Праздники, развлечения и проказы
Праздники, развлечения и проказы
Традиции. — Уличные гулянья. — Зрелища. — Казни. — Карнавал. — Танцы. — Музыка. — Комедии. — Спорт. — Розыгрыши
В Средние века практически треть года приходилась на праздники, только католических насчитывалось более полусотни. Но если церковные праздники были в большей степени церемонными, чем веселыми, то во время приуроченных к ним светских веселье било через край. Например, на Рождество, Новый год или Крещение устраивали День дурака: слуги менялись местами с хозяевами, все общепринятые правила выворачивали наизнанку, потешались даже над религией. В некоторых городах Европы в канун Рождества праздновали День осла в память о бегстве Святого семейства в Египет: молодая девушка с младенцем на руках въезжала в церковь верхом на осле, а во время мессы все молитвы завершали дружным «и-a». Правда, Церковь быстро положила этому конец. В начале мая молодые люди клали на порог девушек на выданье ветки деревьев, символизировавших качества или недостатки невест, а вечером Иванова дня (24 июня) молодые пары, взявшись за руки, прыгали через костер, чтобы у них были дети. Разве могло нечто подобное обойтись без участия студентов?
Короли исправно снабжали народ зрелищами, да и подданные не оставались в долгу. Когда сыновей Филиппа Красивого (1285–1314) посвятили в рыцари, Париж устроил праздник в честь этого события. Помимо пиров в особняках принцев, на улицах устроили гулянья и игрища. Как вспоминал современник, там можно было поглазеть на невиданных животных и дикарей, знатных дам верхом на лошадях в богатой сбруе и веселых доступных красавиц в броских нарядах. Дети играли в рыцарей, устраивая турниры; на площадях били фонтаны вина, дворцовая стража демонстрировала ружейные приемы, все жители города нарядились в карнавальные костюмы и танцевали. На перекрестках установили подмостки с загородками, и там представляли сцены из Нового Завета, а также блаженных в раю и грешников в аду. На острове Сен-Луи, соединенном с островом Сите понтоном из лодок, состоялся военный парад, в котором приняло участие всё мужское население Парижа в красивых нарядах и при оружии. Это представление вызвало такой восторг у зрителей, что через несколько дней его повторили для английского короля на пустыре Пре-о-Клер.
В XVIII веке в Париже устраивали больше тридцати праздников в год, не считая воскресений; например, в марте 1722-го в честь прибытия испанской инфанты возвели восемь триумфальных арок. Иногда для простого народа давались бесплатные спектакли, и просвещенные иностранцы удивлялись тому, что неграмотная толпа аплодирует в «нужных» местах.
Впрочем, публика сбегалась на любое зрелище, даже не блиставшее красотой и изяществом. Например, популярным развлечением были казни, производимые с завидным разнообразием: преступников вешали, колесовали, четвертовали, сжигали живьем… Народ даже не нужно было сгонять на площадь, где стоял эшафот: в Париже на самые лучшие места продавали билеты, а «бесплатные» занимались заранее. Студенты и тут были в первых рядах, причем не всегда являлись пассивными зрителями: не зря же в университетских регламентах школярам запрещалось мешать палачу выполнять его работу…
Но даже если бы они захотели помочь профессионалу, то, наверное, сделали бы только хуже. Например, в Монпелье в XVI веке ввели санкции против людей, занимающихся врачеванием, не будучи докторами. Их сажали на осла задом наперед, дав в руки хвост вместо поводьев, и так возили по городу, а мальчишки швыряли в них грязью. После этой унизительной процедуры самозванцев изгоняли из города. 19 декабря 1595 года студентам попался такой «врач-контрабандист». Они утащили его в анатомический театр, чтобы посадить на осла, но жена бедолаги бегала по улицам, крича, что ее мужа хотят вскрыть живьем. Жители квартала отбили его у студентов, и больше его никто не видел.
