Фрэнсис Фукуяма Социальный капитал*

Наиболее простым образом социальный капитал можно определить как свод неформальных правил или норм, разделяемых членами группы и позволяющих им взаимодействовать друг с другом. Если члены группы ожидают, что их сотоварищи будут вести себя надежно и честно, значит, они доверяют друг другу. Доверие играет роль своеобразной «смазки», позволяющей группе или организации функционировать более эффективно.

Сам по себе факт общности ценностей и норм еще не производит социальный капитал, поскольку такие ценности вполне могут оказаться ложными. К примеру, несмотря на стойкую приверженность населения определенным социальным нормам, Южную Италию повсеместно считают регионом, испытывающим дефицит доверия и социального капитала. Социолог Диего Гамбетта рассказывает следующую историю:

«Отставной босс мафии вспоминал, как однажды в детстве отец-бандит посадил его на высокий забор, а потом предложил прыгнуть вниз, обещая поймать мальчика. Поначалу ребенок отказывался, но папа настаивал до тех пор, пока тот не прыгнул. В результате малыш разбил себе лицо, а урок, который намеревался преподнести ему отец, был обобщен в следующих словах: «Тебе нужно научиться не доверять даже собственным родителям».¹

Мафию отличает наличие строгого поведенческого кодекса (omerta), а об отдельных мафиози принято говорить как о «людях чести». Тем не менее, за пределами узкого криминального круга такие установки не применяются. Что касается прочих членов сицилийского общества, то их кредо формулируется так: «при малейшей возможности старайся использовать любого человека, не являющегося твоим родственником, поскольку в противном случае он сам использует тебя». Впрочем, как видно из вышеприведенного примера, даже семья не всегда выступает здесь ограничителем. Подобные нормы, бесспорно, не способствуют социальному сотрудничеству, а их негативные последствия в сфере государственного управления и экономического развития широко документированы.² Южная Италия, один из беднейших регионов Западной Европы, традиционно воспроизводит коррупцию, поразившую политическую систему страны.

Нормы, созидающие социальный капитал, напротив, должны включать в себя такие добродетели, как правдивость, обязательность, взаимность. Неудивительно, что они в значительной мере созвучны тем пуританским ценностям, которые, по мнению Макса Вебера, сыграли решающую роль в становлении западного капитализма.

Тем или иным запасом социального капитала обладает любое общество; реальные различия между ними обусловлены так называемым «радиусом доверия». Иначе говоря, кооперативные нормы, подобные честности и ориентации на взаимность, могут практиковаться в отношении небольших групп людей, не затрагивая остальных членов того же общества. Одним из очевидных источников социального капитала повсюду выступает семья.

Однако прочность семейных уз в разных обществах различна; она также варьирует по отношению к иным типам социальных обязательств. Иногда между узами доверия и взаимности внутри семьи и вне ее складывается обратная зависимость: они очень сильны в первом случае, но малозаметны во втором. В Китае и Латинской Америке семьи по-настоящему крепки, но в них не принято доверять посторонним, а уровень честности и сотрудничества во «внешней» общественной жизни значительно ниже, чем в семье. Следствием такого положения вещей оказывается широкое распространение непотизма и коррупции. В глазах Вебера протестантская Реформация была важна не потому, что она поощряла честность, взаимность и бережливость среди отдельных предпринимателей, но потому, что благодаря ей перечисленные добродетели впервые вышли за пределы семейной жизни.

Разумеется, даже при отсутствии социального капитала вполне можно сформировать успешно функционирующие социальные группы, используя разнообразные формальные механизмы координации — такие как контракты, иерархии, конституции, правовые системы и так далее. Но наличие неформальных норм заметно сокращает то, что экономисты называют «трансакционными издержками», — затраты, связанные с подготовкой и заключением соглашений, а также обеспечением их соблюдения. Кроме того, в определенных обстоятельствах социальный капитал способствует более высокой степени новаторства и облегчает внутригрупповую адаптацию.

