МОЛЧАЛИВЫЕ ЧИТАТЕЛИ

МОЛЧАЛИВЫЕ ЧИТАТЕЛИ

В 383 году н. э., почти полвека спустя после того как Константин Великий, первый император христианского мира, был крещен на смертном одре, двадцатидевятилетний профессор латинской риторики, которого грядущие столетия будут знать как святого Августина, прибыл в Рим из поселения в Северной Африке, находившегося на задворках империи. Он снял дом, основал школу и привлек нескольких студентов, которые слышали об этом провинциальном интеллектуале. Но довольно скоро ему стало ясно, что в столице империи ему не удастся прожить за счет преподавания. В родном Карфагене у него учились распущенные хулиганы, но они, по крайней мере, платили за уроки; в Риме ученики внимательно слушали его рассуждения об Аристотеле и Цицероне до тех пор, пока не приходило время платить; тогда они всем скопом переходили к другому учителю, оставляя Августина у разбитого корыта. И потому, когда год спустя префект Рима предложил ему преподавать литературу и риторику в Милане, пообещав возместить расходы на переезд, Августин с благодарностью согласился[72].

Возможно из-за того, что он был в Милане чужим, и нуждался в обществе интеллектуалов, а может быть, по просьбе матери, Августин нанес визит городскому епископу, прославленному Амвросию другу и советчику его матери Моники. Амвросию (который, как и Августин, был впоследствии канонизирован) было уже около пятидесяти, он был жестким ортодоксом и не испытывал никакого страха перед земными правителями. Через несколько лет после прибытия Августина в Милан Амвросий заставил императора Феодосия I принести публичное покаяние за приказ о расправе над повстанцами, свергнувшими императорского наместника в Фессалоника[73]. Когда же императрица Юстина попросила передать ей одну из церквей, чтобы она могла молиться по обычаям арианцев, он устроил сидячую забастовку, которую не прекращал до тех пор, пока императрица не отступилась.

Если верить мозаике V века, Амвросий был низкорослым человеком с умными глазами, большими ушами и жиденькой черной бородкой, из-за которой его худощавое лицо казалось еще более узким. Он был исключительно популярным оратором; в позднейшей христианской иконографии его эмблемой стал пчелиный улей — символ красноречия[74]. Августин, восхищавшийся популярностью Амвросия, вскоре заметил, что не может задать ему волновавшие его вопросы, поскольку Амвросий, если не сидел за скудной трапезой и не встречался с многочисленными почитателями, уединялся в своей келье и читал.

Амвросий был очень необычным читателем. «Когда он читал, писал Августин, глаза его бегали по страницам, сердце доискивалось до смысла, а голос и язык молчали. Часто, зайдя к нему (доступ был открыт всякому, и не было обычая докладывать о приходящем), я заставал его не иначе как за этим тихим чтением»[75].

Глаза бегают по страницам, губы не шевелятся: именно так я бы описал современного читателя, сидящего с книгой в кафе неподалеку от церкви Святого Амвросия в Милане и читающего, к примеру, «Исповедь» Блаженного Августина. Как и Амвросий, этот читатель слеп и глух к окружающему миру, к проходящим мимо людям, к ярким фасадам зданий. Кажется, никто не замечает сосредоточенного читателя: он так углублен в чтение, что становится как бы частью пейзажа.

Августина же подобная манера чтения удивляет так сильно, что он даже упоминает о ней в своей «Исповеди». Это позволяет предположить, что молчаливое проглядывание страниц было в его время чем-то из ряда вон выходящим, в отличие от чтения вслух. Несмотря на то что чтение про себя упоминают и более ранние источники, до III века и. а на Западе привычным оно не стало[76].

