УПОРЯДОЧИВАНИЕ ВСЕЛЕННОЙ

УПОРЯДОЧИВАНИЕ ВСЕЛЕННОЙ

Египетская Александрия была основана Александром Великим в 331 году до н. э. Квинт Курций Руф, римский историк, живший во времена правления Клавдия и писавший об этом событии спустя четыре века, в своей «Истории Александра» отмечал, что город был основан сразу же после того, как Александр посетил святилище египетского бога Амона «Скрытого», где жрец обратился к Александру как к «сыну Юпитера». И в этом вновь обретенном состоянии благодати Александр выбрал для своего нового города полоску земли между озером Мареотида и морем и приказал своим подданным переселяться из соседних городов в новую столицу. «Есть предание, что, когда царь, по македонскому обычаю, ячменем обозначил черту будущих стен города, налетели птицы и поклевали ячмень: многими это было истолковано как дурное предзнаменование, но прорицатели разъяснили, что этот город всегда будет убежищем многим чужеземцам и будет снабжать много земель продовольствием»[410].

И действительно, представители самых разных народов потянулись в новую столицу, но все же не эта иммиграция сделала Александрию столь знаменитой. К моменту смерти Александра в 323 году до н. э. в городе образовалось то, что сегодня мы бы назвали «мультикультурным обществом», поделенным на politeumata — национальные общины под управлением династии Птолемеев. Из этих национальных общин наиболее влиятельными, помимо египтян, были греки, для которых письменность была символом мудрости и власти. «Те, кто умеет читать, видят вдвое», — писал аттический поэт Менандр в IV веке до н. э.[411]

Хотя египтяне традиционно вели записи своей административной деятельности, скорее всего именно влияние греков, считавших, что все события, происходящие в обществе, должны точно и систематически записываться, превратило Александрию в крайне бюрократизированное государство. В середине III века до н. э. поток документации был огромен. Квитанции, сметы, декларации и разрешения выдавались в письменном виде. Сохранились документы практически обо всех видах деятельности, какими бы незначительными они ни были: о содержании свиней, о продаже пива, о торговле жареной чечевицей, о содержании бани, о работе художников[412]. Из документа, датируемого 258–257 годом до н. э., видно, что канцелярия министра финансов Аполлония использовала 434 свитка папируса за тридцать три дня[413]. Страсть к бумагам вовсе не равнозначна любви к книгам, но, без сомнения, знакомство с печатным словом приобщило жителей Александрии к чтению.

Александрия просто обречена была стать городом книг, если принять во внимание вкусы ее основателя. Отец Александра, Филипп Македонский, нанял Аристотеля в качестве частного учителя для своего сына, и в результате Александр стал «величайшим любителем всех видов учения и чтения»[414] — фактически он был таким страстным читателем, что его редко видели без книги. Однажды, путешествуя по Передней Азии и «стосковавшись без книг», он приказал одному из своих военачальников прислать ему несколько штук; спустя должное время он получил «Историю» Филиста, несколько пьес Эврипида, Софокла и Эсхила, а также стихи Телеста и Филоксена[415].

Возможно, это Деметрий Фалерский ученый из Афин, составитель басен Эзопа, критик Гомера и ученик знаменитого Теофраста (который в свою очередь был учеником и другом Аристотеля), предложил наследнику Александра Птолемею I основать библиотеку, которой суждено было принести Александрии славу такую славу, что даже спустя 150 лет после уничтожения библиотеки Афиней из Навкратиса считал излишним описывать ее своим читателям. «Что же касается количества книг, устройства библиотеки и собраний в Зале муз, зачем я буду описывать все это, если нет человека, который бы этого не знал?»[416] И очень жаль, что он так считал, потому что мы до сих пор не знаем точно, где именно находилась библиотека, сколько книг в ней было, по каким принципам она была составлена и кто именно ответствен за ее уничтожение.