Выгоды, приносимые социальным капиталом, выходят далеко за пределы экономической сферы. Его наличие имеет важнейшее значение для становления здорового гражданского общества — тех групп и ассоциаций, которые заполняют пространство между семьей и государством. Принято считать, что гражданское общество, с падением «берлинской стены» оказавшееся в фокусе общественного внимания в бывших коммунистических странах, играет ключевую роль в успехе демократии. Социальный капитал позволяет различным общественным группам объединяться ради отстаивания собственных интересов, которые в противном случае могли бы остаться проигнорированными могучим государством.³

Хотя наличие социального капитала и гражданского общества широко превозносят, стоит отметить, что обладание ими отнюдь не всегда является благом. В координации нуждается любая общественная деятельность, независимо от ее направленности. И мафия, и ку-клукс-клан представляют собой составные части американского гражданского общества; обе организации располагают социальным капиталом, но при этом действуют во вред социуму. В экономике никакая реформа производства не обходится без групповой координации, но когда технологии или рынки меняются, возникает потребность в ином типе взаимодействия, затрагивающем совершенно иной круг участников. Причем нити социальной взаимности, стимулировавшие производство ранее, теперь превращаются в препоны. Именно такая история произошла со многими японскими корпорациями в 1990-е годы. Развивая экономическую метафору, можно сказать, что к определенному моменту социальный капитал способен устаревать и обесцениваться.

То обстоятельство, что социальный капитал в некоторых случаях используется для деструктивных целей или превращается в препятствие на пути прогресса, не отменяет весьма распространенного убеждения в его полезности. В конце концов, и физический капитал далеко не всегда приносит пользу. Он не только устаревает, но зачастую применяется для изготовления огнестрельного оружия, медикаментов типа талидомида^*, безвкусных развлечений и прочих «социальных зол». Но с негативными проявлениями капитала, как физического, так и социального, общество борется с помощью законов; отсюда можно заключить, что в своих отрицательных аспектах социальный капитал не более вреден, чем капитал физический.

Именно так его рассматривает большинство специалистов, пользующихся данным понятием. Насколько нам известно, впервые термин «социальный капитал» был употреблен Лидой Ханифан в 1916 году для описания общинных школ в сельской местности.⁴ В своей классической работе «Смерть и жизнь больших городов Америки» Джейн Якобс также обращается к нему; она поясняет, что плотная социальная сеть, которая складывается в старых городских районах, является формой социального капитала, укрепляющей общественную безопасность.⁵ В 1970-е годы экономист Гленн Лоури и социолог Айвэн Лайт использовали термин «социальный капитал» для анализа городской экономики. По наблюдениям этих авторов, афроамериканцам не хватало тех уз доверия и социальной вовлеченности, которые наблюдались у американцев азиатского происхождения и прочих этнических меньшинств, что во многом объясняло неразвитость негритянского малого бизнеса.⁶ В 1980-е годы термин «социальный капитал» был введен в широкий оборот социологом Джеймсом Колмэном⁷ и политологом Робертом Патнэмом. Последнему удалось спровоцировать горячие дебаты о роли социального капитала и гражданского общества в Италии и Соединенных Штатах.

Как измеряется социальный капитал?

Ни социологов, ни экономистов широкое внедрение термина «социальный капитал» отнюдь не радует. Социологи видят в нем еще одно свидетельство покорения общественных наук экономикой, а экономистам он представляется довольно туманной сущностью, с трудом поддающейся (или вовсе не поддающейся) измерению. Действительно, фиксация точного уровня взаимоотношений сотрудничества, основывающихся на нормах честности и взаимности, представляет собой довольно непростую задачу.

В книге «Чтобы демократия сработала»^* Роберт Патнэм говорил о том, что качество государственного управления в различных регионах Италии обусловлено наличием социального капитала и что в США с 1960-х годов этот капитал неуклонно сокращается. На примере его работы можно проиллюстрировать трудности, возникающие при измерении социального капитала. Ради этой цели Патнэм обращается к двум типам статистических данных. Первый — это информация о группах и групповом членстве, начиная от спортивных клубов и хоровых обществ и заканчивая лоббистскими объединениями и политическими партиями. Сюда же примыкают индексы политического участия: явка в ходе голосования, число людей, читающих газеты и т.п. Кроме того, здесь же задействованы данные опросов по использованию свободного времени и прочие индикаторы, свидетельствующие о том, какими делами люди занимаются в своей жизни. Ко второму типу следует отнести данные опросов General Social Survey(для Соединенных Штатов) и World Values Survey(для 60 стран мира), изучающих принятые в обществе ценности и социальное поведение.