Феликс Платтер описывает цирковое представление, которое сильно отличается от тех, к каким привыкли мы. «6 января [1556 года] было выступление бродячих циркачей. После невероятных прыжков они устроили бой льва с быком, которому подпилили рога. Оба были привязаны веревками к двум столбам, вбитым посреди арены. Лев, подзадориваемый стрекалами, начал нападать на быка, который отбрасывал его рогами и убил бы, будь его рога целы. Но лев, утомив своего противника, прыгнул ему на спину через голову легко, как кошка, впился в него зубами и свалил, но не убил. Пришлось быка прикончить».
Студенты были душой и завсегдатаями любого праздника и оживляли жизнь университетского города. В Каоре (Франция) во время карнавала они под руководством своего «аббата» наполняли город шумом игр. Устав университета Монпелье 1534 года предписывал всем студентам принимать участие в традиционной кавалькаде. То же относилось к праздникам. Например, 1 января молодые люди организовывали исполнение серенад и веселились на балах.
«С наступлением Нового [1553] года начались всяческие увеселения, в основном галантные серенады, устраиваемые по ночам перед домами, — вспоминает Феликс Платтер. — Музыкальными инструментами были тарелки, бубен и флейта (один музыкант играл на всех трех сразу), гобой, который тут очень распространен, виола и гитара, которые тогда были еще в новинку. Богатые горожане устраивали балы, на которые приводили девиц. После ужина там танцевали при свете факелов бранль, гальярду, вольту, гавот до самого утра. Эти балы продолжались до конца карнавала».
«Французские» танцы в основном были быстрыми, хотя и чередовались с медленными и торжественными. В XVI веке веселую гальярду (состоявшую из прыжков и пируэтов) танцевали после плавной паваны; за алемандой шла куранта, а за ней — сарабанда, менуэт, гавот, бурре, паспье (нужно было ловко прыгать, просовывая свою ногу между ногами партнера), ригодон (партнеры выделывали антраша, не сходя с места) и джига; самые неугомонные могли после джиги сплясать чакону и пассакалью. Парные танцы (бурре, вольта) чередовались с хороводными или массовыми (гавот, бранль). Всё это исполнялось под немудрящие мелодии, наигрываемые на скрипках, дудках, бубнах и барабанах.
Отец Теодора Троншена, в будущем известного всей Европе врача, хотел, чтобы его сын стал священником, но этим планам осуществиться не удалось. Несмотря на прилежание к учебе, юноша страстно любил танцы, считавшиеся развлечением, не совместимым с изучением богословия, даже в протестантской Женеве. Эта страсть настолько захватила его, что ему случалось отмахать ночью несколько лье пешком в поисках «танцулек», о его присутствии на которых не донесли бы его родителям.
Шестого января, на Богоявление, студенты выбирали «короля»[54], который в благодарность за «коронацию» платил за пир, за факелы, а также за услуги трубачей и скрипачей. Но в 1533 году избранному «королем» Филиппу Брингье это оказалось не по средствам, и все расходы пришлось возместить университету Монпелье. Кроме того, «королевский» кортеж, состоявший из вооруженных шпагами школяров, порой вызывал беспорядки, поэтому в конечном итоге «королевскую» власть в Монпелье отменили.
Тогда школяры стали выбирать «аббата», который пользовался теми же прерогативами: теоретически — играть по отношению к младшим роль наставника, на практике — поощрять их к распутству. Поэтому университет потребовал низвержения «аббата», продал его шляпу и уничтожил его кафедру. В знак протеста в 1529 году во время традиционного представления 6 января студенты разыграли «воскрешение аббата».
«Мы отпраздновали Богоявление среди немцев; был славный пир и концерт, я играл на лютне» — это снова Платтер. Умение играть на лютне очень пригодилось будущему врачу. Он регулярно заказывал себе в Базеле струны к своему инструменту и ноты с музыкальными новинками. Позже отец рекомендовал ему освоить арфу, потому что это редкий инструмент и играющий на нем будет вне конкуренции.
Матео Алеман (1547 — около 1614) в «Жизнеописании Пикаро Гусмана де Альфараче» (1599) превозносит музыкальные таланты студентов из Алькалы, которые, впрочем, слишком уж увлекались серенадами: «На книги они и смотреть не желали, равно как и заниматься тем, ради чего явились в университет; они никогда не выпускали из рук гитару, умели всех развлечь, пели красивые сонеты и всегда имели новые наготове, аккомпанируя себе на своем инструменте».
