112. Ирина Одоевцева — Роману Гулю. <Конец мая 1956>. Йер.

112. Ирина Одоевцева — Роману Гулю. <Конец мая 1956>. Йер.

<Конец мая 1956>

Дорогой Роман Борисович,

Большое спасибо за чек. Не поблагодарила Вас раньше за него, потому что Жоржу, после короткого улучшения, опять стало хуже. Доктор оказался прав — радоваться действительно было рано.

Я написала Алданову и, чтобы не объяснять что, зачем и почему, послала ему Ваше письмо. Посылаю Вам его неутешительный ответ.[833]

Не знаю, стоит ли мне писать Цвибаку.[834] Мы были до войны с ним в хороших отношениях, но мне известно, что он поверил клевете о наших «нацистских подвигах». И, конечно, не мог не возненавидеть нас люто. С другой стороны, он мог и, за столько времени, убедиться во вздорности этих клеветнических слухов.

Не могли ли Вы быть милым и узнать, как он теперь относится к Жоржу.

Остальные советы Алданова — обратиться к Зайцеву и к Гукасову... Почему не к Крымову? Это было бы даже забавно, если бы вопрос лечения Жоржа не стоял бы так трагично.

У меня по-прежнему мутится голова от забот, и дни и ночи проходят «в сумасшествии тихом».[835] Не знаю, как быть, что делать, к кому обращаться за помощью.

Простите, что надоедаю Вам своим горем. Ужасно я этого не люблю.

Теперь о письме Рыжих Мерзавцев. Жорж напишет, вернее продиктует, мне ответ им дня через три-четыре. Ему сейчас стали опять делать вспрыскивания, и он совсем до конца их, т. е. послезавтра, не может не только писать, но даже читать. И, конечно, ему запрещено всякое волнение. Поэтому я смогу дать ему эту прелесть только послезавтра. Но, конечно, ответ Жоржа необходим. Пожалуйста, оставьте место для него.

Меня поразила резкость и даже грубость тона письма. Надеюсь, Вы уберете такие эпитеты, как «недобросовестных утверждений» в 6-ой строчке и «недобросовестно придирался» в конце. И «не поддается квалификации»...[836]

Ведь в статье Жоржа Вы многое выбросили. Так и с «письмом» поступите так же. Тем более, что это не меняет содержание письма «мерзавцев».

Кстати, они правы только в 1) пункте. Жорж напутал и потерял полфразы, о чем и писал Вам, прося исправить и разъяснить.[837]

Остальное — чушь и наглая передержка. Жорж, я ему это, как и Вы, посоветую, должен написать коротко и «академически», но все-таки оставьте ему страничку, пожалуйста.

Конечно, хорошо, что и Адамович, не сговариваясь с Жоржем, слегка припечатал их.[838]

Теперь о моем втором отрывке. Он вчерне готов, но узнав, что телеграмма касалась не его, я отложила его для его же пользы.[839]Мне до нового, хотя бы и временного, улучшения Ж<оржа> очень трудно сосредоточиться, голова моя полна им.

Но все же возьмусь за него, как только смогу, и отошлю Вам заблаговременно. Будут ли в июньском номере мои стихи?[840] Мне сейчас даже кажется странным, что я могу писать стихи.

И еще вопрос — совершенно между нами. Я писала Карповичу. Ответа не получила — пока. Не знаете ли Вы, делает ли он что-нибудь?Это моя главная и единственная даже серьезная надежда. Пожалуйста, не забудьте ответить. И еще — нельзя ли устроить вечер Георгия Иванова в Нью-Йорке? У нас до войны такие вечера устраивались меценатками и делали большие сборы. Я как утопающий готова за все. Хватаюсь.

Кончаю такое многословное и утомительное письмо — не только для Вас, но и для меня. Мне очень тяжело.

С самым сердечным приветом О<льге> А<ндреевне> и Вам.

И.О.

Адамовича верну после того, как прочтет Жорж.