Описание тихого чтения Амвросия, данное Августином (с особым указанием на то, что он никогда не читал вслух), первое четкое упоминание о подобном методе в западной литературе. Все более ранние источники куда менее убедительны. В V веке до н. э. два персонажа пьес читают на сцене: в трагедии Еврипида «Ипполита» Тезей молча читает письмо от своей покойной жены; и в «Рыцарях»

Аристофана Демосфен просматривает табличку, присланную ему оракулом, не произносит прочитанного вслух, но выглядит совершенно потрясенным[77]. Согласно Плутарху, в IV веке до н. э. Александр Великий, к изумлению своих солдат, молча прочел письмо от матери[78]. Клавдий Птолемей во II веке н. э. упоминал в трактате «О правосудии» (который, возможно, читал Августин), что иногда, когда люди особенно сильно сосредоточены, они читают про себя, ибо чтение вслух сбивает их с мысли[79]. И Юлий Цезарь в 63 году до н. э., стоя рядом со своим противником Катоном, молча прочел любовное письмо, присланное ему родной сестрой Катона[80]. Почти четыре века спустя святой Кирилл Иерусалимский в соборной проповеди, произнесенной, вероятнее всего, во время поста в 349 году, просил женщин в церкви читать в ожидании церемонии, «тихо, чтобы лишь ваши губы шевелились и никто не мог бы расслышать слов»[81], — но тут, скорее всего, имеется в виду чтение шепотом.

Если на заре существования письменности чтение вслух было нормой, как же чувствовали себя читатели в огромных древних библиотеках? И ассирийский ученый, изучающий одну из тридцати тысяч табличек в библиотеке царя Ашшурбанипала в VII веке до н. э., и те, кто разворачивал свитки в библиотеках Александрии и Пергама, и сам Августин, разыскивавший нужные тексты в библиотеках Карфагена и Рима, работали, должно быть, под постоянный ровный гул. Как бы то ни было, даже сегодня вошедшая в пословицы библиотечная тишина царит далеко не везде. В семидесятые, в прекрасной миланской Bibliotheca Ambrosiana[82], не было ничего похожего на ту торжественную тишину, к которой я привык в Британской библиотеке в Лондоне и Национальной библиотеке в Париже. Читатели в Ambrosiana переговаривались друг с другом, сидя за разными столами; время от времени кто-нибудь громко задавал вопрос, звал приятеля по имени, захлопывал тяжелый том, рассыпал стопку книг. А сегодня ни в Британской ни в Национальной библиотеках тишина уже не является абсолютной; молчаливому чтению аккомпанирует постукивание клавиш многочисленных ноутбуков, как будто стаи дятлов поселились в заполненных книгами залах. Трудно ли было тогда, в дни Афин и Пергама, пытаться сосредоточиться на чтении, когда десятки читателей вокруг раскладывают таблички или разворачивают пергаменты, бормоча себе под нос каждый свою историю? Возможно, они не слышали гула; возможно, они не знали, что можно читать как-то иначе. Во всяком случае, до нас дошли жалобы на шум в библиотеках Греции и Рима так, Сенека, писавший в I веке, сетовал на постоянный шум во время работы[83].

Сам Августин в ключевом разделе «Исповеди» описывает момент, когда два вида чтения чтение про себя и чтение вслух — имели место почти одновременно. Терзаемый сомнениями, сердитый на свои прошлые грехи, напуганный приближением часа расплаты, Августин отошел от своего друга Алипия, с которым они читали (вслух) в летнем саду Августина, и упал под смоковницей, чтобы поплакать. Внезапно из соседнего дома до него донесся голос ребенка — мальчика или девочки, он не упоминает, — певший песню с припевом «tolle lege», то есть «возьми читай»[84]. Решив, что голос обращается к нему, Августин бегом возвращается к тому месту, где все еще сидит и ждет его Алипий, и берет недочитанную книгу «Послания апостола Павла». Августин говорит: «Я схватил их, открыл и в молчании прочел главу, первую попавшуюся мне на глаза». Абзац, который он прочел молча, был из наставления к римлянам, стих 13 совет «попечения о плоти не превращайте в похоти», но «облекитесь в Господа нашего Иисуса Христа». Словно громом пораженный, он дочитывает предложение до конца. «Свет веры» затопил его сердце, и «мрак сомнения» отступил.