Утверждение о том, что на протяжении последних двух поколений Америка лишь растрачивала социальный капитал, горячо оспаривается. Многие специалисты указывали на иные данные, согласно которым число групп и членство в них в последние годы, напротив, возрастало, в то время как другие отмечали, что имеющиеся в нашем распоряжении цифры просто не отражают реалии групповой жизни в столь сложном обществе, каким являются США.⁸

Помимо вопроса о том, как эффективно подсчитать групповое членство, есть, по меньшей мере, еще три проблемы, связанные с вычислениями. Во-первых, социальному капиталу присуще важное качественное измерение. Хотя лиги игры в кегли или садовые общества действительно способны, как предполагал Алексис де Токвиль, поощрять сотрудничество и взаимодействие, они все же довольно радикально отличаются от таких организаций, как американская морская пехота или мормонская церковь, природой тех коллективных действий, которые стимулируют. Достаточно сказать, что любители боулинга едва ли преуспеют в высадке десанта на какой-нибудь пляж. Следовательно, адекватное измерение социального капитала должно принимать в расчет сущностные особенности совместных действий, на которые способна группа.

Вторая проблема связана с тем, что экономист назвал бы «позитивными издержками» членства в группах, а мы именуем «позитивным радиусом доверия». Хотя социальный капитал требуется любой группе, некоторые из них способны распространять узы доверия (и, следовательно, сам социальный капитал) за свои собственные пределы. Как указывал Вебер, пуританство настаивало на честности не только по отношению к товарищам по религиозной общине, но и ко всем людям. С другой стороны, бывают и такие группы, где нормы взаимности практикуются лишь среди узкого меньшинства членов. Едва ли есть основания полагать, что в таких, скажем, организациях, как Американская ассоциация пенсионеров, которая насчитывает около 30 миллионов членов, кто-то доверяет своему соседу или действует с ним сообща только потому, что оба платят ежегодные взносы в одну и ту же кассу.

Последняя проблема касается «негативных издержек» групповой жизни. Целый ряд групп проповедует нетерпимость, ненависть и даже насилие по отношению к аутсайдерам. И хотя ку-клукс-клан, «Нация ислама» или «Мичиганская милиция», бесспорно, обладают социальным капиталом, общество, которое сплошь состоит из таких групп, едва ли будет демократическим. Даже друг с другом подобные объединения взаимодействуют с трудом, а скрепляющие их внутренние связи скорее отгораживают их от внешнего мира.

Нам должно быть ясно, что получение более или менее достоверной цифры, выражающей наличие социального капитала в таком большом и сложном обществе, как Соединенные Штаты, путем простой переписи групп весьма маловероятно. Имеющиеся у нас эмпирические данные характеризуются разной степенью достоверности, охватывают лишь один сегмент действующих в стране групп и не позволяют судить об их качественных различиях.⁹

Альтернативой измерению социального капитала как позитивной ценности выступает куда более легкая фиксация его отсутствия, основанная на традиционных показателях социальных дисфункций, таких как уровень преступности, количество разводов, число наркоманов, статистика судебных тяжб, самоубийств, уклонения от налогов и так далее. В основе названного подхода лежит предположение о том, что раз социальный капитал отражает наличие кооперативных норм, социальные аномалии ipso facto свидетельствуют о дефиците социального капитала. Индикаторы социальных расстройств (несмотря на двусмысленность некоторых из них) имеются в большем изобилии, нежели данные по членству в тех или иных группах, и доступны в сравнительной перспективе. В частности, Национальная комиссия по гражданскому обновлению опирается в своей деятельности именно на такую методику.

Правда, весьма серьезной проблемой, связанной с фиксацией недостатка социального капитала, является то, что в данной процедуре полностью игнорируется проблема распределения. Подобно тому, как «обычный» капитал зачастую распределен в обществе неравномерно (что отмечается статистикой доходов), социальный капитал тоже может распределяться аналогичным образом — слои социально ориентированных, способных к самоорганизации людей порой соседствуют с очагами крайней атомизации и социальной патологии.

