О стиле, искусстве и техниках

Стюарт Вайцман, обувщик.

Ведомости. Пятница. 2014. № 19 (398)

Он делает туфли на каждый день, из пробки и винила, или для красной дорожки, с бриллиантами и рубинами. Стюарт Вайцман, глава компании Stuart Weitzman, приехал в Москву, чтобы найти место для нового магазина.

– Подыскали уже место?

– Пока хожу-смотрю. Больше всего меня привлекает улица со сложным названием – а, Stoleshnikov! Еще мне понравилось во «Временах года». Главное, мне хочется иметь не корнер, а отдельный магазин. Думаю, таких магазинов будет не меньше десяти. Я понял, что здесь меня любят больше, чем даже в Америке. Вообще вы, москвички, молодцы: быстро учитесь моде. В 1990-е годы в Россию хлынули вещи, и вы любили все блестящее и с лейблами. Сейчас ваши вкусы стали более сложными.

– И мы, как и другие европейские женщины, охладели к каблукам. Вас это не расстраивает?

– Напротив, радует. 73 процента своей прибыли я делаю на туфлях на плоской подошве. Да, в рекламе в глянцевых журналах вы увидите совсем другие мои модели, но это просто реклама, не имеющая отношения к реальной жизни. Вы перестали одеваться для мужчин. Вы теперь одеваетесь для подруг. А подруги одобряют естественность, а не сексуальность. И это здорово: когда я вижу женщину в туфлях на плоской подошве, я знаю, она честная – не хочет казаться выше, лучше, чем она есть. А вспомните Одри Хепберн в «Завтраке у Тиффани» – она была без каблуков, и это вовсе не мешало ей считаться эталоном элегантности. Удобство, должен сказать, отлично уживается с элегантностью. А гламур как раз ее антоним.

– Но Вы же сами делаете туфли за миллион долларов с бриллиантами.

– Во-первых, такие туфли делаются в единичном экземпляре для звезд и принцесс. Но главное здесь другое. Мне любопытно работать с нетипичными для обуви материалами. Каждый раз приходится, по сути, осваивать новую профессию, выкручиваться. Взять те же ювелирные туфли: камни не просто клеятся на кожу, как кристаллы Сваровски – им нужны сложные крепежи, как в ювелирных украшениях. Или посмотрите на пробковые туфли. Попробуй сделай из пробки не танкетку, а туфлю целиком. Это кажется невозможным – пробка крошится. Но я нашел способ: мы срезаем тонкий слой пробки и крепим его на ткань. Теперь так многие стали делать, но идея моя. Жаль, не запатентовал.

– Вы закончили школу бизнеса в Пенсильвании. Почему переметнулись в дизайн?

– Я всегда любил рисовать. Мне было все равно что. И так получилось, что стал рисовать красивые туфли.

– Но почему именно туфли?

– В юности у меня был друг. Его отец делал обувь. И однажды друг сказал: «Ты клево рисуешь, может, сделаешь эскиз туфель, покажешь отцу?» Ну я и нарисовал. Обувщик мрачно посмотрел на эскиз. «Ты это сам? Скопировал?» – «Сам». Он поднял рисунок, посмотрел его на свет. И порвал в клочья. А затем дал новый лист и сказал: «Давай рисуй то же самое». Я нарисовал. И получил за это 20 долларов. Громадные деньги, как мне показалось, за то, что не стоило мне труда. А спустя время увидел свои туфли в витрине. Это было ужасно приятно. И я захотел заниматься обувью. Кстати, я сам сейчас периодически провожу этот «рваный» тест. И вот из двадцати человек за это время его прошли лишь пять. Остальные срисовывают, пытаются продать чужое мастерство.

Кристиан Лубутен, обувщик.

Ведомости. Пятница. 2012. № 37 (319)

По случаю открытия в Санкт-Петербурге первого бутика Christian Louboutin Россию навестил основатель бренда, Кристиан Лубутен. Он рассказал об эволюции обувной индустрии, о своем творчестве и о бренде, который в этом году отмечает 20-летие.

