оверэйсселе и других местах. Родители ему благоприятствовали, считая за честь для своих дочерей. К тому же queesten дозволялся только местным ребятам. Иногда дело заходило слишком далеко, и, хотя девицы стеснялись сразу переходить к делу, добрачных беременностей, было немало, особенно в рыбацких поселках. Ребенок, родившийся до брака, участвовал в свадебной церемонии. Из притворной стыдливости его прятали под плащ матери. Тут и там практиковалось «апробированное» замужество — девица «пробовала» разных кандидатов, пока не беременела, после чего оставалась верной отцу своего ребенка и выходила за него замуж.
Зато в Шермергорне старались избегать довременных свиданий. Молодые люди, желавшие найти подругу жизни, периодически скидывались на своего рода маклера, который оповещал, когда девушки, желающие обрести супруга, могут собраться в какой-либо таверне, где их бесплатно угостят пивом и водкой. Кавалерам оставалось только прийти и сделать выбор. В Шагене ежегодно накануне традиционных народных гуляний проходила «ярмарка невест». Разряженные девицы собирались в гроте за кладбищем. Смотритель собирал плату за вход в размере двух штёйверов и заворачивал слишком юных и слишком старых соискательниц. Через час подтягивались «купцы». Каждый находил себе девушку по вкусу и беседовал с ней. В принципе речь шла лишь о совместном времяпровождении в период народных гуляний, но обычно все заканчивалось свадьбой.
Старых холостяков недолюбливали. Во многих местах их сорокопятилетие отмечали оскорбительным гвалтом — ударами щипцов по металлической балке в сопровождении хора козлиных голосов… Что касается дев, которых было нелегко пристроить, то их родители искали жениха через особого посредника, если, конечно, в их местности такие люди водились. Тот собирал в воскресенье несколько молодых людей и зачитывал список претенденток. Сделав выбор, жених в тот же вечер, с последним ударом часов, пробивших девять, стучал в дверь избранницы. Если жених запаздывал, считалось, что он уже побывал в другом доме и получил отказ. Девушка выходила на порог. Завязывался разговор. Если первое впечатление складывалось в пользу кандидата, его просили войти. Поприветствовав близких невесты и сказав несколько дежурных фраз, жених бежал сообщить приятную новость друзьям. Приличия требовали, чтобы до официального предложения он приходил еще три воскресенья подряд.
Помолвку праздновали очень торжественно. В Брёке молодые садились рядышком на кровать и впервые целовались на людях — в присутствии своих семей. Обмен кольцами, массивными, сделанными иногда из двух параллельных ободков или украшенными аллегорическими изображениями — только самые бедные их не носили, — составлял чинную церемонию обручения. Иногда величественность события поднимал на еще большую высоту символический акт — жених и невеста, сделав небольшие надрезы, выпивали по капле крови друг друга или обменивались частями распиленной надвое монетки, или подписывали кровью изложенную на бумаге клятву верности. Во Фрисландии жених передавал невесте денежную сумму, иногда довольно внушительную, которая была завернута в тонкое полотно с инициалами дарителя и вышитой красным датой помолвки. У богатых будущий свекор дарил невесте дамский набор в футляре — ножницы, пилочку, иголку и зеркало из золота или серебра.
Разрыв помолвки представлял из себя преступление, которое подлежало рассмотрению у мирового судьи. Доказательством служил контракт,{85} или им могло быть обручальное кольцо. За неимением таковых в ход шли любовные письма.
Время между помолвкой и свадьбой, часто непродолжительное, отмечалось визитами, прогулками и праздничными пирушками. Среди приятелей жениха и невесты выбирались «товарищи по игре» — дружки, которые должны были помогать в приготовлениях к свадьбе. Украшали лучшую в доме комнату, шили подвенечное платье и фату, выставляемые в двух более или менее богато украшенных корзинах из ивовых прутьев; опутывали листьями трубку новобрачного, которую он должен был выкурить в день свадьбы.
Муниципальные чиновники брачных поручений вели реестр помолвок и контролировали регулярность последующих браков. Также они отвечали за торжественное уведомление — три прилюдных объявления либо в реформатской церкви, либо в городской ратуше.
Тотчас после помолвки матери назначали день свадьбы и рассылали приглашения. Неподходящими для свадьбы считались: воскресенье — день, не предназначенный для веселья, и месяц май, который по народным поверьям приносил несчастья. Жених и невеста составляли список своих шаферов, а также детей, которые должны были усыпать цветами дорогу перед свадебным кортежем.