Греческий географ Страбон, писавший в конце I века до н. э., довольно подробно описывал Александрию и ее музеи, но при этом даже не упомянул о библиотеке. По мнению итальянского историка Лучано Канфоры, «Страбон не упомянул о библиотеке просто потому, что она представляла собой не отдельное помещение или здание»[417], а скорее пространство, прилегающее к колоннаде и главному залу музея. Канфора предполагает, что bibliothekai, или книжные полки, находились в нишах вдоль широкого прохода. «Каждая из этих ниш, — отмечает Канфора, — очевидно была посвящена определенному классу авторов и снабжена соответствующей вывеской». Это пространство постоянно расширялось, и в конце концов в библиотеке скопилось, по некоторым данным, около полумиллиона свитков, плюс еще сорок тысяч, хранившихся в другом здании, примыкающем к храму Сераписа, в старом египетском квартале Ракотис. Если учесть, что до изобретения печатного пресса папская библиотека в Авиньоне была единственной на христианском Западе, обладавшая более чем двумя тысячами томов[418], можно лучше представить себе, какое огромное значение имело александрийское собрание.

Книги скапливались в Александрии в таких количествах, поскольку главным назначением библиотеки был сбор всех знаний человечества. Для Аристотеля собирание книг было частью труда ученого, необходимого «для памятливости». Библиотека города, основанного его учеником, была попросту более крупным образцом того же: она представляла собой память мира. По словам Страбона, коллекция книг Аристотеля перешла к Теофрасту, а от него к его родственнику и ученику Нелею из Скепсиса, и уже Нелей (хотя его великодушие ныне ставится под сомнение)[419] наконец передал ее Птолемею II, который отдал собрание Александрийской библиотеке. Во время правления Птолемея III уже ни один человек не мог прочесть все книги библиотеки. По царскому указу все корабли, заходившие в порты Александрии, должны были сдавать все книги, находящиеся на борту; эти книги копировали, после чего оригиналы (иногда копии) возвращали владельцам, а копии (иногда и оригиналы) оставались в библиотеке. Тексты великих греческих драматургов, хранившиеся в Афинах, достались Птолемею благодаря посредничеству послов и были переписаны с великой тщательностью. Не все книги, попадавшие в библиотеку, были подлинными; зная о страсти Птолемея к классикам, мошенники продали ему апокрифические трактаты Аристотеля, лишь столетия спустя ученым удалось доказать, что это фальшивка. Иногда фальшивки изготавливали и сами ученые. Под именем современника Фукидида ученый Кратипп написал крайне напыщенную книгу, озаглавленную «Все, о чем умолчал Фукидид», содержавшую множество анахронизмов: там, например, цитировался автор, который жил через 400 лет после смерти Фукидида.

Накопление знаний не есть знание. Галльский поэт Децим Маги Авсоний несколько столетий спустя насмешливо говорил об этом в своих «Опускулах»:

Ты покупаешь книги и заполняешь полки,

О, поклонник муз.

Сделало ли это тебя ученым?

Если купишь ты сегодня струнные инструменты, плектру и лиру,

Неужели назавтра царство музыки станет твоим?[420]

Совершенно необходим был какой-то метод использования этого книжного богатства метод, позволяющий любому читателю найти необходимую ему книгу. У Аристотеля, без сомнения, была какая-то система, благодаря которой он доставал книги из своей библиотеки (система, о которой, как это ни печально, мы ничего не знаем). Но в Александрийской библиотеке было столько книг, что ни один читатель не мог бы найти нужную разве только если бы ему невероятно повезло. Решение — а с ним и новые проблемы — нашел новый библиотекарь, ученый и сочинитель эпиграмм Каллимах Киренский.

Каллимах родился в Северной Африке в начале III века до н. э. и почти всю свою жизнь прожил в Александрии, сначала преподавал в школе, потом работал в библиотеке. Он был удивительно плодовитым писателем, критиком, поэтом и энциклопедистом. Каллимах начал (или продолжил) спор, который не завершен до наших дней: он считал, что литература должна быть лаконичной и ничем не приукрашенной, и насмехался над теми, кто писал в стиле древних, называя их старомодными болтунами. Его враги в ответ говорили, что он просто не способен написать длинное стихотворение, а его короткие стихи сухи, как дорожная пыль. (Столетия спустя именно по этому поводу схлестывались модернисты с древними, романтики с классиками и великие американские романисты с минималистами.) Главным врагом Каллимаха был его начальник — главный библиотекарь Аполлоний Родосский, чья поэма «Путешествие Арго» состояла из шести тысяч строк и была настоящей квинтэссенцией всего, с чем боролся Каллимах. («Большая книга — большое зло», — лаконично говорил Каллимах.) Современный читатель не признал правоту ни того ни другого: «Путешествие Арго» все еще помнят (хотя и не питают к нему особой любви); образчики искусства Каллимаха дожили до наших дней в переводах Катулла («Волосы Береники» были использованы Поупом для «Похищения локона») и в обработанной Уильямом Кори элегической эпиграмме на смерть друга Каллимаха Гераклита Галикарнасского, которая начинается словами «Они сказали мне, Гераклит, они сказали, что тебя уж нет».