– Недавно завершилось судебное разбирательство по поводу авторского права на использование красной подошвы. Вы довольны результатом?

– Да, американское правосудие признало, что никто, кроме Christian Louboutin, не может использовать красную подошву на обуви другого цвета, но если сами туфли красные, то подошва тоже может быть красной. Я ожидал, что именно так и будет.

– Как Вам работается в условиях расцвета fast fashion и глобализации моды?

– Трудно, но работать можно. И на самом деле этот суд «красной подошвы» стал показательным явлением для индустрии. Я ведь защищал не только себя, но в итоге и другие небольшие компании, которые все еще держатся и не хотят стать частью крупного холдинга. Мне кажется, это очень обидно – открывать свое дело и знать, что тебя поглотит большая компания. Куда приятнее работать на себя и делать при этом узнаваемые во всем мире вещи.

– Что изменилось в обувной индустрии за последние 20 лет?

– Если говорить, например, о туфлях на каблуке, то сегодня этот каблук стал выше, дизайн обуви – экстравагантнее, чем 10–15 лет назад. Сегодня я с недоумением смотрю на свою первую коллекцию. Каблук, что я делал тогда, казался убийственно высоким, но сегодня это средняя высота – какие-то жалкие восемь с половиной сантиметров. Каблук вырос за эти годы примерно в два раза – вот так изменилась мода. И еще: если раньше я делал туфли, чтобы наряжать женщин, то сегодня я делаю обувь, которая их «раздевает».

– Что Вы имеете в виду?

– 20 лет назад обувь служила нарядным аксессуаром. Сегодня, создавая туфли, дизайнер думает о том, как они смогут изменить форму ноги – удлинить ее, сделать более красивым подъем. Дизайн стал анатомичнее, что ли. Я прочувствовал это, когда делал обувь для танцовщиц парижского кабаре Crazy Horse. Я много фантазировал, какой ей быть. Но когда я увидел, как при энергичных движениях девушек туфли просто слетают, понял, что здесь одним дизайном не обойдешься. Обувь должна быть продолжением ноги, а не отдельным, пусть красивым, предметом.

– Значит ли это, что Вы стараетесь сделать туфли не только красивыми, но и удобными?

– Вовсе и не значит. Когда я рисую эскиз, то не думаю об удобстве. Это не значит, что я против комфорта, уже в процессе производства, конечно, мы думаем о том, чтобы колодка была максимально удобной. Но, положа руку на сердце, либо высокий каблук, либо удобство.

– Ваша юбилейная выставка прошла в Лондоне и в скором времени приедет в Москву.

– Да, и это вполне логично, ведь я делаю обувь для женщин, а Россия – женская страна. Мне кажется, у всех стран есть пол. Вот Англия – это мужская страна, там и юмор мужской, и стиль одежды. А Россия или, скажем, Бразилия – страны женского менталитета. Ну, по крайней мере, я так это воспринимаю, на интуитивном уровне.

– У Вас недавно открылся первый магазин в Индии. Сейчас многие бренды устремились в эту страну, а некоторые, Herm?s например, даже делают специальные коллекции для индийских женщин.

– У меня тоже будут туфли, нарядные, золотые, которые будут продаваться только там и которые смогут отлично дополнить сари. Вообще, создавая коллекцию и переходя от эскизов к прототипам (а их обычно более 140), я думаю над тем, для какого города какие модели подойдут. Так, в Париже будут более сдержанные туфли, более классические, в Москве – более изощренные по дизайну.

– Вы увлекаетесь садоводством. Есть ли у Вас и в этой области свои ноу-хау вроде красной подошвы?

– Очень горжусь своим французским садом из розовых кустов. Но это сад на современный лад. Я сделал над ним второй уровень: колонны серо-голубого цвета (он кажется мне необыкновенно красивым) обвивают глицинии. Я посадил их десять лет назад, сегодня они разрослись. Не знаю, можно ли это считать изобретением, но я такого сочетания ни у кого не видел.