Изумленный Алипий спрашивает Августина, что произвело на него такое впечатление. Августин (который таким знакомым нам сегодня жестом заложил пальцем нужную страницу и закрыл книгу) показывает текст другу. «Он пожелал увидеть, что я прочел; я показал, а он продолжил чтение [вслух, разумеется]. Я не знал следующего стиха, а следовало вот что: „Немощного в вере принимайте без споров о мнениях“». Этого предостережения, говорит нам Августин, оказалось достаточно, чтобы дать Алипию душевные силы, в которых он давно нуждался. В том саду в Милане августовским днем 386 года Августин и его друг читали «Послания» Павла так, как мы читали бы книгу сегодня: один молча, про себя; а второй вслух, чтобы поделиться со своим товарищем заново открытым текстом. Как ни странно, хотя привычка Амвросия читать молча кажется Августину необъяснимой, в отношении самого себя это его не удивило; возможно, потому, что он не читал, а только увидел несколько важных для него слов.

Августин, профессор риторики, который хорошо разбирался в поэзии и прозе, ученый, ненавидевший греческий, но любивший латынь, имел привычку общую для большинства читателей — читать все попадавшиеся ему тексты ради одного только наслаждения самим процессом[85]. Верный ученик Аристотеля, он знал, что буквы, «изобретенные за тем, чтобы мы могли развлечь себя беседой даже в отсутствие собеседника», это «символы звуков», а те, в свою очередь, «символы наших мыслей»[86]. Написанный текст был беседой, но на бумаге, чтобы отсутствующий собеседник мог произносить слова, записанные для него. Для Августина произнесенное вслух слово было важнейшей частью самого текста — вспомним предупреждение Марциала, написанное тремя веками ранее:

То, что читаешь ты вслух, Фидентин, то — мои сочиненья,

Но, не умея читать, сделал своими ты их.[87]

Записанные слова, как и в дни первых шумерских табличек, предназначались для того, чтобы их произносили вслух, потому что эти значки подразумевали определенные звуки, как если бы они были их душой. Классическая фраза scripta manet — в наши дни мы понимаем ее как «что записано, сохранится, что сказано растает, словно дым» использовалась, чтобы выразить как раз обратное; имелось в виду, что слово, сказанное вслух, обладает крыльями и способно летать, в то время как слово, записанное на странице, неподвижно и мертво. Столкнувшись с записанным текстом, читатель просто обязан отдать свой голос молчаливым буквам, scripta, чтобы они стали, по точному библейскому определению, verba, словами изреченными духом. В двух изначальных языках Библии арамейском и иврите не делали различия между устной и письменной речью. Они использовали для того и другого одно и то же слово[88].

Для полного понимания священных текстов, где каждая буква, количество букв и даже их порядок продиктованы высшими силами, требуются не только глаза, но и все тело: оно покачивается в такт фразам, по мере того как губы чтеца произносят священные слова, чтобы ни одна частица божественного знания не была потеряна при чтении. Моя бабушка читала Ветхий Завет именно так, шепча слова и раскачиваясь всем телом взад и вперед в такт молитве. Я так и вижу ее в полутемной квартирке в Баррио-дель-Онсе, еврейском предместье Буэнос-Айреса, нараспев читающей древние слова из своей Библии, единственной книги в ее доме, чья черная обложка с годами становилась все мягче, как и бледная кожа моей бабушки. У мусульман в чтении священных текстов тоже участвует все тело. В исламе вообще вопрос о том, читать или слушать следует священный текст, является первостепенным. Живший в IX веке ученый Ахмед ибн Мухаммед ибн Ханбал излагал это так: поскольку Коран Мать всех книг, Слово Божье, открытое Аллахом Мухаммеду, вечен и нерукотворен, был ли он явлен миру во время произнесения молитвы или записан на пожелтевшей странице, чтобы тысячи глаз читали священные слова и тысячи рук переписывали их заново? Мы не знаем, получил ли он ответ на этот вопрос, потому что в 833 году любознательный ученый был осужден учрежденной Абассидами михной — исламским аналогом инквизиции[89]. Три столетия спустя правовед и теолог Абу Хамид Мухаммед аль-Газали выработал специальные правила для изучения Корана, в которых чтение и слушание текста рассматривались как части одного священного действия. Правило номер пять предписывало читателю произносить текст медленно и отчетливо, чтобы полностью постигать его смысл. Правило номер шесть требовало «плакать… если слезы не покатятся из ваших глаз сами по себе, вы должны заставить себя заплакать», поскольку понимание священных слов должно вызывать грусть. Правило номер девять требовало читать Коран «достаточно громко, чтобы его мог слышать сам читающий, потому что чтение означает различия между звуками», таким образом можно избежать отвлечений внешнего мира[90].