Генеалогия морали

Вопреки довольно распространенному мнению, социальный капитал не похож на редкое культурное сокровище, передаваемое от одного поколения к другому и в случае утраты невосстановимое. Скорее, он постоянно и спонтанно создается людьми в процессе их повседневной жизни. Он созидался в традиционных социумах, и точно так же ежедневно творится отдельными индивидами и целыми фирмами в современном капиталистическом обществе.

Систематическое исследование вопроса о том, как упорядоченность социального капитала рождается из спонтанности и разрозненности, является одним из наиболее важных интеллектуальных достижений конца XX века. В этом деле лидировали экономисты, что едва ли удивительно, поскольку в центре внимания современной экономики находятся рынки, а они, как известно, — первейший пример порядка, возникающего из хаоса. Именно экономист Фридрих фон Хайек выдвинул программу изучения того, что он называл «расширенной сферой человеческого взаимодействия», то есть всей совокупности правил, норм и ценностей, которые позволяют членам капиталистического общества трудиться сообща.¹⁰

Никто не будет отрицать, что социальный порядок зачастую складывается иерархически. Полезно, однако, иметь в виду, что упорядоченность может формироваться под влиянием целого спектра причин, начиная с иерархического и централизованного типа власти и заканчивая абсолютно децентрализованным и спонтанным взаимодействием индивидов. Диаграмма 1 поясняет данный тезис.

Диаграмма 1. Континуум норм.

Иерархия проявляет себя в различных формах, от трансцендентных и до вполне земных. В первом случае сошлемся на Моисея, сходящего с горы Синай с десятью заповедями. Во втором — на устанавливаемые руководством фирмы «корпоративные правила», регулирующие взаимоотношения с клиентами. Источники спонтанно зарождающегося порядка столь же разнообразны; среди них как слепая игра природы, так и весьма изощренные переговоры адвокатов касательно, скажем, прав на подземные воды. Нормы, складывающиеся сами по себе, в основном являются неформальными (неписаными и не требующими обнародования), в то время как правила и установки, проистекающие из иерархических источников, чаще всего приобретают форму писаных законов, конституций, священных текстов или бюрократических циркуляров. Иногда границы между спонтанным и иерархическим порядком весьма зыбки: например, в таких англоязычных странах, как Великобритания и США, обычное право возникает из стихийного взаимодействия множества судей и адвокатов, хотя формальная юридическая система также признает его силу.

Континуум, простирающийся от иерархически генерированных норм до спонтанно генерированных, можно дополнить еще одним. Он будет включать в себя, с одной стороны, нормы, которые родились в результате рационального выбора, а с другой стороны — унаследованные обществом от предков и по сути своей иррациональные. Наложение двух этих осей друг на друга создает матрицу, объемлющую все возможные типы норм и представленную на Диаграмме 2. Использование нами термина «рациональный» в данном контексте означает лишь то, что альтернативные нормы на сознательном уровне никогда не обсуждались и появились очень давно. Разумеется, рациональные решения не всегда бывают правильными, что не идет на пользу людям, их принимающим. В то же время иррациональные нормы вполне способны быть весьма функциональными, как это имеет место в отношении религиозных верований, поддерживающих социальную стабильность или экономический прогресс.

Диаграмма 2. Матрица норм — 1.

Это разграничение рационального и иррационального во многом соответствует междисциплинарной границе, разделяющей социологию и экономику. Социология, в конечном счете, является дисциплиной, посвященной исследованию общественных норм. Социологи полагают, что по мере взросления человек подвергается социализации, наделяющей его целым набором ролей и ипостасей, — среди них, в частности, могут оказаться «католик», «рабочий», «отец», «бюрократ», — каждая из которых задает целый комплекс норм и правил поведения. Нормы скрепляют человеческие сообщества и навязываются ими, очерчивая диапазон тех решений, с помощью которых люди способны менять ход своей жизни.