Официальная церемония проходила в церкви с проповедником или в ратуше перед эшевеном — помощником бургомистра. И в том, и в другом случае брак нужно было зарегистрировать. Соответствующий чиновник открывал свое окошко только в определенные дни, и в большинстве случаев бракосочетания шли потоком. Однако для важных персон, не желавших толкаться в очереди среди черни, муниципальный «Гименей» легко переносил церемонию на неурочное время, естественно, за хорошие чаевые. Церковная церемония иногда проходила вечером — нидерландцы очень любили эффектное пламя факелов. Обычно же сочетались браком в середине дня. Здание украшалось ковровой дорожкой и цветами; гирлянда из листьев овивала кресла молодых. Сказав свое «да», муж надевал супруге на средний палец или мизинчик правой руки обручальное кольцо, которое теперь соседствовало с подаренным при помолвке. У католиков было иначе. Надев при помолвке кольца на левые руки, молодые обручались ими же, только теперь жена подставляла правую.
Новобрачных до их общего очага провожал кортеж (небогатые семьи играли иногда свадьбу в трактире). Он двигался под дождем из цветов, в каретах или пешком, молодожены — впереди, толпа сопровождающих — сзади. Если супруг был из судейских и принадлежал к магистратуре, городские власти выделяли ему эскорт алебардщиков. В аристократических фамилиях такие кортежи давали повод выставить напоказ богатство, и делалось это с таким размахом — до четырнадцати карет, первые две запряжены шестеркой, — что, в соответствии с уложением о торжествах, с этим пришлось бороться с помощью высоких налогов.
Новобрачных и гостей с почестями встречали на пороге и вели в празднично убранные покои, отмеченные дурным вкусом и привычной тяжеловесностью, — увитые цветочными гирляндами с вплетенными золотыми или серебряными полосками стены покрывали зеркала с девизами и изречениями, собранные по этому случаю со всего дома. В передней протянулся туннель из зеленых веток. Там и тут с потолка свисали восковые короны, купидоны или ангелы. Если возле дома имелся садик, в нем возводилась зеленая беседка, в которой меж свечей помещалось изображение горящего сердца; или же в центр кругового канделябра ставилась статуэтка Венеры. Молодых усаживали в кресла, украшенные цветной бумагой и превращенные в троны, которые помещали в середине парадной комнаты. Платье новобрачной открывалось взглядам во всем своем великолепии. У богачей любили тяжелые ткани контрастных оттенков (фиолетовый и белый, бледно-зеленый и гранатовый), иногда золотую или серебряную парчу. Более скромные семьи выбирали материю черного цвета, чтобы впоследствии платье могло сгодиться в случае траура или участия в похоронах. Беднота довольствовалась белым цветом.
Позади четы натягивали гобелен или ковер, на фоне которого новобрачные выглядели эффектнее. Иногда над их креслами устанавливали балдахин. Вокруг супругов размещались шаферы. Родственники и друзья по очереди подходили с поздравлениями и подарками — предметами мебели, столовым серебром или кухонной утварью. Молодым подносили кубок «гипокраса» — вина с добавлениями корицы, ванили, гвоздики и сахара (у самых скромных — водки), мужу протягивали украшенную трубку. В провинции Гронинген двое гостей подавали новобрачным пюре, обильно заправленное солью и сахаром. Это несъедобное блюдо символизировало горести семейной жизни. В соседней комнате пили и курили мужчины солидного возраста. На круглых столиках были выставлены тарелки с пирожными и вареньем.
Ян ван дер Хейден. Вид на дамбу Амстердама. Около 1650. Амстердам, Рейксмюсеум.
Я. ван Рейсдаль. Мельница у Вейка. 1670. Амстердам, Рейксмюсеум.
Ян ван дер Хейден. Вид на канал Амстердама. Около 1650. Амстердам, Рейксмюсеум.
И. Бекелар. Сельский праздник. Фрагмент. 1563. Санкт-Петербург, Эрмитаж.
Ян Стен. Веселая семья. 1668. Амстердам, Рейксмюсеум.
П. де Хох. Материнский долг. Около 1660. Амстердам, Рейксмюсеум.
Г. Терборх. Портрет Елены ван дер Шальке. Около 1650. Амстердам, Рейксмюсеум.
Ф. Хальс. Портрет супружеской пары. 1621. Амстердам, Рейксмюсеум.
Ян Вермер. Служанка с кувшином молока. 1658. Амстердам, Рейксмюсеум.
А. ван Остаде. Торговка рыбой. Около 1650. Амстердам, Рейксмюсеум.
Б. ван дер Хельст. Новый рынок в Амстердаме. Фрагмент. 1666. Амстердам, Рейксмюсеум.
X. Аверкамп. Зимняя сцена. Начало XVI в. Амстердам, Рейксмюсеум.
М. ван Роймерсвале. Меняла с женой. Около 1550. Санкт-Петербург, Эрмитаж.
Ян Стен. Больная дама и врач. Около 1650. Амстердам, Рейксмюсеум.
