21.04.2005

21.04.2005

БЕГ С ЯЗЫКОВЫМИ БАРЬЕРАМИ

Ничто так не сближает чужестранцев, как чувство превосходства личности над ее государством

Самые опасные американцы - те, кто так хорошо говорит по-русски, что мы забываем, с кем имеем дело.

К счастью, это большая редкость. Даже слависты, читающие наизусть Евтушенко, любят перегибать палку. Сперва они называют по имени-отчеству домашнюю кошку, зато потом переходят на «ты» рюмкой раньше положенного и пользуются ненормативной лексикой чаще, чем следует замужней специалистке по ранней прозе Григоровича.

Труднее всего объяснить то, что и так всем понятно.

На этот раз, однако, все шло как по писаному. Мы встретились за чаем, к которому по диковинному, но американскому обычаю не подавали водки. Разговор тем не менее шел понятный: каждый по очереди хвастался глупостью своей родины.

Я давно заметил, что ничто так не сближает чужестранцев, как чувство превосходства личности над ее государством.

Как-то меня занесло в литературную колонию, любовно устроенную в живописном (когда там не идет война) уголке Восточной Европы. Проведя неделю среди уроженцев стран, которые раньше назывались братскими, я понял, что нас и правда объединяют кровные узы порочного круга. Каждому нашлось что рассказать о безумных проделках своего отечества. Молчал только экологически чистый поэт Норвегии, по ошибке затесавшийся в нашу компанию. Завидуя хохоту, он насупился и заносчиво спросил:

- Вы хоть помните, что учинили с Европой наевшиеся мухоморов викинги?

- Еще бы! - сказал я, предвидя оранжевую революцию. - Варяги основали Киев.

Думаю, дело в том, что всякая власть, будучи наименьшим знаменателем национального интеллекта, горазда громоздить глупости, над которыми ей потешаться нельзя, а нам можно и даже нужно, чтобы чувствовать себя умнее ее. Например, на выборах.

Вот и сейчас, посмеявшись над проделками сразу двух сверхдержав (бывшей и настоящей), я перешел на личности.

- Как это вы, типичная американка, так хорошо выучили наш язык?

Пропустив комплимент мимо ушей, собеседница, ядовито ухмыляясь, задержалась на другой части этой вроде бы безобидной реплики.

- Как и вы - типичный еврей.

Я поморщился от хамства. Меня не смущал еврейский вопрос (хотя это был уже не вопрос, а ответ). Раздражало другое. Изготовленный по индивидуальному проекту, я не хотел слыть типичным, считая, что такими бывают только шлакоблоки.

Отвечать за себя труднее, чем за державу, потому что ты один, а их много.

В Америке этот нехитрый силлогизм называется политической корректностью, которая на русский язык переводится описательно и матом. Я еще не встречал (по обе стороны океана) соотечественника, которого бы не бесила политкорректность, хотя как раз среди наших мало кто склонен ею злоупотреблять. Считая щепетильность барской, как подагра, болезнью, мы кроем чохом, не видя греха в обобщении. В том числе и тогда, когда к этому вынуждают обстоятельства. «Черная самка получила Нобелевскую премию», - весело написал мой коллега по эмигрантской прессе, узнав о награде, доставшейся американской романистке Тони Моррисон.

Справедливости ради надо сказать, что и русский язык знает недоступные переводу концепции. На это мне указала та же собеседница, работающая в свободное от разговоров со мной время синхронным переводчиком ООН.

- Конечно, - закивал я, - наши живописные идиомы: «красна девица», «бить баклуши», «закусить мануфактурой».

- Это еще что! Вот как вы скажете по-английски фразу, без которой на трибуне ООН уже 20 лет не обходится ни один делегат страны Пушкина: «Задействовать для целесообразности»?

Я горько задумался, но не смог перевести это выражение, хотя именно этому меня столько лет учили в школе. В старших классах мы шлифовали свой английский на «Московских новостях», всегда представлявших наиболее характерным образом и свою страну, и свою эпоху. От других печатных органов того метафорического времени эта газета отличалась тем, что умела говорить, ничего не сказав, на нескольких языках сразу. С тех пор я, объездив сорок стран четырех континентов, встречал все разновидности английского - от оксфордского до пиджин, но мне так и не пригодилась фраза из передовицы, которую я зубрил все школьные годы: «Наша бригада с честью боролась за переходящее красное знамя ударников социалистического соревнования».

Впрочем, однажды, еще в России, я воспользовался с трудом дававшейся мне наукой в разговоре с первым живым американцем.

- Где ты проводишь лето? - спросил он, не зная, чем занять малолетнего туземца.

- Pioneer сamp, - радостно ответил я точно так, как меня учила московская газета.

- Ишь ты, - удивился янки, - как и мы: ковбои, барбекю, индейцы…

Прошло много лет, но я по-прежнему млею от непереводимых тайн что родного, что чужого наречия. Только теперь я их часто путаю. Недавно московский приятель хвалил мне одну певицу.

- Она, - говорит он, - для Лужка пела.

- Романтично, - сдержанно отвечаю я, - но, наверное, все-таки правильно говорить «пела на лужке»?

- Ты думаешь? Во развратник.