Фридрих Вилле, президент компании Freywille.

Ведомости. Пятница. 2014. № 22 (401)

Австрийская компания Freywille создала новую коллекцию «Посвящение Клоду Моне», которая пока продается только в бутике на Кузнецком Мосту. Браслеты, кольца, часы, расписанные эмалью по мотивам картин французского художника, привез в Россию лично доктор Фридрих Вилле, президент компании.

– У Вас ведь уже есть коллекция, посвященная Моне. Зачем понадобилось делать новую? Падают продажи?

– Напротив, это одна из самых коммерчески успешных линий. Но ей уже 20 лет. Мы решили, что пришло время для рестайлинга, и изменили концепцию дизайна. Попробовали с помощью эмали передать импрессионистские мазки, плавные переходы. Это было сложно – ведь эмаль не такой послушный материал, как масляные краски, но методом проб и ошибок мы добились нужного эффекта.

– Под каждую коллекцию у Вас отдельные технологии?

– Решения отдельных задач разные, а сама технология, в общем, одна. В производстве украшения от 80 до 100 этапов. На поверхность изделия эмаль наносится слой за слоем и обжигается в печи при температуре 800 градусов. И пока один слой не застыл, нельзя переходить к следующему. На самом деле, технология в Европе принципиально не менялась со Средневековья. В XVIII веке стал широко применяться метод перегородчатой эмали – это когда из золотых нитей создаются ячейки, в которые заливается глазурь. Основой для изделий служила медь – хрупкий материал. Мы же наряду с золотом используем сталь. (Берет браслет и с размаху швыряет его об пол.) Не бойтесь, ничего с ним не случится.

– Пользуетесь ли Вы современными методами при моделировании украшений?

– Честно говоря, терпеть не могу все эти 3D-программы, заменившие ювелирам живые эскизы. У нас – бумага, акварельные краски, человеческие руки. Причем женские руки. Дизайнеры в компании – только женщины.

– Почему?

– Так исторически сложилось. И потом, Симоне сподручнее работать с женщинами (Симона Грюнбергер-Вилле, жена Фридриха Вилле, креативный директор Freywille. – Пятница.).

– Слышала, что иногда на изготовление коллекции у Вас может уйти до двух лет.

– Да, и половина этого времени тратится на придумывание концепции. Каждый раз мы проводим искусствоведческое исследование. Вот, например, когда мы делали украшения, посвященные России, «Русская страсть», мы связывались с вашими музеями, с архивами, читали художественную и историческую литературу. К моменту запуска коллекции я был готов написать трактат о русской культуре.

– Как Вам удалось убедить покупателя приобретать эмалевые украшения по цене бриллиантов?

– Моя стратегия в том, чтобы предлагать и продавать людям не ювелирные изделия, чья основная ценность в количестве карат и весе золота, а произведение искусства – ювелирные картины. И, кстати, среди самых лояльных наших покупателей – вы, русские. Я обратил внимание, что для русских искусство – настоящий культ.

– Сегодня, чтобы поднять продажи, многие компании вступают в коллаборации. Как Вы смотрите на такую стратегию?

– Мы многие годы работали с Herm?s, делали для них эмалевые браслеты. Но недавно наши пути, увы, разошлись. Так что мы теперь сами по себе. И хватит с меня коллабораций.

Сильвио Денц, президент Lalique.

Ведомости. Пятница. 2012. № 11 (293)

Аудиосистема и духи, вазы и украшения, шкафы и винные бутылки – все это сегодня делает компания Lalique. О новой жизни бренда, основанного в 1885 году, рассказал президент Lalique Сильвио Денц, который приезжал на прошлой неделе в Москву на официальное открытие флагманского бутика.

– Вы коллекционировали произведения ювелира, художника по стеклу, Рене Лалика. Что именно?