Американский психолог Джулиан Джейнс, выдвинувший свою теорию происхождения разума, утверждал, что двухкамерное сознание, в котором одно из полушарий специализируется на чтении про себя, появилось у человека довольно поздно, и процесс, благодаря которому эта функция начала развиваться, все еще идет. Он предположил, что чтение вначале требовало скорее слухового, а не визуального восприятия. «В третьем тысячелетии до нашей эры чтение могло представлять собой скорее прослушивание клинописи, то есть при виде клинописи в мозгу человека начинал звучать некий голос, а не визуальное чтение, к которому мы привыкли сейчас»[91].

Вполне возможно, что эти «слуховые галлюцинации» имели место еще во времена Августина, и слова на странице не просто «становились» звуками, как только их воспринимал глаз; они и были звуками. Ребенок, певший ту примечательную песенку в саду, соседнем с садом Августина, точно так же, как раньше сам Августин, без сомнения, знал, что идеи, описания, настоящие и выдуманные истории, в общем, все, что способен создать разум, обретают физическую реальность в звуке. Значит, вполне логично, что эти звуки, обозначенные на табличке, на свитке или на странице манускрипта, произносятся языком после того, как распознаются глазом. Чтение было формой мышления и формой речи. Цицерон, в одном из своих эссе обращавшийся со словами утешения к глухим, писал: «Если же они так уж любят песни, то пусть они припомнят, что и до этих песен были на земле мудрецы, жившие блаженно, или что в чтении всегда больше удовольствия, чем в слушании тех же песен»[92]. Но это лишь утешительный приз, который предлагает философ, в полной мере наслаждающийся звучанием письменной речи. Для Августина, как и для Цицерона, чтение было устным искусством: ораторством в случае Цицерона и молитвой в случае Августина.

До середины Средних веков писатели подразумевали, что читатели будут не только видеть, но и слышать текст, как если бы они сами вслух произносили написанное ими. Поскольку читать умели сравнительно немногие, были распространены публичные чтения, и средневековые тексты часто призывали читателя «слушать внимательно». Возможно, эхо тех чтений отзывается в наших идиомах, когда мы говорим: «Давно ничего не слышно от такого-то» (имея в виду «от такого-то давно нет писем»), или: «Там-то сказано» (имея в виду «там-то написано»), или: «Этот текст звучит неважно» (что означает «написан не очень хорошо»).

Книги чаще всего читали вслух, и потому буквы, из которых они складывались, не делили на фонетические единицы, а связывали в целые предложения. Направления, в которых шли цепочки букв, варьировались в зависимости от места и эпохи; метод, которым мы читаем тексты сегодня в западном мире, — слева направо и сверху вниз — ни в коем случае нельзя считать универсальным. В некоторых языках строчки записывали справа налево (иврит и арабский), в других — столбиками сверху вниз (китайский и японский); в третьих использовались пары вертикальных колонок (майя); у четвертых — строчки шли поочередно в разных направлениях этот метод в Древней Греции назывался «бустрофедон», или «как пашет вол». Были и такие языки, в которых строчки извивались по странице, как во время игры в «змейку», а направление указывалось линиями или точками (ацтеки)[93].

Древние записи на свитках, в которых не было отдельных слов, не было разницы между строчными и прописными буквами, не было знаков препинания, подходили тем, кто привык к чтению вслух, чье ухо способно было вычленить отдельные слова из того, что выглядело как единая строка. Эта непрерывность была так важна, что афиняне некогда даже воздвигли памятник некому Филлатию, который изобрел клей для соединения свитков пергамента или листов папируса[94]. Но даже непрерывный свиток, облегчавший задачу читателя, не особенно помогал выделять из текста крупицы смысла. Пунктуация традиционно считается, что ее придумал Аристофан Византийский в начале II века до н. э., а его изобретение усовершенствовали ученые из Александрийской библиотеки использовалась крайне редко. Августин, как и ранее Цицерон, вынужден был заранее готовиться к чтению текстов вслух, потому что в те дни чтение с листа было редким искусством и часто приводило к ошибкам в интерпретации. Грамматист IV века Сервий критиковал своего коллегу Доната за прочтение фразы из «Энеиды» Вергилия «collectam ex Ilio pubem» («народ собрался из Трои») вместо «collectam exilio pubem» («народ собрался в изгнание»)[95]. Такие ошибки при чтении непрерывного текста встречались очень часто.