В начале февраля два дня (в понедельник и «жирный вторник») веселились на карнавале перед началом Великого поста: снова танцы, серенады и маскарад. Во вторник по Монпелье бегали парни с корзинами вместо щитов и с мешками апельсинов, стоивших очень дешево — два денье за дюжину. На площади Богоматери они принимались бросать друг в друга апельсины, и вскоре вся площадь покрывалась раздавленными плодами. Даже доктора права в «жирный вторник» бегали по улицам в масках и швыряли в горожан апельсины.
«Воспитанники муз» и «ученики Гиппократа» развлекались тем, что разыгрывали фарсы и комедии. Им было с кого брать пример. Бродячие труппы комедии дель арте часто высмеивали докторов-шарлатанов в сценках, когда Арлекин (Дзани) оставлял в дураках чересчур доверчивого Панталоне. Правда, иногда после представления комедианты сами превращались в торговцев «панацеями», пытаясь всучить почтеннейшей публике разные снадобья — притирания, зубной порошок, средство от бородавок и т. д. Школяры же могли развивать этот нехитрый сюжет до бесконечности.
Одна «труппа» авиньонских студентов настолько прославилась, что ее стали приглашать давать представления в других городах. Это, разумеется, не могло не сказаться на учебе. Поэтому им запретили играть вне университетских стен. В отместку школяры стали высмеивать пороки великих и малых, не щадя и отцов города. Городской совет пожаловался папе, и тот буллой учредил цензуру, запретив представлять трагедии или комедии, не одобренные полицейскими властями.
В Монпелье в начале XVI века блистало актерское трио, состоявшее из Рабле и его друзей Сапорты и Пердрие, учившихся на медицинском факультете. От них порой доставалось не только власть имущим, но и братьям-студентам: медики были заклятыми врагами юристов. После нескольких десятилетий взаимных оскорблений со сцены последователи Юстиниана и Гиппократа решили взяться за оружие: в 1532 году они приобрели в складчину аркебузы, порох, пули, пики и латные нагрудники.
В Кане университетская реформа 1521 года запретила танцы и прочие буйные увеселения. Зато в 1527 году адвокат Жан Лемерсье по примеру Руана пригласил поэтов участвовать в творческом конкурсе по случаю очередного «Праздника нормандцев», начиная с XII века отмечавшегося 8 декабря в городах этой провинции, и с тех пор он проводился при университете вплоть до Великой французской революции.
Школяры из Кана, чувствовавшие в себе пристрастие к Мельпомене, ставили комедии Плавта. Но в 1579 году король Генрих III, находившийся в Блуа, запретил студентам «разыгрывать фарсы, комедии, трагедии, фаблио и сатиры, сцены на латыни и на французском языке, содержащие похоть, брань, божбу и прочие возмутительные вещи в отношении властей и частных лиц, под страхом тюремного заключения и телесных наказаний». Кроме того, школярам было запрещено посещать залы для игры в мяч и кабаре. Канская молодежь стала проводить досуг, состязаясь в борьбе, плавании, стрельбе из лука, прыжках и музыке.
Труппы бродячих актеров выступали в залах для игры в мяч, имевшихся в каждом мало-мальски приличном французском городе. Сэр Роберт Даллингтон, опубликовавший в 1604 году в Англии «Впечатление о Франции», был поражен повальным увлечением французов спортивными играми, которые его соотечественники считали пустой тратой времени: «Французы рождаются с ракеткой в руке… Эта страна усеяна залами для игры в мяч, которых больше, чем церквей, а игроки многочисленнее, чем любители пива в Англии». В Париже в то время было не меньше 1800 залов и открытых площадок для игры в мяч, а в Монпелье — всего семь. Почему же студентам запрещали их посещать?