– Флаконы. Они вдохновляли меня на создание духов (я много лет занимался парфюмерией). Я отдал их в музей Лалика, который мы открыли прошлым летом в Эльзасе. Но поставил условие, чтобы мои 200 пузырьков выставлялись в отдельной секции, вместе. Ведь это не просто хрустальные емкости для духов – это в первую очередь летопись и жизни Рене Лалика, и искусства ар-деко.

– Как Вы искали эти флаконы?

– Знаете «правило трех D»: death, debts, divorce (смерть, долги, развод. – Прим. ред.)? Это три причины, по которым люди расстаются с хорошими коллекциями. И мне удалось скупить на аукционах три самые серьезные коллекции флаконов у людей, которые, увы, столкнулись с этими проблемами и бедами.

– Многие ждали, что Вы, возглавив Lalique, первым делом будете возрождать все, что связано с парфюмерией. Этого не произошло. Почему?

– Мы создаем и ароматы. Последний – в прошлом году, мужской Homage ? L’Homme, он продается в хрустальном флаконе, повторяющем скульптуру, которую Лалик сделал в 1929 году для интерьера поезда «Восточный экспресс». Сейчас работаем над новым ароматом, который появится в октябре. И должен сказать, ни одна формула, ни один флакон не пойдут в производство, пока я лично все не проверю.

– Но все равно складывается впечатление, что духи для марки сегодня не главное.

– Я приобрел компанию в 2008 году, в кризис, она уже много лет была убыточной, и за два года мне удалось сделать ее прибыльной. В прошлом году мы открыли 17 магазинов по всему миру, в этом планируем еще семь. Главное для меня – сделать компанию коммерчески успешной. И в то же время развить то, что было заложено Лаликом. Рене Лалик, в частности, делал люстры. Мы решили пойти дальше, и теперь под маркой Lalique выпускается еще и мебель в стиле ар-деко, с хрустальными вставками. А недавно ко мне пришел Жан-Мишель Жарр (давний поклонник творчества Лалика) и предложил сделать акустическую систему. Сначала мне это показалось безумием, но в итоге получилось здорово – с точки зрения звука колонки изготовлены на высшем уровне, и вместе с тем это еще и хрустальная скульптура. Ее делали вручную более десяти мастеров.

– Вы владеете замками Saint-Emilion – винный бизнес и Lalique как-то связаны?

– Для вина Ch?teau P?by Faug?res 2009 года мы сделали бутылку с барельефом с черной птицей и виноградом по произведению Лалика 1928 года. Вино сделано из сорта мерло, и, кстати, «merle» по-французски – дрозд, черная птица.

– На последней выставке Baselworld Вы показали первую коллекцию haute joaillerie. К ее созданию Вы привлекли Анн Кадзуро, дизайнера Boucheron. Почему именно ее?

– Я два года искал человека для ювелирного направления. Нужен был тот, кто сумеет бережно отнестись к наследию Лалика (ведь в наших архивах более 4000 эскизов, многие из которых так и не воплотились) и сможет адаптировать его произведения для современных вкусов. Тот, кто сделает такое колье, что люди, увидев его, скажут: «Да, это Лалик». И в то же время будут готовы купить его и носить. Анн справилась с этой задачей – значит, я не ошибся в выборе. Вообще для меня важно не только работать с наследием Лалика, но и делать ультрасовременные вещи. Вот, недавно подписали контракт с Захой Хадид – будем создавать украшения для интерьера.

– Помимо прочего, Лалик делал «маскоты» – фигурки на капот автомобиля. Собираетесь ли Вы работать в этом направлении?

– Мы уже изготовили «маскоты» для «Bentley», «Maybach». Моя мечта – сделать дизайн автомобиля под маркой Lalique.

– А не лучше для бизнеса сосредоточиться на чем-то одном?