«Послания» Павла, которые читал Августин, представляли собой не свиток, а рукописную книгу, переплетенные вместе папирусные страницы, покрытые непрерывными строками, написанными унциальным или полуунциальным шрифтом, — таким шрифтом писали римские официальные документы в самом конце III века. Рукописные книги были языческим изобретением; согласно Светонию[96], Юлий Цезарь первым разделил свиток на страницы, чтобы раздать своим солдатам. Первые христиане сочли такую форму очень удобной — так было гораздо проще прятать тексты, запрещенные римскими властями. Страницы можно было нумеровать, чтобы было проще найти нужное место. Некоторые тексты, такие как Послания Павла, можно было объединять в удобные книги.[97]

Разделение букв на слова и фразы приживалось очень медленно. Самые первые виды письменности египетские иероглифы, шумерская клинопись, санскрит в этом разделении не нуждались. Древние писцы так хорошо знали свое дело, что им помощь была не нужна, и первые христианские монахи чаще всего знали наизусть тексты, которые переписывали[98]. Но чтобы помочь тем, кто неважно умел читать, монахи из скрипториев начали применять метод, известный под названием per cola et commata. Монахи разделяли текст на строки по смыслу — примитивная форма пунктуации, помогавшая неумелым чтецам своевременно понижать и повышать голос. (Такой формат также помогал ученым быстро находить нужное место[99].) Это святой Иероним в конце IV века, прочитав записанные этим методам рукописи Демосфена и Цицерона, первым описал его в предисловии к своему переводу Книги Иезекииля, пояснив, что «написанное методом per cola et commata более понятно для читателей»[100].

Пунктуация все еще оставалась ненадежной, но тем не менее эти первые опыты, безусловно, способствовали развитию искусства чтения про себя. В конце VI века святой Исаак Сирийский описывал преимущества этого способа чтения: «Я соблюдаю тишину, ибо строфы прочитанного мною наполняют меня блаженством. И когда восторг от понимания заставляет язык мой замереть в гортани, тогда, будто во сне, я прихожу в состояние полной сосредоточенности всех моих чувств и мыслей. И чем долее длится тишина, тем быстрее утихает смута воспоминаний в сердце моем, и волны радости захлестывают меня, упоением наполняя его»[101]. А в середине VII века теолог Исидор Севильский был уже достаточно хорошо знаком с чтением про себя, чтобы восхвалять его как «чтение без усилий, позволяющее с легкостью уйти от воспоминаний»[102]. Как некогда Августин, Исидор считал, что чтение делает возможной беседу вне времени и пространства, но с одним важным исключением: «Во власти букв молча передать нам речи тех, кого уже нет с нами»[103], писал он в своем труде «Этимологии». Буквам Исидора уже не нужен был звук.

Тем временем продолжали появляться все новые прообразы будущей пунктуации. В конце VII века комбинация точек и тире обозначала полную остановку, нашей запятой была эквивалентна приподнятая точка, а точка с запятой использовалась так же, как сегодня[104]. К X веку чтение про себя было уже так широко распространено, что писцы в скрипториях начали отделять друг от друга слова, чтобы облегчить задачу читателям, а возможно, еще и по эстетическим соображениям. Примерно в то же время ирландские писцы, которые славились своим искусством во всем христианском мире, начали выделять не только отдельные части речи, но и грамматические обороты внутри предложения и ввели многие знаки препинания, которыми мы пользуемся и сегодня[105]. К X веку, чтобы еще больше облегчить жизнь тем, кто читает про себя, первые строки важнейших разделов текста (книг Библии, например) обычно писали красными чернилами, так же как и rubrics (от латинского «красный») — пояснения, независимые от основного текста. Древний обычай начинать каждый абзац с новой строки (по-гречески «параграфов») или особого знака (diple) тоже не был забыт; позднее первое слово абзаца начали писать с большой буквы.