Прозрения экономистов

Специалисты нынешнего поколения уделяли повышенное внимание важности норм и правил в экономике. По замечанию Рональда Хейнера, даже будучи рациональными существами, мы не способны принимать осмысленные решения по каждому поводу. Если бы дело обстояло иначе, человеческие поступки стали бы непредсказуемыми, а наша повседневная деятельность оказалась парализованной. Нам пришлось бы постоянно размышлять, стоит ли оставлять чаевые официанту, расплачиваться с таксистом строго по счетчику, вносить на свой пенсионный счет одну и ту же сумму ежемесячно.¹¹ На деле более рациональным выглядит стремление подчинить свое поведение неким примитивным правилам, даже несмотря на то, что последние не всегда влекут верные решения: ведь попытка рационализировать все свои поступки является довольно дорогостоящим делом, да и нужная информация иной раз оказывается недоступной.

Вокруг идеи о том, что установленные правила играют важнейшую роль в рациональном экономическом поведении, сложилась особая экономическая субдисциплина, так называемый «новый институционализм». Историк экономики Дуглас Норт называет «институтом» любую норму, формальную или неформальную, которая регулирует социальные взаимоотношения.¹² Он отмечает, что наличие общепринятых правил необходимо для сокращения трансакционных издержек; если бы у нас не было правил, требующих, например, уважения частной собственности, пришлось бы каждый раз договариваться о собственности заново. Подобное положение вещей, разумеется, не способствовало бы ни рыночному обмену, ни инвестициям, ни экономическому росту.

Таким образом, подчеркивая значимость норм, экономисты ничуть не отличаются от социологов. Расхождения между учеными начинаются там, где речь заходит о происхождении правил и установлений. Социологи (а также антропологи) чувствуют себя гораздо увереннее в описании уже сложившихся норм, нежели в разъяснении их происхождения. Зачастую в социологических исследованиях дается довольно статичная картина человеческого общества; ее сторонники утверждают, в частности, что мальчики из бедных итальянских семей Нью-Йорка подаются в банды в силу «нивелирующего давления группы».

Но из предположений такого рода неизбежно вытекает вопрос о том, откуда упомянутое «нивелирующее давление» берет свое начало. Можно отследить эволюцию таких норм на протяжении двух или трех последних поколений, но их более глубокие истоки теряются в далеком прошлом. Среди социологов и антропологов некогда была популярна «функционалистская» школа, пытавшаяся дать рациональное объяснение самым причудливым социальным установлениям. Например, практикуемый в индуистской культуре отказ от потребления говядины объясняли ссылками на то, что коров в этом обществе стремились беречь для других целей, таких как пахота и получение молока. При этом адептов данной школы ничуть не заботило, что индийские мусульмане, живущие в сходных экологических и экономических условиях, поедали коровье мясо с удовольствием, а сеть ресторанов «Макдональдс» в Дели импортирует любые сорта говядины из Австралии и Аргентины, невзирая на действующие запреты.

Преодолению возникших трудностей способствовали экономисты, которые в последние годы без всякого стеснения применяли свою методологию во всех областях социального поведения. Одно из весьма развитых направлений экономики — «теория игр» — специально занимается происхождением социальных норм и установлений. Как отмечалось выше, экономисты не отрицают обусловленность любого человеческого поступка теми или иными правилами. Вместе с тем процесс выработки норм кажется им вполне рациональным и, следовательно, объяснимым.

Допустив некоторое упрощение, можно сказать, что экономическая «теория игр» начинается с предпосылки, согласно которой любой человек приходит в этот мир вполне изолированным индивидом с множеством эгоистичных желаний или предпочтений, отнюдь не обремененным какими-либо социальными узами и обязательствами. Во многих ситуациях, однако, мы способны более эффективно удовлетворять собственные потребности, сотрудничая с другими людьми и попутно устанавливая кооперативные нормы, которые регулируют социальные отношения. Следуя данной логике, люди могут действовать альтруистично, но только потому, что рано или поздно догадываются о выгоде альтруизма — ведь другие тоже будут вести себя подобным образом. С помощью математических выкладок «теория игр» пытается вникнуть в суть тех стратегий, которые ведут человека от эгоизма к кооперации.

Если попытаться разместить различные типы норм на предложенной выше двухмерной матрице, то получится нечто вроде Диаграммы 3.

