Перелом судьбы

Перелом судьбы

Когда читатель пишет писателю? Или — поставим вопрос шире — когда образы литературы (художественной или документальной) вызывают у читателя особенно живое заинтересованное отношение?

Ответ известен давно: это бывает тогда, когда читатель узнает в них, в героях вымышленных или подлинных — себя самого. Нет человека, который не хотел бы познать себя. Собственный духовный мир. Узнавание в образах литературы — одна из самых волнующих форм этого Познани я.

Степенью этого узнавания и измеряется во многом нравственная роль и художественной литературы, и публицистики. Наибольшую читательскую почту (сужу по моему опыту) вызывают очерки, в героях которых читатель себя узнает. Это вовсе не означает, что он отождествляет себя с героями. Суть узнавания — в чувстве и похожести, и непохожести. Это «я» и не «я», говорит себе читатель. И он хочет понять: почему? А понять это нужно для того, чтобы научиться жить — жить в мире с собой, с совестью, с людьми. Или — для того, чтобы вовремя остановиться на опасной дороге. Или — для того, чтобы воскресить в себе то лучшее, что когда-то жило в душе, а потом было заглушено «житейской суетой и повседневностью». Я не буду сейчас перечислять всех мотивов, они многообразны, как сама жизнь, они сложны, как человеческая душа.

Перед опубликованием в периодической печати «Заземленно-житейского диалога» мне казалось, что наибольший интерес вызовет у читателей «мальчик-танк». В жизни я наблюдал немало подобных «мальчиков», умело или неумело одевающих себя в «стальные латы», для того чтобы в победоносном ощущении собственной неуязвимости «достигать успеха», и они-то, как думалось мне, и не останутся равнодушными к исповеди их «собрата» или, точнее, соратника. Казалось мне, что напишут и люди, которых судьба сталкивала с этими «железными мальчиками», а иногда и кидала под их «тяжкие гусеницы».

Но я ошибся. В большой почте не было ни одного письма о «мальчике-танке», лишь в нескольких о нем иронически-небрежно упоминали. Но зато исповедь девушки, которая захотела «себя переплавить» и потерпела «неудачу», вызвала немало интересных писем. Для меня это было большой неожиданностью. Мне казалось, что эффект узнавания, совпадения должна вызвать именно исповедь человека, которому «переплавка» удалась, а не той, что «переплавить» себя не сумела.

Я опять понял: читатель учит писателя жизни в большей мере, чем писатель читателя.

Хочу выписать строки из нескольких писем: от молодых и немолодых мужчин и женщин.

Из города Ногинска:

«Было время, когда я тоже хотел „переплавиться“ и тоже не сумел. Это оказалось выше моих сил. Я стал писать стихи (в частности — исповедальные), они никогда не печатались. Но суть не в этом, суть в том, что после безуспешной „переплавки“ я затворился в одиночестве, как в монастырской келье, и сам себе напоминал обреченного пустынника, хотя находился в гуще людей. И вот эта девушка перевернула мое сознание. Я понял, что мало отстоять себя, надо себя отстоять не во имя одиночества, а ради общения, чтобы делать добро».

Письмо москвича:

«Я тоже начал над собой подобный эксперимент, но не завел его далеко, не потому что не сумел, а потому что не захотел. А не захотел благодаря встречам с людьми — мне стало интересно с ними и весело жить. Быть самим собой — иногда невероятно трудно. Особенно, когда рядом нет родственных душ, единомышленников. Не тех, которых встречаешь на страницах книг или киноэкранах, на них можно ориентироваться и равняться, но и только, потому что они далеко, они, несмотря на весь талант писателя или актера, все же нечто абстрактное. Нужен единомышленник реальный, живой, рядом».

В письмах, посвященных несостоявшейся «переплавке» характера девушки, содержалась одна, важная по-моему, мысль. Откуда этот «соблазн» переплавки? Почему само искушение рождается сегодня?