Под бдительным присмотром Аполлония Каллимах (нам не известно, стал ли он в результате главным библиотекарем) начал титанический труд по каталогизированию библиотеки. Каталогизирование — это древняя профессия; образцы такого «упорядочивания вселенной» (как называли каталоги шумеры) встречаются среди самых древних библиотек. Например, каталог египетского «Дома книг», датируемый приблизительно XX веком до н. э. и найденный на раскопках в Эдфу, начинается перечислением нескольких других каталогов: «Книга Того, Что Находится в Храме, Книга Земель, Список Всех Надписей на Деревянных Табличках, Книга Положений Солнца и Луны, Книга Мест и Того, Что в Них Находится»; и т. д.[421]

Система, которую Каллимах выбрал для Александрийской библиотеки, базировалась в первую очередь не просто на перечислении собственности библиотеки, а на чисто субъективной оценке мира. Все классификации случайны. Но та, которую предложил Каллимах, была немного более упорядоченной, потому что базировалась на системе взглядов, принятой среди ученых и интеллектуалов того времени, унаследовавших мировоззрение древних греков. Каллимах поделил библиотеку на полки, или столы (pinakoi), а также на восемь разделов: драма, ораторское искусство, лирическая поэзия, законы, медицина, история, философия и разное. Более длинные книги он поделил на несколько частей, распорядившись скопировать их на несколько более коротких свитков, которые было удобнее читать.

Каллимаху не суждено было довести до конца это великое дело, его завершали уже другие библиотекари. Полный pinakoi официальное название которого было Таблицы Великих в Каждой Фазе Культуры и Их Труды, в конце концов разросся до 120 свитков[422] Каллимаху мы обязаны также приемом, который сегодня стал общим местом: обычаем расставлять книги в алфавитном порядке. До этого времени лишь в нескольких греческих источниках встречались списки имен, расставленных в алфавитном порядке[423] (некоторые из этих источников датируются II веком до н. э.). По словам французского критика Кристиана Жакоба, библиотека Каллимаха была первым образцом «утопии критицизма, где тексты можно сравнивать, положив их рядом в раскрытом виде»[424]. Благодаря Каллимаху библиотека стала организованным пространством для чтения.

Все библиотеки, которые я знаю, отражения той, древней. Темная Biblioteca del Maestro (Библиотека учителя) в Буэнос-Айресе, где из окна я видел палисандровые деревья, засыпающие улицу синими цветами; изысканная Хантингтонская библиотека в Пасадене, штат Калифорния, окруженная регулярными садами, словно итальянская вилла; почтенная Британская библиотека, где я сидел (по крайней мере, так мне говорили) в том самом кресле, в котором сидел Карл Маркс, когда писал свой «Капитал»; состоящая из трех книжных полок библиотека в городке Джанет, в алжирской Сахаре, где среди книг на арабском я обнаружил неизвестно как затесавшийся туда томик «Кандида» Вольтера на французском; Национальная библиотека в Париже, где раздел, выделенный для эротической литературы, называется «Ад»; прекрасная Публичная библиотека в Торонто, где посетитель, читая, может наблюдать, как снег падает на наклонные стекла окон, — все они так или иначе копируют систему Каллимаха.