Первые указания на то, что писцы в монастырских скрипториях были обязаны хранить молчание, датируются IX веком[106]. До тех пор они писали под диктовку или вслух читали сами себе текст, который переписывали. Иногда книгу диктовал сам автор или «издатель». В VIII веке анонимный писец приписал в конце сделанной им копии: «никто не знает, сколько требуется усилий. Три пальца пишут, два глаза смотрят. Один язык говорит, и все тело трудится»[107]. Один язык говорит, а переписчик работает, проговаривая вслух слова, которые пишет.

После того как чтение про себя в скрипториях стало нормой, писцы стали общаться между собой с помощью знаков: если писцу требовалась новая книга для переписывания, он делал вид, что переворачивает воображаемые страницы; если ему нужен был псалтырь, он клал руки на голову в форме короны (ссылка на царя Давида); сборник библейских изречений обозначался снятием воска с воображаемых свечей; требник крестным знамением; а если писец хотел получить книгу, написанную язычником, он почесывался, словно собака[108].

Чтение вслух в присутствии кого-то другого подразумевает совместное чтение, преднамеренно это происходит или нет. Чтение Амвросия было актом уединения. «Он боялся, вероятно, — размышляет Августин, как бы ему не пришлось давать жадно внимающему слушателю разъяснений по поводу темных мест в прочитанном или же заняться разбором каких-нибудь трудных вопросов и, затратив на это время, прочесть меньше, чем ему бы хотелось»[109]. Но с появлением чтения про себя у читателей появилась и возможность устанавливать нерушимую связь с книгой. Уже не нужно тратить время на то, чтобы произносить слова вслух. Они могут существовать в своем внутреннем мире, могут литься бурным потоком или только обозначать проблему, могут делать намеки или говорить прямо, пока читатель просматривает их на досуге, извлекая новые для себя мысли, сравнивая прочитанное с собственными воспоминаниями или с тем, что узнал из других книг. У читателя появляется время для того, чтобы снова и снова обдумывать драгоценные слова, которые могут звучать теперь он это точно знает — как вне его сознания, так и внутри его. И сам текст, защищенный таким образом от любого внешнего посягательства, становится собственностью читателя, его личной тайной — и в скриптории, где кипит работа, и на рыночной площади, и дома.

Некоторых догматиков настораживала новая манера; с их точки зрения, чтение про себя чревато опасностью впасть в дрему, в апатию — грех безделья, «зараза, опустошающая в полдень» (Псалтырь 90:6). Но оно влекло за собой и другую опасность, которую не предусмотрели Отцы Церкви. Книга, которую можно читать про себя, уже не требует немедленного разъяснения, не может быть осуждена или отцензурирована слушателем. Такое чтение позволяет читателю общаться с книгой без свидетелей, а одиночество «освежает разум», как восхищенно писал Августин[110].

До того как чтение про себя стало нормой в христианском мире, распространение ересей было ограничено отдельными личностями или небольшими группами. Ранние христиане занимались в первую очередь обращением иноверцев (язычников, иудеев, манихейцев и, после VII века, мусульман) и разработкой общих догматов. Аргументы, расходившиеся с ортодоксальной верой, либо отвергались, либо принимались церковными властями, но поскольку ни одна ересь не могла собрать значительного количества сторонников, к ним относились довольно-таки спокойно. В списке этих еретических течений было несколько наиболее значительных: во II веке монтанисты утверждали (уже), что следует вернуться к обычаям и обрядам примитивной церкви и что они стали свидетелями Второго пришествия Христа в теле женщины; во второй половине того же века монархиане пришли к собственному определению понятия Троицы и настаивали на том, что через крестные муки прошел Бог Отец; пелагиане, современники святого Августина и святого Амвросия, отрицали понятие первородного греха; аполлинариане в самом конце IV столетия заявляли, что Слово, а вовсе не человеческая душа было соединено с плотью Христа; в том же IV веке ариане возражали против слова «гомоусиос» (из того же вещества), использовавшегося христианами для описания того, из чего был создан Сын и (цитируя jeu de mots[111] того времени) «сотрясли Церковь дифтонгом»; в V веке несториане полемизировали с апполинарианами, настаивая на том, что во время Второго пришествия Христос тоже был мужчиной; евтихиане, современники несториан, отрицали, что Христос страдал, как и все люди[112].