Читатель из далекого Алатыря пытается разобраться:

«Если раньше, лет тридцать назад, мещане, хапуги, рвачи были как бы застенчивы, а то и жили с сознанием собственной социальной ущербности, то теперь, когда набирает силу „вещизм“, они уже не застенчивы, не „скромны“, а сознания социальной ущербности и в помине нет, наоборот, они имеют дерзость ставить себя выше скромных и честных людей. И вот порой люди, в сущности, честные, но малодушные, поддаются некоему социальному гипнозу, начинают надевать чужие одежды, чтобы не отставать от этих „суперменов“.

Быть честным человеком — нелегко. Играть в честного человека легче. Но достоинство состоит в том, чтобы жить, а не играть».

В почте были и настоящие исповеди; вот одна, обращенная к этой девушке и публикуемая с разрешения автора письма (он лишь поставил условие — не называть его имени).

«…Несколько дней не находил себе места — написать, не написать. Перечитывал опять и опять, восстанавливал в памяти собственную жизнь, посчитал, во что она мне обошлась — дорого! — решил написать.

Биография моя до определенного момента была стандартной. Школа, работа и вечерняя школа, армия, опять работа, институт… Распределение получил на юг: Новороссийск, Сухуми, Севастополь. Море, пальмы, рестораны, „девочки“. А зарплата сто р. Вот и вертись… Но „вертеться“ можно. Голова у меня работала, и неплохо. За 3 (!) года путь от мастера до главного инженера говорит сам за себя. Деньги появились и — довольно много. Мог я, например, взять ящик шампанского, сесть с „веселой компанией“ в водолазный бот и — за три мили от берега в дрейф. Мог небрежно оставить в „кабаке“ рублей 150–200 за вечер и — ничего. Ухарь-купец, живи — не хочу. В оправдание себе замечу, работал я много, без выходных, но зато вечер — это уже мой. А если добавить, что все мои „объекты“ были на самом пляже, а на самом объекте служебное помещение с диваном и телефончиком, то можете себе вообразить…

Ну что-то все чаще и чаще не находила душа покоя. Все чаще и чаще сосало „под ложечкой“. Не вязалось, не вписывалось, не сочеталось… Я — такой… Активный комсомолец в юности, отец мой — член партии с 1932 года и вдруг…

Нет, страха я не испытывал. Все было „чисто“, кругом сплошная экономия, а не недостача. Подкопаться невозможно. Но разве дело в страхе перед законом или вышестоящей инстанцией? Существует еще страх перед самим собой, и есть „вышестоящая“ инстанция в себе, это — совесть. Нельзя быть человеку не самим собой. Даже море шампанского не поможет забыть о лучшем в себе. Все чаще посещает мысль, что куда больше радости быть человеком с большой душой, чем с большими деньгами. Я затосковал. Порой мне казалось, что я окончательно погиб, что меня уже навсегда засосала эта „сладостная тина“. В отличие от вас я умышленно не переплавлял сам себя, я лишь отдался на волю обстоятельств, которые все могущественней переплавляли мою судьбу. Чаще и чаще рождалась мысль: для чего я живу?

И я порвал и с этой жизнью, и с „роскошным“ югом, порвал резко, бесповоротно. Уехал в Заполярье.

С тех пор ничего дороже духовных радостей для меня не существует. Собственно и раньше: в институте, в армии они были самыми дорогими. И вот я чуть было не разменял все это…

Открыть, что меня спасло? Чувство юмора. Умение над собой посмеяться, так посмеяться, что тошно становится. Я понял, что я смешон и нелеп с ящиками шампанского и гуляниями в „кабаках“. А посмеешься над собой горько и — почувствуешь унижение. Это важно уметь унизить себя для того, чтобы захотеть быть гордым.

Теперь о вас.

Забудьте окончательно всю эту показуху. Вы богаты от рождения духовным миром и тем великим качеством, которое я сейчас называю: „ваше величество порядочность“.

Мне кажется, для вас сейчас самое важное: уметь отличить настоящего человека от красивой подделки под человека. Вот возьмите хотя бы того самого ухажера, которому было лень „поломать голову“, чтобы вас понять.