Г. ван ден Эккаут. Ученый в кабинете. 1648. Санкт-Петербург, Эрмитаж.
Г. Терборх. Отцовское наставление. Около 1655. Амстердам, Рейксмюсеум.
Ф. Рейкхальс. Ферма. 1637. Санкт-Петербург, Эрмитаж.
П. де Хох. Кладовая. Около 1658. Амстердам, Рейксмюсеум.
Ян Стен. Туалет. Около 1650. Амстердам, Рейксмюсеум.
Л. ван Фалькенброх. Пейзаж с деревенским праздником. Фрагмент. Около 1550. Санкт-Петербург, Эрмитаж.
Ян Молинер. Дама с ребенком у клавесина. 1635. Амстердам, Рейксмюсеум.
Г. Терборх. Туалет дамы. Около 1660. Детройт, Институт искусств.
М. Свертс. Игра в шашки. 1652. Амстердам, Рейксмюсеум.
Мастер женских полуфигур. Музыкантши. Начало XVI в. Санкт-Петербург, Эрмитаж.
Р. Кампен. Мадонна с младенцем у камина. Около 1433. Санкт-Петербург, Эрмитаж.
Вечером гостей ждал свадебный пир, скорее торжественный, нежели по-настоящему веселый. Народу всегда было очень много, так что иногда издавались специальные полицейские предписания (например, в Амстердаме в 1665 году), ограничивавшие число приглашенных и даже кушаний. В некоторых меню предусматривалось до пятидесяти перемен блюд! Даже семьи с самым небольшим достатком считали долгом чести закатить соседям пир.
В разгар застолья кто-нибудь обязательно читал в честь новобрачных поэму. Независимо от уровня образованности семьи это было оригинальное произведение, которое для большего эффекта порой сочинялось на французском, английском, итальянском, греческом или арабском! Автор преподносил свое творение на бумаге, украшенной гербами и вензелями. Люди, лишенные поэтического дара, могли воспользоваться сборниками свадебных поэм. В перерывах при смене блюд из-под стола вытаскивали на свет корзину с песенниками, заблаговременно спрятанную матерью молодого. Пели хором. Когда возвращались к еде, играл небольшой оркестр (полиция запрещала приглашать более двух-трех музыкантов) — клавесин, виола да гамба, лютня, гобой, гитара, виолончель, арфа или китара; в деревне то была волынка или свирель, под которую не пели, но мертвецки напивались. Затем танцевали.
Праздник заканчивался по традиционному сценарию. Дружки пытались вывести новобрачных незаметно для гостей, те же должны были помешать этому или, по крайней мере, поулюлюкать вслед беглецам. Молодую брали в полон и прятали где-нибудь в доме, соглашаясь вернуть законному супругу только после того, как он волей-неволей обещал устроить для всех через несколько дней прогулку, банкет или какое-нибудь развлечение; или же молодому заявляли, что его туфлям надо обновить подошвы и, сорвав их, кидали на пол и молотили свою добычу, будто сваи забивали. Нарезвившись вволю, все поднимались и становились вокруг короны новобрачной. Срывались гирлянды, и гости расходились.
В других местностях молодую ловили в момент побега и завязывали ей глаза; после этого она должна была возложить свою корону на голову того, кто подвернется, считалось, что этот счастливчик сыграет свадьбу первым из гостей. Или же вся честная компания провожала, танцуя, новобрачную до супружеской кровати, возле которой ее ждала для прощания мать. Молодая женщина поднимала юбку, отстегивала подвязку и дарила ее одному из гостей по своему выбору или даже позволяла ему самому снять этот предмет туалета. Избранник прятал свой трофей под жилет. Наконец все расходились. Такая свадебная канитель длилась долгие часы.
Перспектива подвергнуться ей казалась некоторым столь ужасной, что они выпрашивали у соседей комнатку, чтобы тайно провести с любимой первую ночь. Но горе тому, чей секрет становился известным! Гости высыпали на улицу и со свечами устраивали шествие к тайному убежищу несчастных под грохот прихваченной с собой металлической кухонной утвари. Окружив дом, где спасались молодожены, весельчаки зажигали вязанки хвороста и поднимали неимоверный гвалт, не утихавший, пока беглецы не сдавались и не выходили. В наказание их водили вокруг костра, пока не догорала последняя веточка.
Часто супруги бережно хранили рубашки, которые были на них в брачную ночь (никто не осмеливался лечь в постель голым); их надевали еще один раз — уже на мертвых, готовя их в последний путь. В Северной Голландии брачное ложе использовали только три раза: в первую ночь и затем для гроба одного и второго супругов.