Александрийская библиотека и ее каталоги стала образцом для библиотек императорского Рима, потом византийского Востока и для христианской Европы. В своем трактате «О христианском учении», написанном вскоре после его обращения в 387 году, Блаженный Августин, все еще находившийся под влиянием неоплатонизма, соглашался с тем, что некоторые труды греческих и римских классиков вполне совместимы с христианством, поскольку такие авторы, как Аристотель или Вергилий, «незаконно овладели истиной» (то, что Плотин называл «духом», а Христос «Словом», или логосом)[425]. В том же слегка эклектичном духе самая первая из известных нам библиотек Римской церкви, основанная в 380 году папой Дамасом I в церкви Сан-Лоренцо, содержала не только истинно христианские книги, как Библия, комментарии к ней и труды некоторых греческих апологетов, но и некоторые работы греческих и римских классиков. (Правда, надо сказать, что некая дискриминация по отношению к классикам все же имела место: в середине V века, описывая библиотеку своего друга, Аполлинарий Сидоний жаловался, что языческие авторы были отделены от христианских — труды язычников стояли рядом с местами мужчин, труды христиан — рядом с местами дам[426].)

Как же каталогизировались эти библиотеки? Хранители первых христианских библиотек составляли списки книг, в который в первых строках были Библии, потом комментарии к ним, далее труды Отцов Церкви (Святой Августин первый среди них), философия, юриспруденция и грамматика. Иногда в конце перечислялись книги по медицине. Поскольку многие книги формально не имели заглавия, их обозначали первыми словами текста или давали описательное название. Иногда книги расставляли по алфавиту. Например, в X веке Великий визирь Персии Абдул Кассем Исмаил, будучи не в силах расстаться со своим собранием из 117 000 томов на время путешествия, распорядился нагрузить книги на караван верблюдов, обученных следовать в алфавитном порядке[427].

Возможно, самым ранним образцом предметного каталога в средневековой Европе является библиотека собора в Ле-Пюи XI века, но долгое время такой тип каталогизирования не являлся нормой. Во многих случаях книги разделяли по практическим соображениям. В Кентербери в начале XIII века книги в библиотеке архиепископа расставлялись в зависимости от того, какие факультеты в них чаще всего нуждались. В 1120 году Гуго Сен-Викторский предложил систему каталогизации, при которой каждой книге давалось краткое описание (нечто вроде современного резюме), после чего ее относили к одной из трех категорий, соответствующих разделению гуманитарных наук на теоретические, практические и механические.

В 1250 году Ришар де Фурниваль, чьи теории о чтении и памяти я уже описывал ранее, придумал систему каталогизации, в которой библиотека была уподоблена саду. Этот сад, где его «сограждане могли собираться и поглощать плоды познания», он поделил на три клумбы — соответственно философия, «доходные науки» и теология, причем каждая клумба состояла из нескольких меньших участков, или areolae, к каждому из которых прилагался список его содержимого, или tabula (как pinakoi Каллимаха)[428]. Клумба философии, к примеру, была поделена на три areolae:

«Доходные науки» на второй клумбе делились только на две areolae: медицина и юриспруденция. Третья клумба была выделена для теологии.

Внутри areolae каждой tabula было присвоено определенное число букв, равное числу входящих в нее книг, так что у каждой книги была своя буква, которую можно было поместить на обложке. Чтобы не запутаться в книгах, помеченных одинаковыми буквами, Фурниваль использовал буквы разного цвета и вида: например, одна книга из раздела грамматики была помечена заглавной розовой «А», а другая лиловой строчной «а».

Несмотря на то что библиотека Фурниваля была поделена на три «клумбы», tabulae назначались для подкатегорий не по степени важности, а просто в зависимости от того, сколько томов у него было по данной теме. Диалектике, к примеру, был отведен целый список, потому что в его библиотеке было более десятка книг, посвященных этому предмету; геометрия и арифметика, по каждой из которых у него было всего шесть книг, умещались в одном списке[429].

Сад Фурниваля, по крайней мере частично, был создан по принципам средневековой системы образования, в которую входило семь курсов: грамматика, риторика, логика, арифметика, геометрия, астрономия и музыка. Считалось, что такой набор предметов, разработанный в начале V века Марцианом Капеллой, воплощает в себе все грани человеческой мудрости[430].