Еще 22 января 1397 года парижский прево возобновил запрет на игру в мяч, на который игроки в очередной раз не обратили никакого внимания. Полгода спустя прево пошел на уступки: играть разрешили, но только по воскресеньям, «поелику многие мастеровые и прочие простолюдины оставляли работу и семьи в рабочие дни, нарушая общественный порядок». Но и это не помогло: азартные игроки выходили на площадку каждый божий день. Понятно, что студенты, люди увлекающиеся, могли вообще забросить учебу, если бы ими овладела эта «зараза».
В 1610 году игроки в мяч (во Франции сложилось четыре школы этой игры: голой рукой, рукой в перчатке, битой и ракеткой) образовали свой цех, закрыв множество залов, где допускались нарушения спортивных правил (к 1657 году в Париже оставалось 114 залов). Например, некоторые мошенники набивали мячи камнями, что могло обернуться трагедией: брат Мишеля Монтеня погиб, получив удар таким снарядом. Да и без того это была травмоопасная игра: когда Феликс Платтер, уже став бакалавром медицины, возвращался домой в Базель, ему пришлось всю дорогу лечить попутчика, который повредил себе глаз, неудачно упав во время игры в мяч.
Кроме того, в игре не было арбитра, счет вели зрители. Зная о буйных нравах студентов, нетрудно предположить, что несогласие между болельщиками могло вылиться в потасовку.
В XVII веке в некоторых залах для игры в мяч, получивших особое разрешение, можно было играть в бильярд (около 1630 года в Париже насчитывалось примерно 150 таких залов). Большим поклонником бильярда был кардинал Ришельё, который велел обучать ей молодых офицеров из Королевской академии; ее выпускники даже сдавали особый экзамен на владение навыками бильярдной игры.
Запрет на танцы также можно объяснить «сопутствующими обстоятельствами»: бедные студенты не могли посещать балы во дворцах и отправлялись в таверны, где отплясывал простой народ. Где таверны — там вино, где танцы — там женщины… Танцы называли «буйным» развлечением. Но с середины XVII века они вошли в обязательную программу обучения, и не только в дворянских военных училищах, но и в светских школах. Ломоносов, Виноградов и Райзен, прибывшие в Марбургский университет для постижения наук, тоже взяли себе учителя танцев; впрочем, руководство Петербургской академии наук вскоре велело отказаться от его услуг, чтобы сократить и без того существенные расходы.
Студенты были мастерами на проказы всякого рода. Годы ученичества не могли обойтись без розыгрышей. Часто подшучивали друг над другом. Феликс Платтер рассказывает о нескольких таких эпизодах. Один из «немцев» обозвал другого «желторотиком», тот ответил «сам такой» и заставил забияку сбрить бороду. Преображенного таким образом студента трудно было узнать; его выдали за вновь прибывшего, который якобы привез письма из дома; земляки наперебой приглашали его в трактиры и угощали. Когда обман раскрылся, все дружно посмеялись. Но вот другая шутка показалась Феликсу несмешной: его накормили пирогом с кошатиной, выдав ее за кролика.
Студенты почитали удальством пошуровать в чужой кладовой или в саду. Тот же Платтер вспоминал, как они с приятелями таскали сушеный виноград из погреба аптекаря, у которого подрабатывали, а веточки бросали обратно, так что хозяин винил во всём крыс. Автор подчеркивал, что по прошествии многих лет ему было очень стыдно за свое тогдашнее поведение.
Похожее чувство раскаяния испытал бывший аббат Ришельё, став кардиналом. Однажды он приказал своему камердинеру Дебурне разыскать садовника Рабле, служившего в доме, где он когда-то снимал жилье, и привести к нему вместе с дочерьми. Перепуганный садовник упал на колени перед всесильным королевским министром и стал уверять, что не делал и не думал ничего дурного. «Не помните ли вы молоденького студента, у которого наставником был господин Мюло, а слугой — господин Дебурне, ваш земляк?» — спросил Ришельё. — «О да, монсеньёр, — ответил простодушный старик. — Однажды они съели все персики в моем саду и не сознались в этом». — «Так это был я, и теперь я хочу заплатить вам за ваши фрукты». Рабле получил от кардинала сотню пистолей, а две его дочери — по двести.