Диаграмма 3. Матрица норм — 2

Например, правила, которые регулируют деятельность автомобильного пула^*, лежат в секторе рациональных и спонтанно формирующихся норм. Иными словами, такие правила вырабатываются не централизованно, но обычно после обсуждения и опытной «обкатки» среди участников. Формальное право, внедряемое как диктатурами, так и демократиями, следует отнести к разряду рациональных и иерархических норм. Сюда относятся выработка конституций, социальная инженерия и прочие усилия по руководству обществом сверху. Обычное право, напротив, возникает подобно регламенту автомобильного пула, то есть спонтанно и рационально. Организованные религии откровения обычно регулируются иерархически, их происхождение объясняется ссыпками на высшую силу, Бога, а диктуемые ими правила не подлежат рациональному обсуждению. Некоторые народные религии (типа даосизма или синтоизма в Восточной Азии), а также квазирелигиозные культы возникают нецентрализованно и не нуждаются в рациональной санкции. Соответственно, эта разновидность религиозных норм будет располагаться в нижнем левом и нижнем правом секторах. Наконец, нормы, коренящиеся в биологии, заполняют сектор иррационального и стихийного. В частности, именно здесь находится табу на инцест. Новейшие исследования свидетельствуют, что социальный запрет на кровосмешение, несмотря на всю его условность, коренится в естественном отвращении человеческих существ к сексуальным контактам с близкими родственниками.

Можно предположить, как это делают многие, что по мере модернизации общества новые нормы и установления возникают в основном не в нижних, а в верхних квадратах, и в первую очередь в верхнем левом (отражающем компетенцию государства). Понятийный ряд, привычно выстраиваемый в связи с модернизацией такими теоретиками, как Генри Мейн, Макс Вебер, Эмиль Дюркгейм и Фердинанд Теннис (рационализация, бюрократизация, переход от статусных взаимоотношений к контрактным и от Gemeinschaft— к Gesellschaftj, весьма характерен. Он показывает, что формально-рациональная легальная власть, делегируемая государству, в современных обществах оказывается главным источником порядка. Правда, всякий, кто пытался пробраться сквозь дебри неписаных правил, регулирующих взаимоотношения полов в современной Америке, знает, что неформальные нормы никуда не исчезли и едва ли исчезнут в ближайшем будущем.

Поскольку люди более восприимчивы к нормам, устанавливаемым иерархической властью, а не порождаемым «расширенной сферой человеческого взаимодействия», о которой говорил фон Хайек, было бы полезно более пристально взглянуть на два квадрата, занимающих правую половину Диаграммы 2. Это поможет нам осознать пределы и ограничения стихийного порядка. «Самоорганизация» стала волшебным словом не только для экономистов, но и для специалистов по информационным технологиям, консультантов по вопросам менеджмента и профессоров школ бизнеса. Но, тем не менее, такого рода порядок способен возникать лишь в строго определенных условиях, а универсальной формулы, которая обеспечивала бы эффективную координацию в группах, просто не существует.

Правила пулов

В минувшие годы теоретическими и эмпирическими исследованиями стихийно складывающихся отношений занималась в основном экономика и смежные дисциплины. Многие труды этого жанра посвящены происхождению норм, касающихся права собственности.¹³ Особо сложную проблему общественной кооперации представляют собой ресурсы общего использования, такие как пастбища, леса, грунтовые воды и тому подобное, поскольку именно с ними связано явление, которое Гарретт Хардин назвал «трагедией общин».¹⁴ Суть его в том, полагает упомянутый автор, что пастбища истощаются, а в реках пропадает рыба. Согласно Хардину, проблему распределения общих ресурсов способна разрешить только иерархически устроенная власть в лице карающего государства или даже наднационального регулирующего органа.

В противовес иерархической трактовке происхождения норм многие экономисты выдвигают стихийный подход. В широко цитируемой статье Рональда Коза, называющейся «Проблема социальных затрат» и написанной на основе богатого правового и экономического материала, утверждается, что когда трансакционные издержки равны нулю, изменение формальных правил ответственности не влияет на распределение ресурсов.¹⁵ Но проблема применения «теоремы Коза» к реальным ситуациям состоит в том, что трансакционные издержки почти никогда не бывают нулевыми. Как правило, выработка частными лицами справедливых договоренностей друг с другом дается нелегко, особенно если они не равны в имущественном или властном плане.