Примерно за сто лет до того как Фурниваль предложил свою систему, другие любители книг, такие как отец церковного права Грациан и теолог Петр Ломбард, предлагали ввести новую классификацию человеческих знаний, базируясь на переоценке трудов Аристотеля, чья универсальная система иерархии всего сущего показалась им крайне привлекательной. Много лет их предложения не находили отклика. Но к середине XIII века огромное количество работ Аристотеля хлынуло в Европу (это были переводы на латынь с арабского, сделанные такими образованные люди, как Михаил Шотландец и Герман Немецкий), и ученым пришлось пересмотреть разделение, которое Фурниваль находил таким естественным. Начиная с 1251 года Парижский университет официально включил труды Аристотеля в учебный курс[431]. Как некогда это делали библиотекари Александрии, библиотекари Европы разыскивали Аристотеля. Они обнаружили, что его труды были тщательно отредактированы и прокомментированы мусульманскими учеными, такими как Аверроэс и Авиценна, его главные западный и восточный толкователи.

Аристотель пришел к арабам благодаря сну. Однажды ночью в начале X века калифу аль-Маммуну, сыну полулегендарного Гаруна аль-Рашида, приснился разговор. Собеседником калифа был бледный голубоглазый человек с широким лбом и нахмуренными бровями, сидевший на троне. Этим человеком (калиф узнал его с той уверенностью, которая дается нам только во сне) был Аристотель, и тайные слова, сказанные между ними, побудили калифа приказать ученым Багдадской академии начиная с этой самой ночи направить все свои усилия на перевод греческого философа[432].

Но не только в Багдаде собирали сочинения Аристотеля и других греческих классиков. В Каире в библиотеке Фатимидов до суннитских чисток 1175 года находилось более 1,1 миллиона томов, относившихся к этому разряду[433]. (Крестоносцы с некоторым преувеличением, вызванным, очевидно, потрясением и завистью, сообщали, что неверные хранили у себя более трех миллионов книг.) Построенная по образцу Александрийской библиотеки, библиотека Фатимидов также состояла из мусея, архива и лаборатории. Христианские ученые специально приезжали на юг, чтобы воспользоваться ее бесценными ресурсами. В исламской Испании тоже было множество прекрасных библиотек; в одной Андалузии их было больше семидесяти, и в одной из них библиотеке халифата Кордовы — в годы правления аль-Хакама (961–976) хранилось около 400 000 томов[434].

Роджер Бэкон, писавший в начале XIII века, критиковал новые системы каталогизации, основанные на переводах с арабского, поскольку, по его мнению, тексты Аристотеля при переводе на арабский подверглись сильному влиянию исламской культуры. Бэкон, ученый-экспериментатор, изучавший в Париже математику, алхимию и астрономию, был первым европейцем, подробно описавшим процесс изготовления пороха (который все равно не использовался в военных целях до следующего века) и предположившим, что когда-нибудь благодаря солнечной энергии появятся корабли без гребцов, экипажи без лошадей и машины, способные летать. Он обвинял таких ученых, как Альберт Великий и святой Фома Аквинский, в том, что они притворяются, будто читали Аристотеля, хотя ничего не смыслят в греческом, и, признавая, что от арабских комментаторов можно «кое-чему» научиться (в частности, он восхищался Авиценной и, как мы уже знаем, усердно изучал труды аль-Хайтама), все же полагал, что необходимо читать оригинальный текст, чтобы составить собственное мнение о нем.

Во времена Бэкона семь гуманитарных наук аллегорически находились под защитой Девы Марии, как изображено на тимпане над западным порталом Шартрского собора. Чтобы достичь этого теологического превращения, истинный ученый, согласно Бэкону, должен досконально изучить естественные науки и языки; для этого необходимо было знать математику и грамматику. В системе каталогизации знаний, предложенной Бэконом (которую он собирался изложить в огромном, энциклопедическом и так и не завершенном «Opus principale»), познание природы было подкатегорией познания Бога. Движимый этим убеждением, Бэкон много лет боролся за введение естественных наук в программу университетов, но в 1268 году смерть папы Климента IV, который симпатизировал его идеям, положила конец этому плану. Всю оставшуюся жизнь Бэкон оставался непопулярным среди своих товарищей- интеллектуалов; некоторые из его научных теорий вошли в Парижское осуждение 1277 года, и до 1292-го он находился в тюрьме. Считается, что он умер вскоре после освобождения, так и не узнав, что будущие историки назовут его Doctor Mirabilis Чудесный Доктор, для которого у каждой книги есть свое место, являющееся в то же время ее определением, и каждый аспект человеческих знаний принадлежит к научной категории, точно описывающей его.