Не нужно ломать голову, если ценишь душу, которая рядом с тобой, достаточно беглого взгляда, чтобы обо всем догадаться.

Мне кажется, что сейчас началась важная переоценка ценностей: мы начинаем все больше ценить в людях порядочность, скромность, умение оставаться во всех ситуациях человеком.

Тот, кто расталкивает локтями всех, для того, чтобы занять в жизни первое место, вызывает у нас все большую неприязнь. Я и раньше-то не умел расталкивать, а теперь это, в сущности нехитрое действие, вызывает во мне явное отвращение.

Легко и радостно на душе, когда удается оказать кому-то добрую услугу, помочь. Тут высшая награда — сознание того, что хоть капельку хорошего, но совершил.

В небольшом коллективе, которым я сейчас на севере руковожу, немало бывших заключенных. И вот послушайте, „девушка-тихоня“, даже в этом „изысканном обществе“ умеют ценить человечность и порядочность, когда видят, что ты относишься к ним с добром и душой.

Я понял с годами после всех заблуждений и ошибок, что самое высшее искусство в жизни: находить вокруг хороших людей и уметь формировать хороших людей.

А „танкиста“ из той же публикации мне жалко: потратить столько труда, чтобы построить такую устаревшую конструкцию!..»

Я, автор статьи «Не убить человека», видел в «танкисте» некий новый социальный тип. Читатель же называет его «устаревшей конструкцией».

Читательница из города Мозырь Горьковской области не исповедовалась, а рассказала одну интересную историю. Это письмо — новелла. Вот ее сюжет. Молодой врач, женщина, отказалась осмотреть больную, обратившуюся к ней за помощью, мотивируя это тем, что она живет не на ее «участке». Больная умерла.

Автор письма пошла к молодому врачу, чтобы задать вопрос: как можете вы после этого безмятежно спать, обнимать ребенка, ведь вы же, мне известно, мать? В ответ она услышала: если я буду переживать за каждого умершего, надолго меня не хватит, именно потому что я мать, я себя берегу.

То, о чем написала дальше автор письма, старая женщина, может показаться детски-наивным. Она решила попытаться перевоспитать врача посредством художественной и мемуарной литературы. Пошла к ней опять с томиком воспоминаний о Чехове, где рассказывалось о том, как Антон Павлович, в бытность врачом, тяжело переживал состояние пациентов. Дала она ей читать и повесть Л. Андреева «Без дороги», где рассказывалось о враче, пожертвовавшем жизнью во время холерного бунта для того, чтобы защитить больных и сестер милосердия. Но эти «душеспасительные меры» не оказали на воспитуемую ни малейшего воздействия. Равнодушно улыбаясь, она возвращала книжки, уклоняясь от обсуждения их содержания.

«И вот, — пишет мне старая читательница из города Мозырь, — я уже было отчаялась, но однажды память моя воскресила одну историю. Я рассказала бездушной врачихе, как в годы войны встречала людей, которых эвакуировали из осажденного Ленинграда, и они поведали мне историю об одной черноглазой девушке — Гале. Они рассказали, как она изо дня в день шла по городу, спасая детей от голодной смерти. Вот в морозной полуразрушенной комнате она увидела мальчика, тут же лежала его уже умершая мать. Галя отдала ему собственный паек, потом помогла эвакуироваться; ей были обязаны жизнью немало детей. А сама она погибла в осажденном голодном городе.

Я рассказывала эту историю, все больше волнуясь, почти забыв о моей собеседнице, как бы для себя самой. А когда закончила и понемногу успокоилась, вдруг увидела, что у нее, у бездушной врачихи, — зареванное лицо. Я быстро ушла и больше ее не видела — долго, может быть месяц. Потом на улице она подошла ко мне и заговорила: после вашего рассказа я долго не могла уснуть и сейчас душа не на месте. И я вдруг поняла, что теперь она, наверное, будет не совсем такой, как раньше, а может быть, даже и совсем не такой.