С другой стороны, экономисты не раз отмечали, что трансакционные издержки заметно меньше в тех ситуациях, где имеет место самоорганизация, а социальные нормы созидаются снизу. В данной связи Роберт Сагден упоминает о традициях дележа древесины, выбрасываемой на английские пляжи, согласно которым пришедший первым получает свою долю в первую очередь, но при этом никогда не забирает себе все.¹⁶ Роберт Элликсон также приводит многочисленные примеры стихийно вырабатываемых установлений в экономике. Например, в XIX столетии американские китобои часто оказывались на грани конфликта, когда кит, загарпуненный одним судном, освобождался, а потом вновь захватывался другим, не тратившим время на его выслеживание. В результате был выработан детализированный свод неформальных правил, позволяющих снимать противоречия и делить добычу по справедливости.¹⁷

Большая часть литературы, посвященной спонтанному нормотворчеству, состоит из перечисления всевозможных случаев и ситуаций и не позволяет понять, насколько часто новые нормы складываются под влиянием стихийных факторов. Единственным исключением можно считать работу Элинор Острем, собравшей около пяти тысяч примеров совместного использования тех или иных ресурсов, — число, которое позволило ей делать эмпирически состоятельные обобщения, касающиеся изучаемых явлений.¹⁸ Основной вывод этого автора заключался в том, что человеческие сообщества в самые разные эпохи и в различных местах находили способы преодолевать «трагедию общин», причем происходило это гораздо чаще, чем принято думать. Многие из предлагаемых решений не имели отношения ни к приватизации общих ресурсов (способ, зачастую выбираемый экономистами), ни к государственному регулированию (вариант, поощряемый неэкономистами). Вопреки предложениям и тех, и других, общины оказывались в состоянии рационально формулировать неформальные (а иногда и формальные) процедуры раздела общих богатств, в которых соблюдалось равенство, и которые, в то же время, не допускали преждевременного их истощения. Такие решения формулировались при том же условии, которое позволяет преодолевать, причем для обеих сторон, «дилемму узника». Упомянутым условием выступает повторяемость одних и тех же ситуаций. Иначе говоря, если люди знают, что им и дальше придется жить бок о бок в сообществах, где стабильное сотрудничество будет вознаграждаться, они проявят интерес и к приобретению доброй репутации, и к наказанию тех, кто нарушает принятые правила.

Из работ Элинор Острем и ее единомышленников следует, что стихийный порядок устанавливается лишь там, где имеется строго определенный набор условий. Именно поэтому во многих случаях его либо не удается достичь, либо он приводит к исходам, не слишком благоприятным для общества в целом. Острем отмечает, что попытки регулировать пользование общими ресурсами часто проваливаются. В перечисляемых ею закономерностях самоорганизации приводятся несколько серьезных причин, в силу которых общества далеко не всегда добиваются нужных решений.

Размер. Манкур Олсон указывал, что проблема «отщепенцев» обостряется по мере разрастания группы, поскольку отслеживать поведение индивидов становится все сложнее и сложнее. Совместно практикующие врачи или партнеры по адвокатской фирме обычно видят, когда один из них работает недостаточно усердно; но на фабрике, где заняты десять тысяч рабочих, за всеми уследить невозможно. Более того, когда группы становятся еще больше, система просто надламывается. Отслеживать репутацию отдельных лиц становится все сложнее; контроль и применение карательных санкций делаются дорогостоящими, а требования экономии вынуждают общество сворачивать отправление этих функций.

Границы. Для того, чтобы состоялось стихийное складывание норм, очень важно обозначить четкие границы группового членства. Если вступать в группу или покидать ее можно, когда заблагорассудится, или если неясно, кто является членом, а кто нет (и, соответственно, непонятно, на кого распространяется право пользования ресурсами группы), то у индивидов отсутствуют стимулы заботиться о своей репутации. Это, в частности, объясняет, почему в тех районах, для которых характерны высокая мобильность населения, бурный экономический рост или расположенность у транспортных артерий, уровень преступности растет, а социальный капитал, напротив, тает.

Повторяемость взаимодействия. Многие изученные Элинор Острем общины, успешно решающие проблемы пользования общими ресурсами, принадлежат к разряду традиционных, не ощущают социальной мобильности или не контактируют с внешним миром. Люди беспокоятся о своей репутации только тогда, когда знают, что им придется иметь дело друг с другом и в будущем.