Хотя уже в 382 году ересь было решено карать смертной казнью, первый случай сожжения еретика на костре имел место лишь в 1022 году в Орлеане. В тот раз Церковь приговорила к смерти группу церковников и мирян-аристократов, уверовавших, что истинное наставление может исходить только напрямую от Святого Духа, и отрицавших Священное Писание, как «подделку, написанную людьми на шкурах животных»[113]. Столь независимые читатели были слишком опасны. Официально ересь стала считаться гражданским правонарушением, караемым смертной казнью только в 1231 году, когда император Фридрих II узаконил это своим указом. Но к XII веку церковь уже вовсю сражалась с массовыми еретическими течениями, которые призывали не к аскетизму и уходу от мира (что проповедовали более ранние инакомыслящие), а к борьбе с коррумпированными властями и духовенством и общению с Небесами без посредников. Тем не менее течения эти делались все мощнее, и к XVI веку обрели настоящую силу.

31 октября 1517 года монах, который долго изучал Священное Писание и пришел к убеждению, что вера — единственный путь к спасению души, который дается человеку непосредственно Богом, прибил к двери церкви Всех Святых в Виттенберге девяносто пять тезисов, осуждающих практику выдачи индульгенций — полный или частичный «выкуп», компенсирующий временное наказание за совершенный грех после его отпущения — и некоторые другие действия духовенства. Таким образом, Мартин Лютер стал преступником в глазах империи и отступником в глазах папы. В 1529 году император Священной Римской империи Карл V отобрал у сторонников Лютера все дарованные им права, и четырнадцать вольных городов Германии под руководством шести курфюрстов-лютеран выступили против решения императора. «В вопросах, которые касаются почитания и спасения Божьего, а также вечной жизни наших душ, каждый должен сам отчитываться перед Богом», — утверждали протестующие, или, как мы называем их теперь, протестанты. Десятью годами раньше римский теолог Сильвестр Приерий заявил, что Книга, благодаря которой была основана его церковь, должна оставаться тайной, и интерпретировать ее могут только церковные власти и лично папа[114]. Еретики, с другой стороны, утверждали, что у человека есть право самому читать Слово Божье и он не нуждается в свидетелях и посредниках[115].

Столетия спустя за морем, которое Августин считал краем земли, Ральф Уолдо Эмерсон, обязанный своей верой тем первым протестантам, воспользовался всеми преимуществами искусства, которое некогда так удивило святого. В церкви во время длинных и скучных проповедей, которые ему приходилось слушать в силу своего общественного положения, он читал про себя «Мысли» Паскаля. А ночью в холодной комнате своего дома в Конкорде, «натянув одеяло до подбородка», он упивался «Диалогами» Платона. («И впоследствии, — отмечает историк, Платон всегда ассоциировался у него с запахом шерсти»[116].) Несмотря на то что, с точки зрения Эмерсона, в мире слишком много книг, чтобы прочесть их все, и потому читатели должны делиться друг с другом своими находками, пересказывая суть прочитанного, он считал чтение личным и глубоко интимным делом. «Все эти книги, — писал он, приводя список „священных“ текстов, в который входили „Упанишады“ и „Мысли“, — суть грандиозные проявления общемировой совести, и в повседневности они нужны нам гораздо более чем свежий выпуск ежегодного альманаха или сегодняшняя газета. Но читать их следует в уединении, преклонив колени. То, о чем они говорят с нами, выражается не движением губ и кончика языка, но зардевшимися щеками и бьющимся сердцем»[117].

В тот вечер в 384 году, наблюдая, как читает святой Амвросий, Августин вряд ли понимал, что он видит на самом деле. Он считал, что перед ним читатель, пытающийся избежать расспросов назойливых посетителей, не желающий тратить силу своего голоса на поучения. На самом же деле перед ним сидел первый из множества молчаливых читателей, к которым через многие века присоединятся Лютер, Кальвин, Эмерсон и мы те, кто читает его сегодня.