– Да, конечно, я бизнесмен. Но мне хочется создавать что-то, приносящее удовольствие для всех пяти чувств: ароматы – для обоняния, музыкальные системы – для слуха, мебель – для осязания, хрусталь – для любования, вино – для вкуса.

Роже Дав, парфюмер.

Ведомости. Пятница. 2011. № 18 (250)

Роже Дав занимается парфюмерией более 30 лет (из них 20 – в Guerlain). Но свой бутик под брендом Roja Parfums он открыл в лондонском Harrods лишь этим летом. «Я самый старый из новых парфюмеров», – шутит Дав. А на прошлой неделе корнер селективной парфюмерии Роже Дава появился и в Москве.

– Как Вы угадываете, что хочет получить человек, заказывающий аромат? Как «снимаете мерки»?

– Если вы думаете, что я веду с ним психологическую беседу, спрашиваю о его любимой музыке и пристрастиях в еде, то ошибаетесь. Я предлагаю ему «парфюмерный орг?н» (набор масел) и прошу «слушать» один запах за другим. И записываю в блокноте все, что клиент говорит по поводу каждого масла. Даже если это просто «м-м-м» или «гм». В итоге у меня складывается четкая картина его предпочтений. Причем я никогда не говорю «вот сейчас вы будете нюхать эссенцию розы» – это может все испортить: включаются рассудок, память, ассоциации, и впечатление от запаха будет не чистым.

– Куда движется современная парфюмерная индустрия? Победит ли масс-маркет или у каждого будет индивидуальный аромат?

– Индивидуального у каждого не будет. Это слишком дорого. Например, мой bespoke-парфюм (то есть заказанный мне. – Прим. ред.) стоит 25 тысяч фунтов. Но, действительно, люди устали от плодов глобализации, от того, что ароматы похожи один на другой. Согласитесь, это же скандал, если дамы окажутся рядом в одинаковых платьях, а носить на себе одинаковые или похожие духи, по мне, почти такой же конфуз. Люди устали от охоты за брендами и новинками. Я вижу, что сейчас богатые потребители готовы заплатить за одежду и парфюм чуть больше, чем раньше, но при этом дольше ими пользоваться. Поэтому в ближайшие годы спрос на продукцию маленьких парфюмерных компаний будет расти.

– В чем особенность селективной парфюмерии?

– В том, что ею занимаются именно парфюмеры, то есть люди, которые соблазняют людей не рекламой, а смешанными вручную ароматами. Я не шью платья, не делаю браслеты, не собираю кухонные гарнитуры, я – парфюмер. Как в «добрендовые» времена. Поль Пуаре, первый кутюрье, который выпустил аромат, был убежден, что ни одна женщина не будет покупать духи, сделанные ее портным, и парфюмера она выбирает гораздо тщательнее, чем модельера. Именно поэтому Пуаре выпускал духи не под своим именем, а зарегистрировал для них отдельный бренд («Розина»). Коко Шанель тоже не верила, что ее духи будут покупать, и сначала не продавала их, а дарила своим клиенткам в нагрузку к платью.

– Отчего же все изменилось?

– Заслуга рекламных технологий. И, кстати, самая удачная в истории рекламная кампания у Chanel No. 5. Это ведь единственный в мире аромат, который остается модным в течение 90 лет. А ведь был создан, когда, возможно, еще не родилась ваша бабушка.

– Селективная парфюмерия дороже обычной. Это такой ход – мол, дорого, значит, хорошо?

– Дело в том, что такие духи делаются небольшим тиражом и ингредиенты используются недешевые. Например, цена за литр натуральной эссенции жасмина, которую я покупаю в Грассе, вдвое выше, чем за килограмм золота. И покупаю я жасмин именно там потому, что это, на мой взгляд, лучший жасмин. Еще пример компонента, который дороже золота, – масло дерева уд, которому для полного созревания требуется несколько веков. На востоке его аромат используют с незапамятных времен, а для западного носа он непривычен. И поэтому я был поражен, что через неделю после открытия моего бутика в Harrods аромат Aoud (на основе этого масла) стал самым продаваемым. Не ожидал.