Первичные нормы, конституирующие общую культуру. Выработке кооперативных норм зачастую предшествует наличие неких первичных установлений, разделяемых членами группы. Культура обеспечивает общность не только словаря, но и жестов, мимики, прочих личных привычек, свидетельствующих о намерениях человека. С помощью культуры люди отличают «кооператоров» от обманщиков; передавая правила поведения по наследству, они делают жизнь внутри общины более предсказуемой. Люди более склонны настаивать на наказании тех, кто нарушает нормы именно их культуры, а не какой-то другой. И наоборот, новые нормы сотрудничества гораздо сложнее утверждать, нарушая культурные границы.

Власть и справедливость. Неформальные социальные нормы часто отражают способность одной группы доминировать над другой, опираясь на более высокий уровень благосостояния, культуры, интеллектуального развития или на прямое насилие и принуждение. Есть социальные нормы, которые кажутся несправедливыми, хотя сообщество принимает их вполне добровольно. В качестве примера можно упомянуть нормы, оправдывающие рабство или подчинение женщин мужчинам.

Устойчивость дурных решений. Можно предположить, что утвердившиеся в обществе несправедливые, малоэффективные или непродуктивные нормы со временем исчезнут сами собой, поскольку они не соответствуют интересам практикующих их сообществ. В правовой и экономической литературе довольно часто встречается тезис, согласно которому все сущее, воплощая в себе ту или иную степень пригодности, подвержено постоянному повышению эффективности. Вместе с тем дурные, несовершенные или непродуктивные нормы благодаря традиции, социализации и ритуалу могут господствовать в социальной системе на протяжении целых поколений.

Спонтанное воспроизводство социального капитала возможно в относительно малых, стабильных группах, членство в которых исчисляется сотнями или, в крайнем случае, тысячами. Оно наблюдается и в более населенных обществах, но лишь в тех из них, где уже есть устойчивая политическая система и господство права, ибо социальный капитал во многом является следствием прочного правопорядка. Но когда стихийно формирующиеся группы становятся слишком большими, то проблемы, связанные с обеспечением общего блага (например, назначение людей, которые участвуют в выработке норм, контролируют «отщепенцев», следят за соблюдением установленных правил и так далее), обостряются до предела. Составленный Элинор Острем каталог правил, регламентирующих использование общих ресурсов, имеет отношение к культурам с маленькой буквы; автор говорит о частных нормах небольших сообществ, которые обычно не ассоциируются с крупными и важными культурными системами. Литература о стихийно складывающемся порядке фактически обходит вопрос о формировании норм, приемлемых для больших групп: наций, этнолингвистических общностей или цивилизаций. Культуры с заглавной буквы — такие как исламская, индуистская, конфуцианская или христианская — не вызревают спонтанно.

Матрица, представленная на Диаграмме 2, является всего лишь таксономической основой для размышлений о том, как в современных обществах накапливается социальный капитал. Мнения людей о происхождении кооперативных норм обычно окрашены идеологическими предпочтениями, диктующими, откуда именно данные нормы должны происходить. Традиционалисты-консерваторы полагают, что в их основе лежат религия и прочие иррациональные инстанции, располагающиеся в нижнем левом квадрате; либералы рассуждают о функционировании «неограниченных рынков», но при этом имеют в виду верхний левый квадрат (тот, где находятся государственные учреждения). Наконец, свободомыслящие всех оттенков надеются, что нормативная основа общества спонтанно зародится в одном из секторов справа. Не стоит, однако, забывать, что в современных обществах в каждом квадрате можно найти нетривиальную подборку случаев и что четыре основных источника социального капитала взаимодействуют друг с другом довольно непростым образом.

Формальные законы играют важную роль в складывании неформальных норм, как это происходит с законодательством о гражданских правах в Соединенных Штатах; одновременно неформальные установления подталкивают к учреждению тех или иных политических институтов. Религия по- прежнему остается важным источником культурных норм, причем даже в секулярных обществах; вместе с тем, попадая в конкретный исторический контекст того или иного общества, религиозные традиции претерпевают спонтанную эволюцию. Постижение сути подобных взаимоотношений и подготовка составленного опытным путем перечня источников, порождающих нормы культуры, остается делом будущего.