На утро после свадьбы муж делал жене подарок. Затем день превращался в праздник. Вчерашние приглашенные приходили доедать остатки яств. В зажиточных семьях такое «отдание свадьбы» продолжалось несколько дней. Затем еще недели визитов, игр и развлечений отдаляли возврат к серьезной жизни.{86}
С теплыми воспоминаниями о свадьбе, короной новобрачной и трубкой новобрачного молодая супружеская чета вступала в суровую совместную жизнь. Голландские пары являли иностранцам картину крепкого союза, лишенного напускного целомудрия (муж и жена целовались даже на людях) и отмеченного стойкой верностью. Последняя столь поражала чужеземцев, что они начинали гадать о ее истоках. Одни видели их в кальвинизме, другие — в темпераменте. Неблагополучных браков было крайне мало. Полицейские предписания грозили суровым наказанием за жестокость, проявленную одним супругом в отношении другого. Некоторые муниципалитеты налагали на грубого мужа штраф в размере стоимости одного свиного окорока, на драчливую жену — двух. Адюльтер карался безжалостно. Застигнутую на месте преступления жену оставляли на суд отца или мужа.
Одним летним утром 1656 года крестьянами из Воршотена была найдена зарезанной в собственной постели молодая женщина; муж даже не думал отпираться. Уже на следующий день он был отпущен — право было на его стороне. Подобное законодательство не менее, чем структура голландской семьи, превращало супружескую измену в редчайшее явление — за исключением портовых городов, где проживали жены моряков. Мужчина мог позволить себе связь только с незамужней. Но и тогда, если сам он был женат, это приключение подвергало его подругу определенному риску. Попавшись за «любовным разговором», мужчина платил крупный штраф, а его партнершу отправляли в исправительный дом. Применение этого закона давало почву для шантажа. Полицейские договаривались с проститутками, обеспечивая им пристанище и защиту, взамен те должны были заманить какого-нибудь толстосума, из которого вытягивали штраф, а девица при этом получала свою долю.
Немало любовных похождений попадало в поле зрения полиции. Теолог Пино, сообщая Ривэ о дебатах на синоде 1645 года, упомянул: «Привели церковного служку за порочную связь с вдовой из епархии, хотя у него была жена, но то, что она может сама наставить ему рога, его ничуть не беспокоило. Говорят, она не может отплатить ему тем же. Я не знаю, что он может делать с двумя женщинами, поскольку много его коллег испытывают множество огорчений и от одной».{87}
Гросслей передает красноречивый, при всей его лаконичности, разговор:
— Добрый день, сосед.
— Тебе того же, сосед.
— Не знаю, можно ли без чинов.
— Валяй, будь как дома.
— Говорят, сосед, твоя служанка в тягости.
— Что мне до того?
— Но, сосед, поговаривают, что от тебя.
— Что тебе до того?
Затем действующие лица вежливо прощаются, сняв шляпы, и расстаются.{88}
На десятый месяц после ярмарки в местечке, где она проходила, наблюдался взрыв рождаемости от случайных связей. Во время своего пребывания в Амстердаме Декарт прижил со своей служанкой дочь Франсину, которую затем воспитывал. Николас Хейнсий соблазнил обещанием жениться одну молодую особу, которая родила от него двух детей. Привлеченный любовницей к суду, он проиграл процесс. Церковь заставляла повитух давать клятву сообщать в совет о незаконных родах. Но значительное число внебрачных детей матери попросту оставляли в общественных местах, когда никого не было поблизости. Это считалось преступлением, которое наказывалось позорным столбом. В большинстве случаев мать найти не удавалось, и младенец отправлялся в сиротский приют.
Во время чайного бума гулящие девицы из городских трущоб отдавались матросам с восточных рейсов за щепотку чая. В портовых городах с разношерстным населением из профессиональных бродяг процветала проституция. В Амстердаме этим промыслом занимались целые улицы, прилегавшие к причалам. Шлюхи посещали окрестные таверны, особенно те, где была музыка, и, подцепив клиента, уводили его к себе, чтобы репутация заведения оставалась выше всех подозрений. Около 1670 года в Гааге проститутки приставали к прохожим в Лесе среди бела дня. К 1680 году в Амстердаме появились дома терпимости, где имелся целый штат девиц легкого поведения. У каждой была своя комната; клиент попадал в коридор, в который выходили двери покоев с портретами насельниц. Сделав выбор и заплатив, он входил. Похоже, часто художник оказывался льстивым подхалимом.{89} Этот разврат был скрыт от посторонних глаз. Городская проституция была в известном смысле организована — сержанты полиции обладали правом держать бордели в определенных кварталах города.
Закон предусматривал наказания за насилие и гомосексуализм. Что касается последнего, то здесь опускалась целомудренная шторка. По-видимому, это явление наблюдалось прежде всего среди моряков и неумолимо преследовалось. Виновного зашивали в мешок и бросали за борт или приговаривали к пожизненному заключению.