– Почему Вы решили открыть свой бутик в Москве?

– Все это стечение обстоятельств. Но вообще, в молодости я пару лет учил русский язык – собирался заниматься медициной в России. И я подумал, что Москва – удачный, символичный старт для выхода на зарубежный рынок, к тому же мне всегда ужасно хотелось здесь побывать.

– И чем же пахнет в Москве?

– Бензином. Да, увы, лишь бензином.

Филипп Трейси, шляпных дел мастер.

Ведомости. Пятница. 2012. № 50 (332)

Шляпы Philip Treacy носят голливудские актрисы и члены английской королевской семьи. Во время своего приезда в Москву дизайнер Филип Трейси рассказал о том, какой должна быть современная шляпа.

– Становится ли это снова модным – носить шляпы?

– В том-то и дело, что нет. Во времена Кристиана Диора, в 1950-е годы, дамы носили головные уборы, и это было символом статуса, аристократичности. В 1960-е годы на первое место вышли прически. Все эти утрированно очерченные каре вытеснили шляпы, отказ от головного убора был протестом против благовоспитанного общества, против прошлого поколения. Сегодня шляпы тоже не носят. И именно поэтому их стоит носить.

– Что Вы имеете в виду?

– Модная шляпа сегодня – это вызов. Она – нефункциональный аксессуар. Она не защищает от холода и солнца. Но если она есть на голове, она должна быть запоминающейся, необычной, дикой.

– Ваши шляпы как раз такие: модели-«фасцинаторы» в виде птичьих клеток, кораблей, перчаток, деревьев, «порхающих» бабочек. А обычные шляпы Вы не делаете?

– Делаю, хотя это не слишком афишируется. Я очень хорошо отношусь к строгим головным уборам. И сам ношу именно их. Но идя на интервью, я нарочно не надел шляпу. Это было бы слишком претенциозно – шляпник в шляпе, я бы чувствовал себя странно.

– Почему на Ваших шляпах нет названия бренда?

– Концепция в том, чтобы сделанные мной модели узнавались без всякого логотипа. Потому что логотип убивает роскошь. Посмотрите вокруг: сегодня марки, относящие себя к люксовым, на самом деле мало чем отличаются от растиражированного «Макдоналдса». Вообще мир моды сильно коммерциализирован.

– Но Вы же сами участвуете в коммерческих проектах. Взять, к примеру, Ваше сотрудничество с компанией Baileys, для которой Вы разработали дизайн бутылки и придумали фиолетовую заколку-тиару.

– Это не совсем так. Во-первых, Baileys – ирландский ликер, а я сам ирландец. Во-вторых, это классика жанра: классическая форма бутылки, классический вкус. А я уж точно совсем не классический дизайнер. И для меня эта работа была вызовом, возможностью поиграть с классикой, сделать ее свежей, забавной.

– С какими материалами Вы работаете?

– Больше всего люблю перья. Мне нравится «рисовать» перьями, выстраивать коллажи, мозаики, создавать трехмерность. Вообще в шляпах меня привлекает именно трехмерность. Нет другого аксессуара, который был бы столь же архитектурным, объемным. Туфли облегают ногу, сумка слишком функциональна. А шляпа – практически самостоятельная личность.

– Самостоятельной, например, стала «рогатая» шляпка принцессы Беатрис. У шляпки этой есть даже страничка в «Фейсбуке». А когда Вы поняли, что шляпы – Ваше призвание?

– Еще в колледже (Дублинский Национальный колледж искусств и дизайна. – Пятница.). Как-то я на рынке купил простенькую соломенную шляпу и сделал из нее что-то вроде головного убора, в которых ходят матадоры. Я показал эту вещь своему учителю. И он у меня ее купил. Отличный результат, подумал я.