Категории, которые приносит чтению читатель, и категории, в которых существует само чтения, — научные, общественные и политические категории, на которые разделены книги в библиотеках, — постоянно изменяют друг друга, причем, как кажется, более или менее случайным образом. Каждая библиотека, по сути, является библиотекой предпочтений, и каждая отдельная категория имеет множество исключений. После того как в 1773 году была прекращена деятельность ордена иезуитов, книги, собранные в здании ордена в Брюсселе, были переданы в Бельгийскую Королевскую библиотеку, но в ней для книг не оказалось места. Поэтому книги перевезли в пустующую иезуитскую церковь. Но в церкви было полно мышей, и библиотекари стали искать способ защитить книги. Секретарю Бельгийского литературного общества было поручено отобрать самые ценные книги и разместить их на полках в центре нефа, а все остальные попросту сложили на полу. Решили, что мыши будут обгрызать те книги, которые лежат с краю, а остальные, таким образом, уцелеют[435].

Есть даже библиотеки, в которых категории вообще никак не соотносятся с реальностью. Французский писатель Поль Мессон, который работал во французских колониях, обратил внимание, что в Национальной библиотеке в Париже мало итальянских и латинских книг XV века, и решил поправить дело, составив список книг этой категории, который должен был «спасти престиж каталога», — в этот список входили только выдуманные им названия. Когда его старинная подруга Колетт спросила, какой смысл в несуществующих книгах, Мессон негодующе ответил: «Не могу же я думать обо всем!»

Место, предназначенное для искусственно созданных категорий, такое как библиотека, предполагает наличие логической вселенной, вселенной-питомника, где все имеет свое место и определяется этим местом. В своем знаменитом рассказе Борхес доводит идею Бэкона до предела, воображая библиотеку, необъятную, словно Вселенная. В этой библиотеке (фактически являющейся размноженной до бесконечности Национальной библиотекой Буэнос-Айреса на улице Мехико, директором которой был слепой Борхес) ни одна книга не повторяется. Поскольку на полках стоят все возможные комбинации алфавита, среди рядов бессмысленных буквосочетаний можно найти все существующие или воображаемые книги: «…подробнейшую историю будущего, автобиографии архангелов, верный каталог Библиотеки, тысячи и тысячи фальшивых каталогов, доказательство фальшивости верного каталога, гностическое Евангелие Василида, комментарий к этому Евангелию, комментарий к комментарию этого Евангелия, правдивый рассказ о твоей собственной смерти, перевод каждой книги на все языки, интерполяции каждой книги во все книги, трактат, который мог бы быть написан (но не был) Бедой Достопочтенным по мифологии саксов, пропавшие труды Тацита»[436]. В конце рассказчик Борхеса (тоже библиотекарь) блуждает по бесконечным коридорам, воображает, что Библиотека — это лишь категория другой, величайшей библиотеки, и что ее беспорядочное собрание где-то повторяется в точности. «Эта изящная надежда, заключает он, скрашивает мое одиночество»[437].

Коридоры, книжные шкафы, полки, формуляры и компьютеризированные каталоги предполагают, что придуманные нами категории существуют на самом деле, и благодаря этому допущению любой книге может быть приписано любое назначение. Отнесенные к художественной литературе «Путешествия Гулливера» Джонатана Свифта юмористический роман о приключениях; в разделе «Социология» мы воспримем книгу как сатирическое исследование Англии XVIII века; в разряде детской литературы — это сказка о великанах, карликах и говорящих лошадях; в категории фэнтези — предтеча научной фантастики; как книга о воображаемом путешествии она может оказаться в разделе путевых рассказов; ее можно отнести к классике, как представителя западной литературной традиции. Категории исключительны; чтение нет — или, по крайней мере, не должно быть исключительным. Какая бы классификация ни была избрана, любая библиотека тиранизирует акт чтения и заставляет читателя — любопытного читателя, бдительного читателя спасать книгу из категории, к которой она приговорена.