Самое опасное, когда человек утрачивает нравственный ориентир в жизни. Именно тогда и наступает деградация личности.

А возвращается ориентир — возрождается личность».

Конечно, действенная сила нравственных ориентиров и даже само их наличие в немалой степени зависит от жизненных обстоятельств, от человеческого окружения, от судьбы. Но было бы нелепо, отдавая дань обстоятельствам, отвергать роль самой личности, недооценивать умение или неумение человека видеть в жизни добро и справедливость и равняться на лучшее в мире.

С интересной анкетой познакомила меня старший библиотекарь ленинградской библиотеки имени A. П. Гайдара Л. А. Солосина. Она устроила диспут на тему «Человек и вещи». Накануне диспута были розданы анкеты участникам дискуссии, в основном, девушкам из медицинского училища.

«Часто ли вас что-либо удивляет, поражает, изумляет?» — на этот первый вопрос большинство ответило почти одинаково: «Положительное не удивляет, так как оно должно существовать в жизни, чаще всего поражает отрицательное явление».

А почему, собственно говоря, их положительное не удивляет? — думал я. Откуда эта уверенность в том, что положительное: порядочность, гражданственность, доброта — существуют как бы сами собой, неизбежно и естественно, как леса, реки и горы. А вот отрицательное возникает по чьей-то неожиданной злой воле, поражая и удивляя.

Эта уверенность в естественности положительного при всей подкупающей искренности все же кажется мне опасной. Она опасна потому, что с ней сопряжено одно серьезное заблуждение: все хорошее в жизни рождается само собой, все дурное — плод чьих-то коварных и недобрых усилий. Но если это соответствует истинному положению вещей, то и не нужно работать над собственной душой. Она от рождения хороша — поблагодарим судьбу, нехороша — обвиним обстоятельства и людей, которые изменили се к худшему.

Между тем элементарная чисто житейская мудрость говорит совсем об ином: например, для того, чтобы собрать телевизор, нужна тончайшая работа на ультрасовременном уровне. А вот для того, чтобы телевизор вышел из строя, «работать над ним» не нужно, он сам должен работать и без усилий человека постепенно, с течением времени выйдет из строя.

Это — рассуждение на уровне элементарного обыденного сознания. На уровне высокой науки оно формулируется как второй закон термодинамики, но которому мера неопределенности в любых «системах жизни», то, что называют энтропией, все время возрастает.

Человеческая душа тоже подвержена энтропии, для нее возрастание «меры неопределенности» выражается в стремлении: «быть как все» — уравнять себя «со всеми».

«Со всеми», не лучшими, а худшими, потому что лучшие никогда не бывают «как все». Лучшие «уникальны и неповторимы». И для того, чтобы все стали лучшими, каждый человек должен работать над собственной душой, нравственно совершенствовать себя, углублять ту неповторимость, которая его отличает. И вот любопытный парадокс: люди, стремящиеся быть «как все», обыкновенно необщительны и замкнуты, хотя, казалось бы, они должны охотно общаться со «всеми». Человек же, чья душа неустанно трудится, остро ощущающий в себе неповторимую личность, наоборот, раскрыт и общителен, ему хочется перелиться в окружающих людей, отдать им что-то, одарить их. И от этой постоянной самоотдачи он становится не беднее, а, напротив, богатеет сердцем.

Поэтому и тревожит меня ответ девушек первого ленинградского медучилища: положительное не удивляет, так как оно и должно быть в жизни. Нет, положительное должно удивлять, как удивляют нас талантливые романы, хорошая музыка, картины старых мастеров. Любое хорошее дело, а стало быть и любой добрый человек, при всей кажущейся естественности и даже легкости, на самом деле рождается если не в муках, то в большой душевной сосредоточенности, которая сама собой не дается.