– Как Вы придумываете новую модель для конкретного человека – смотрите на овал лица, цвет глаз, возраст?

– Я думаю о ситуации, для которой шляпа предназначена. Шляпу сегодня зачастую надевают один раз, ради особого момента. Как правило, радостного, хотя для похорон я тоже делаю шляпы. Потом я думаю о характере, психологии клиента. Мне надо несколько часов с ним пообщаться, задавая вопросы, совсем не касающиеся головных уборов. Ну и конечно, я думаю о внешности человека. Шляпа, как бы это пафосно ни звучало, должна красить лицо и одновременно быть продолжением души.

– В Вашем послужном списке – сотрудничество с домами моды Chanel, Givenchy, Armani. Не приходится ли Вам идти на компромиссы с собственным стилем?

– Скорее наоборот. Скучно иметь дело все время только с самим собой. А каждый раз, разрабатывая головные уборы для других домов, я решаю интересные стилистические задачки, веду диалог с историей и философией другого бренда. Это очень весело.

Лаура Лусуарди, креативный директор Max Mara.

Ведомости. Как потратить. 2013. № 14 (131)

Лаура Лусуарди более 50 лет работает в Max Mara. О том, как поменялась мода за эти десятилетия, а также о том, что общего между Россией и итальянским брендом, она рассказала во время своего визита в Москву.

– Что привело Вас в свое время в Max Mara и, главное, что заставило остаться работать на одном месте так долго?

– Мой отец продавал ткани, держал маленький магазинчик в Реджио-Эмилия, а Акиллле Марамотти, основатель Max Mara, как известно, родом оттуда же. Я росла среди тканей – отец научил меня их понимать и любить. Мало что доставляло мне такое же удовольствие, как трогать гладкий шелк, мягкую шерсть… С самого детства я решила, что, когда вырасту, буду тоже заниматься тканями, модой. В 18 лет пришла к Акилле Марамотти наниматься на работу. Сначала выполняла мелкие поручения, приносила кофе, отвечала на звонки. И постепенно срослась с Домом – я взрослела в нем, развивалась, делала успехи, мне поручали все более и более ответственные задачи. И скоро уже не представляла себе жизнь без Max Mara.

– Вы приехали в Москву, в частности, чтобы провести закрытое trunk-show в Петровском пассаже и лично подобрать комплекты для показа. Насколько это сегодня распространенная практика, когда креативный директор сам подбирает одежду для клиентских шоу?

– Определенно, в этом можно видеть современный тренд. Это своего рода противостояние глобализации, обезличенности модной индустрии. Мне здесь важно даже не то, что я сама собираю вещи для показа, а то, что я могу лично пообщаться с покупателями, с теми, кому нравятся наши изделия. Ну и мне всегда интересно посмотреть, как одежда Max Mara смотрится на женщинах в разных странах. Приятно видеть, что москвички, одетые в Max Mara, выглядят как жительницы Милана или Парижа.

– Насколько я знаю, у Вас обширная культурная программа в Москве – посещение Большого театра, Исторического музея, современных культурных кластеров, блошиных рынков. Вы приехали сюда в том числе и за идеями для новой коллекции?

– Не буду скрывать, отчасти так оно и есть. Самый важный пункт в программе для меня – это Большой театр. Я в восторге от балета, и от российского особенно. Мне кажется, у вас действительно одна из лучших балетных школ в мире. И коллекция весна – лето 2014 года во многом посвящена балету. Но не пафосной красоте, не блеску, который мы видим на сцене, а закулисью – простой элегантности, грации, хрупкости балерины, которая готовится к выступлению. Я была за кулисами Большого театра и была в его мастерских, видела, как ведется работа над костюмами. Это очень красиво само по себе, настоящая магия.

– Россия часто становится вдохновением для Max Mara. У Вас была коллекция, посвященная доктору Живаго, была матрешка в пальто Max Mara, было пальто, посвященное Анне Карениной. Список можно продолжать. Откуда такое особое отношение?

