15.03.2004
15.03.2004
БЕСЫ: ОТЦЫ И ДЕТИ
Литературная кадриль
За Достоевского я снова взялся, когда узнал, что Саддам Хусейн читал его перед арестом. Меня волнуют книги, к которым обращаются в минуты кризиса. Американцы обычно выбирают Библию, но это мало о чем говорит, потому что у многих, чему я иногда завидую, иных книг просто нету. Другое дело - мой друг Пахомов, который взял с собой в больницу Ветхий Завет, чтобы хоть перед концом понять насоливших ему евреев. (Операция, впрочем, прошла успешно - для Пахомова, не евреев). Не зная, какой роман отвлек Хусейна от последних минут свободной жизни, я остановился на «Бесах» - на «Идиота» Саддам был никак не похож.
Последний раз я читал «Бесов», когда был не старше Ставрогина. Теперь мне столько же лет, сколько было автору. Ровесников всегда читать интереснее, но в юности их слишком мало, да и в старости немного, особенно среди соотечественников. Так что приходится торопиться, на что Достоевский, собственно, и рассчитывал. Медленно его читать нельзя - как Акунина.
Книга ввергла меня в столбняк. Она была явно не о том, о чем мне всегда казалось. В пору юного инакомыслия у нас все знали, кого имел в виду Достоевский, но когда Политбюро исчезло, роман перестал быть пророческим. Бесы у Достоевского все-таки с направлением, идеалисты, готовые развалить державу, упразднив Бога. По-моему, в наше суровое время уже не осталось людей с такими широкими и непрактичными интересами. Разве что Жириновский, но и он дает интервью «Плейбою» за деньги.
Растеряв политическую актуальность, роман скукожился до детектива - с туманными мотивами и пейзажами: «Низкие мутные разорванные облака быстро неслись по холодному небу: очень было грустное утро».
Зато на месте романа идей прямо на моих удивленных глазах расцветала гениальная педагогическая комедия. Центральная фигура в романе вовсе не Ставрогин, которого ни один читатель не узнал бы на улице. Главный герой книги - учитель, Степан Трофимович Верховенский, воспитавший чуть ли не половину персонажей.
Написав свою версию «Отцов и детей», Достоевский схитрил: последних он ненавидит, первых высмеивает. Но «отцов» он все-таки понимает лучше «детей», а любит уж точно больше. Хороший писатель знает, что лучший способ спрятать дорогие мысли от критиков - отдать их дуракам. В «Вишневом саде» умнее всех говорит Гаев, в «Бесах» - Степан Трофимович, только кто их слушает?
Взрослые герои «Бесов» (старыми их назвать у меня уже не поднимается рука) очаровательны своей беспомощностью. Кармазинов, в прозе которого «пищит в кустах русалка»; губернатор Лембке, мастерящий игрушечную «кирху с прихожанами»; Степан Трофимович, сочиняющий в глухой русской провинции «что-то из испанской истории»; все они - последняя надежда нашей парниковой цивилизации. Только они и защищают ее от нового поколения, которое Достоевский зовет «бесами». Кошмар в том, что не только это, но каждое следующее поколение кажется таким предыдущему. Трагедия - в провале педагогических претензий, в невозможности эстафеты. Наследство пропадает втуне, ибо нажитое отцами добро оказывается злом в руках (и умах) детей. Либералы становятся террористами, шестидесятники - постмодернистами, правдоискатели - «идущими вместе»…
Проверить Достоевского мне помог несчастный случай: я напечатался в одном молодежном журнале, выходящем (не по национальному признаку, а из экономии) в Бруклине.
- Смена растет, - с отцовской грустью сказал я себе, разворачивая бандероль со свежим номером.
Журнал открывал портрет его лучшего автора - девушки с тяжелой судьбой и челюстью. Поэма ее называлась решительно: «Стань раком».
- Метемпсихоз? - осторожно подумал я. - Оригинально: в этой жизни - человек, в той - членистоногое.
Раками, однако, в стихах не пахло. Даже о пиве ничего не было, но на встречу с подписчиками я все же пришел.
- Легко ли быть молодым? - усыплял я бдительность сакраментальным вопросом, жалея, что не задал его Подниексу еще тогда, когда латышский портвейн мешал нам обоим решить эту проблему.
Оглядев с кафедры собравшихся, я увидел то, чего ждал: молодежь с голодными глазами - в зале усердно жевали. (В Америке, где аппетит считают болезнью, все едят беспрерывно, как бактерии.)
- Что рассказать вам, молодые друзья? - спросил я, надеясь скрыть отвращение.
- Что-нибудь.
«Из испанской истории», - вспомнил я Степана Трофимовича - и стал объяснять про китайцев.
Трое ушли курить уже на Лао-цзы. Конфуций был немногим моложе, но его не дождались еще пятеро. Плюнув на подробности, я перескочил от дзен-буддизма к суши, опустив Камасутру, чтоб не составлять конкуренцию поэтессе с челюстью.
Запыхавшись от разбега, я поправил бесспорно лишний галстук и предложил задавать вопросы. Их не было.
- Давайте, коллеги, - малодушно соврал я, - обсудим, поспорим.
Наконец самый стеснительный не выдержал паузы:
- Скажите, пожалуйста, почему у вас очки на веревочке?
- Чтоб не падали, - ответил я, но бесы меня уже не слушали.