Но, к сожалению, все мы подвержены этой иллюзии. Нас удивляет только дурное, а хорошее кажется естественным. Нас неприятно поражает, когда человек изменяется к худшему, и мы остаемся почти безучастны, когда видим, что кто-то стал лучше, добрее, участливее. Ведь это же — естественно! А то, что за «естественностью» — тяжкие сомнения, порой горький смех над самим собой, мучительная работа души, остается для нас чем-то незримым, как бы несуществующим.

Конечно, все дурное должно поражать, вызывая негодование. Но пусть и хорошее удивляет, рождая желание удивиться однажды себе самому; рано утром или поздно вечером, когда суета не успела нахлынуть или отхлынула, как большая волна, понять: а ведь я стал добрее, душевнее, совестливее. Понять и больше об этом не думать для того, чтобы не было самолюбования. И — сохранить память об этой великой минуте в форме чувства ответственности для себя и как стимул к дальнейшему самоусовершенствованию.

Неспособность изумляться хорошему сопряжена с неумением вообще это видеть. Один из вопросов анкеты, которую составила Л. С. Солосина в библиотеке имени А. П. Гайдара, гласит: «Как, по-вашему, современен ли Дон-Кихот?»

На этот вопрос получены ответы полярно противоположные. «Современен, но смешон». «Несовременен». «Дон-Кихотов сейчас мало, лично я появиться с ним в обществе не рискнула бы». «Нет, сейчас рыцарей нет».

Разумеется, ответ на этот вопрос подсказан во многом личным опытом. И все же поражает категоричность отрицательных ответов, а их большинство. И тем отрадней, пожалуй, самый глубокий ответ: «Да, современен, хотя Дон-Кихотов сейчас мало, он современен, потому что его доброта, забота об окружающих никогда не устареют, они вечны, его отношение к миру, к женщине, его рыцарство — поражает». Это ответ человека, который умеет «поражаться» высокому и доброму. Но — «поражаться» в романе, написанном гениальным писателем. Ведь в романах люди кажутся в миллион раз более интересными, сложными и глубокими, чем те, кто нас окружает в житейской повседневности. Но для того, чтобы повседневность была похожей по яркости и увлекательности на романы, надо в ее «заурядных» героях видеть ту же сложность и глубину.

…Читатели пишут писателю, когда узнают себя в его образах. Почта, полученная после опубликования статьи «Не убить человека», открыла мне что-то новое в сегодняшней жизни. Я понял, что «мальчик-танк» — действительно «устаревшая конструкция». А вот девушка, которой не удалось себя «переплавить», современна. В ней заключены, судя по письмам, черты и особенности, остро волнующие сегодня. Узнавание себя в литературном герое — отнюдь не пассивное созерцание, не бездеятельное всматривание в какое-то «зеркало». Узнавание — это работа души.

Человек хочет остаться самим собой, сохранить и развить в себе лучшее, несмотря на то, что иногда вокруг торжествуют карьеристы и рвачи, невзирая на «ослепительный» успех соседей по дому, которые «переплавились» и достигли вершин житейского благополучия.

В борьбе с ложными ценностями и соблазнами формируется нравственно содержательная личность, хороший человек, достойный гражданин общества.

«Поражение», которое потерпела девушка, не сумевшая сыграть в жизни новую роль, читатели поняли как ее большую нравственную победу и порадовались за нее, и узнали в ее судьбе себя самих в минуты сомнений и малодушия, и порадовались за себя, что не уступили этим минутам.

Это — высокая радость.

Читатели писали мне о качестве человека.

Один из авторов писем напомнил замечательную ленинскую мысль, одну из последних мыслей его, записанных, когда он был уже тяжело болен, под диктовку.

В. И. Ленин диктовал:

«…Нужно, чтобы лучшие элементы, которые есть в нашем социальном строе, а именно: передовые рабочие, во-первых, и, во-вторых, элементы действительно просвещенные, за которых можно ручаться, что они ни слова не возьмут на веру, ни слова не скажут против совести, — не побоялись признаться ни в какой трудности и не побоялись никакой борьбы за достижение серьезно поставленной себе цели».