– К вашей стране у меня, правда, особые чувства. Здесь меня привлекают не просто какие-то отдельные элементы культуры, эстетики, не просто искусство или литература (хотя и это тоже, конечно). Россия сама по себе – уникальный феномен. Ее история – это несколько историй, сплетенных в одну, и каждая из них – отдельный мир: царская Россия, советская Россия, современная. Такое чувство, что вы все время начинаете с чистого листа, но в то же время между этими «историями» – эпохами есть преемственность. И эта особенность, на мой взгляд, характеризует философию моды в целом и философию Max Mara в частности. Никому не интересно покупать коллекции «исторических» вещей, чья идея основана только на прошлом, но также мало кого привлекает футуризм в чистом виде. Идеальная новая вещь – это вещь, в которой читаются и прошлое, и настоящее, и будущее.

– Нет ли у Вас в планах какой-то специальной коллекции, посвященной России?

– Мы выпустили пальто, посвященное 120-летию ГУМа. Это, конечно же, наша «икона» – модель 101801, классическое camel coat (пальто песочно-бежевого цвета. – Прим. ред.). С поясом и с особой этикеткой, на которой изображен ГУМ.

– Какое влияние на Ваше творчество оказывают другие страны, другие культуры?

– Я часто ищу вдохновение, подпитываюсь идеями национальной одежды разных стран. Среди любимых вещей – платья Древнего Китая, такие лаконичные и нарядные в то же время, витиеватые индийские украшения. Одно из них сейчас на мне – сережки в виде черепах. Современность тоже не оставляю без внимания. Например, эстетика немецкой архитектуры Баухауса воплощена в осенне-зимней коллекции Max Mara. И не случайно: сдержанность цвета, геометричность форм, чистота линий, функциональность – все это есть и в Баухаусе, и у Max Mara. Моде недостаточно нести красоту – она не должна мешать женщине, сковывать ее, требовать жертвы. Мода должна быть полезной, удобной.

– Почему именно пальто 101801 стало визитной карточкой бренда, Вашей «иконой»? Что для Вас значит эта модель, что в ней такого особенного?

– Во-первых, тут и история Дома – именно с пальто началась компания Max Mara. Сама модель 101801, которая появилась в 1981 году, остается наиболее продаваемой у нас на протяжении десятилетий. Все в Max Mara строится вокруг пальто: платья, туфли, сумки заставляют пальто играть по-новому. Во-вторых, это пальто вне времени, оно было актуально и в 1980-е, и сегодня, оно заставляет каждую женщину, которая надевает его, найти свой стиль «внутри» пальто. Интересно, что, когда наша компания начиналась, наш потребитель был другим, не таким, как сейчас. Акилле Марамотти говорил когда-то, что делает пальто для жены доктора и жены адвоката. Сегодня мы делаем вещи для женщин-докторов, женщин-адвокатов, для современных, самостоятельных, самодостаточных женщин, но, удивительно, базовый стиль Max Mara от этого не меняется.

– Мир меняется стремительно. Интернет-продажи, социальные сети, торжество масс-маркета – как Вы сегодня себя ощущаете в этой новой реальности?

– Конечно, мне приходится принимать эту реальность. Я беру от нее то, что удобно. Не расстаюсь с айпадом, понимаю важность Интернета как источника информации. Но есть, безусловно, и пределы этого. Не думаю, что мы будем активно продавать вещи через Интернет. Также не вижу смысла, например, в коллаборациях с массовыми брендами, которые сейчас стали очень популярны. Мне это неинтересно.

– Max Mara постоянно сотрудничает с разными дизайнерами: Карлом Лагерфельдом, Доменико Дольче и Стефано Габбаной и др. С кем бы еще Вам было интересно поработать?

– Мы все время в поиске новых людей, новых идей. Сегодня меня очень привлекают молодые лондонские дизайнеры, их оригинальное видение, кажущаяся простота, виртуозность кроя.